Мир ощущений, тревожных, острых, а порою попросту страшных, с которым на всем протяжении полета приходилось сталкиваться летчику и воздушному стрелку, был неведом механику, мотористу и оружейнику.
Только по рассказам летавших могли они представить, как трудно там, за линией фронта, как неприятно бывает наблюдать разрывы зенитных снарядов под зеленой плоскостью ИЛа и как сжимается от тревожного предчувствия сердце, если видишь за хвостом своего самолета острую хищную тень «меосершмитта».
Но все это очень сложно представить по рассказам летавших, потому что слишком скупыми бывают такие рассказы. Обернется летчик, глянет как-то по-особенному на своего воздушного стрелка, сделает два-три быстрых движения руками и снабдит их весьма лаконичным пояснением:
– Понимаешь, я шел вот так, а он – здесь. А когда ты передал, что он уже в хвосте, я левую ногу дал, ручку от себя, он и проскочил.
– Да, вы это здорово, товарищ командир, – так же скупо прибавит стрелок.
– А потом я бомбы на бензосклад. Ты видел, как он полыхнул?
– Еще бы, командир.
И оба рассмеются каким-то особым, лаконичным смешком уставших и многое переживших людей. А те, кто провожал летчиков в полет и с волнением встречал их из боя, – пойди разберись и представь, что там было за линией фронта в клокочущем месиве зенитного огня.
Есть своя железная закономерность в том, что люди, часто находящиеся на грани жизни и смерти, скупы в проявлении чувств. По одному жесту или взгляду, по одной небрежно оброненной фразе они могут понять друг друга, представить, что было «там». И видимо, поэтому летчик с летчиком, а стрелок со стрелком общались гораздо больше, чем со своими механиками, мотористами и оружейниками. И очень мало было в полку экипажей, где бы не была особенно заметной грань между летающими и остающимися на земле. А вот у Демина было именно так. Почти все свободное время проводил он на самолетной стоянке, редко откликаясь на предложения других пилотов «забить козла» или «соорудить «пульку».
Однажды на офицерском совещании, разгневанный самовольной отлучкой моториста из экипажа лейтенанта Рубахина, подполковник Заворыгин в сердцах воскликнул:
– Говорим, говорим о работе в экипажах, а где она, эта работа? Почему наши офицеры отделяются от рядового и сержантского состава? Единственный, кого я могу поставить в пример, – это лейтенант Демин. Почти все время проводит в своем экипаже.
– Это оттого, что у него оружейница Зарема, – вставил Рубахин, и все летчики грохнули от смеха. Демин густо покраснел, готов был уже взорваться, но лишь ругнулся и тут же ушел.
Настроение было испорчено.
Он пришел на стоянку злым, сделал замечание «папаше» Заморину – тот слишком долго возился с заправкой. Заморин сердито засопел и, кивнув головой в сторону пузатой бензоцистерны, ворчливо заметил:
– Так ведь она же, товарищ командир, эта БЗ (БЗ – бензозаправщик), только подъехала.
Демин, ничего не ответив, окликнул оружейницу:
– Ефрейтор Магомедова!
Подошла Зара, спокойная, как и всегда, несколько удивленная резкостью его голоса.
– Почему бомботара и патронные ящики не убраны?
Придет подполковник Заворыгин, а мне за этот хлам краснеть перед ним!..
Она не сразу ответила. Поглядела на Демина с недоумением и даже откровенным сожалением.
– Что с вами, товарищ командир? У вас какая-нибудь неприятность?
Эти слова сразу обезоружили его. Он понял, что не в силах сопротивляться ее тревожно-беззащитному взгляду.
– Уберите, пожалуйста, Зара, – сказал он мягко и пошел к скамейке. Надо было по заданию комэска Прохорова самостоятельно разработать вариант налета на переправу, рассчитать маршрут, направление атаки. Около часа возился он с картой и штурманской линейкой, а потом с удовлетворением защелкнул планшетку, потому что избранный вариант показался ему самым безопасным и точным.
– Заморин, я на КП! – окликнул он механика повеселевшим голосом. А тот безошибочно по этому голосу угадал: Демин смущен своей вспышкой и хочет, чтобы Заморил понял, что доверительное обращение звучит как извинение перед ним.
– Когда вас ожидать, товарищ командир? – спросил добродушно Заморин, показывая, что нисколько не сердится на вспышку лейтенанта.
– Если быстро отпустят, зайду перед ужином, – ответил Демин и ушел, совершенно не обратив внимания, что из планшетки выпал листок бумаги и одиноко остался лежать на скамейке.
Лейтенант несколько ошибся. Обсуждение предстоящего вылета затянулось. Летчики долго спорили, горячась. И все-таки его, деминский, вариант был с небольшими поправками принят. После ужина, счастливый от успеха, Демин бодро шагал к самолету. Уже напрочь забылось утреннее острословие лейтенанта Рубахина, да и можно ли было всерьез обижаться на этого вертопраха.
Мстит за то, что когда-то пообещал дать ему по шее. Чепуха!
Последние солнечные лучи бежали по летному полю.
Словно в чадру затягивалось солнце. Самолет был уже укрыт чехлами. На одном из патронных ящиков стояли опрокинутые солдатские котелки. Потемневшие от наступивших сумерек, сидели на скамейке старшина Заморин, Зара и Рамазанов. Перед ними с белым листком в руке, с непокрытой головой стоял Пчелинцев. Ветер ласкал русые его волосы. Когда Демин подошел, он поднял вверх руку и быстро скомандовал:
– Внимание. Раз, два, три… начали.
И они вдруг запели. Их нестройные голоса трудно сплетались в хор. Басил Заморин, безголосый Рамазанов с акцентом подтягивал ему жидким тенорком, негромко пел сам Пчелинцев, и только голос Заремы взлетал, придавая пению стройность. Демин замер как вкопанный и побледнел от неожиданности. Песня оглушила оторопевшего Демина до того, что он не сразу узнал свои собственные слова. А Пчелинцев, держа белый листок в руке, продолжал лихо дирижировать.
Ты звени, штурмовик,
Ты лети, штурмовик,
К твоему я напеву привык.
Твой напев для меня -
Это сила огня,
Для врага это «черная смерть».
От зениток спасет меня наша броня,
А фашисту придется гореть.
Когда песня кончилась, Пчелинцев с победоносным видом устремил взгляд на лейтенанта, а Демин побелевшими губами произнес:
– Это… это вы что?
– Спели вашу песню, товарищ командир, – улыбчиво ответил Пчелинцев.
– А откуда, откуда вы взяли, что она моя?
– Мы нашли листок, – пробасил «папаша» Заморин.
– А на нем вашей рукой были написаны эти слова, – весело прибавила девушка, – целых четыре куплета. И нам они очень понравились.
Сумерки сгущались, и она не могла видеть лицо Демина, стоявшего в пяти-шести шагах от них. Им всем казалось, что командир экипажа обрадован ловким сюрпризом. Они и представить не могли, что в эти мгновения летчик сгорал от стыда, чувствовал себя безжалостно раздетым и выставленным напоказ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Только по рассказам летавших могли они представить, как трудно там, за линией фронта, как неприятно бывает наблюдать разрывы зенитных снарядов под зеленой плоскостью ИЛа и как сжимается от тревожного предчувствия сердце, если видишь за хвостом своего самолета острую хищную тень «меосершмитта».
Но все это очень сложно представить по рассказам летавших, потому что слишком скупыми бывают такие рассказы. Обернется летчик, глянет как-то по-особенному на своего воздушного стрелка, сделает два-три быстрых движения руками и снабдит их весьма лаконичным пояснением:
– Понимаешь, я шел вот так, а он – здесь. А когда ты передал, что он уже в хвосте, я левую ногу дал, ручку от себя, он и проскочил.
– Да, вы это здорово, товарищ командир, – так же скупо прибавит стрелок.
– А потом я бомбы на бензосклад. Ты видел, как он полыхнул?
– Еще бы, командир.
И оба рассмеются каким-то особым, лаконичным смешком уставших и многое переживших людей. А те, кто провожал летчиков в полет и с волнением встречал их из боя, – пойди разберись и представь, что там было за линией фронта в клокочущем месиве зенитного огня.
Есть своя железная закономерность в том, что люди, часто находящиеся на грани жизни и смерти, скупы в проявлении чувств. По одному жесту или взгляду, по одной небрежно оброненной фразе они могут понять друг друга, представить, что было «там». И видимо, поэтому летчик с летчиком, а стрелок со стрелком общались гораздо больше, чем со своими механиками, мотористами и оружейниками. И очень мало было в полку экипажей, где бы не была особенно заметной грань между летающими и остающимися на земле. А вот у Демина было именно так. Почти все свободное время проводил он на самолетной стоянке, редко откликаясь на предложения других пилотов «забить козла» или «соорудить «пульку».
Однажды на офицерском совещании, разгневанный самовольной отлучкой моториста из экипажа лейтенанта Рубахина, подполковник Заворыгин в сердцах воскликнул:
– Говорим, говорим о работе в экипажах, а где она, эта работа? Почему наши офицеры отделяются от рядового и сержантского состава? Единственный, кого я могу поставить в пример, – это лейтенант Демин. Почти все время проводит в своем экипаже.
– Это оттого, что у него оружейница Зарема, – вставил Рубахин, и все летчики грохнули от смеха. Демин густо покраснел, готов был уже взорваться, но лишь ругнулся и тут же ушел.
Настроение было испорчено.
Он пришел на стоянку злым, сделал замечание «папаше» Заморину – тот слишком долго возился с заправкой. Заморин сердито засопел и, кивнув головой в сторону пузатой бензоцистерны, ворчливо заметил:
– Так ведь она же, товарищ командир, эта БЗ (БЗ – бензозаправщик), только подъехала.
Демин, ничего не ответив, окликнул оружейницу:
– Ефрейтор Магомедова!
Подошла Зара, спокойная, как и всегда, несколько удивленная резкостью его голоса.
– Почему бомботара и патронные ящики не убраны?
Придет подполковник Заворыгин, а мне за этот хлам краснеть перед ним!..
Она не сразу ответила. Поглядела на Демина с недоумением и даже откровенным сожалением.
– Что с вами, товарищ командир? У вас какая-нибудь неприятность?
Эти слова сразу обезоружили его. Он понял, что не в силах сопротивляться ее тревожно-беззащитному взгляду.
– Уберите, пожалуйста, Зара, – сказал он мягко и пошел к скамейке. Надо было по заданию комэска Прохорова самостоятельно разработать вариант налета на переправу, рассчитать маршрут, направление атаки. Около часа возился он с картой и штурманской линейкой, а потом с удовлетворением защелкнул планшетку, потому что избранный вариант показался ему самым безопасным и точным.
– Заморин, я на КП! – окликнул он механика повеселевшим голосом. А тот безошибочно по этому голосу угадал: Демин смущен своей вспышкой и хочет, чтобы Заморил понял, что доверительное обращение звучит как извинение перед ним.
– Когда вас ожидать, товарищ командир? – спросил добродушно Заморин, показывая, что нисколько не сердится на вспышку лейтенанта.
– Если быстро отпустят, зайду перед ужином, – ответил Демин и ушел, совершенно не обратив внимания, что из планшетки выпал листок бумаги и одиноко остался лежать на скамейке.
Лейтенант несколько ошибся. Обсуждение предстоящего вылета затянулось. Летчики долго спорили, горячась. И все-таки его, деминский, вариант был с небольшими поправками принят. После ужина, счастливый от успеха, Демин бодро шагал к самолету. Уже напрочь забылось утреннее острословие лейтенанта Рубахина, да и можно ли было всерьез обижаться на этого вертопраха.
Мстит за то, что когда-то пообещал дать ему по шее. Чепуха!
Последние солнечные лучи бежали по летному полю.
Словно в чадру затягивалось солнце. Самолет был уже укрыт чехлами. На одном из патронных ящиков стояли опрокинутые солдатские котелки. Потемневшие от наступивших сумерек, сидели на скамейке старшина Заморин, Зара и Рамазанов. Перед ними с белым листком в руке, с непокрытой головой стоял Пчелинцев. Ветер ласкал русые его волосы. Когда Демин подошел, он поднял вверх руку и быстро скомандовал:
– Внимание. Раз, два, три… начали.
И они вдруг запели. Их нестройные голоса трудно сплетались в хор. Басил Заморин, безголосый Рамазанов с акцентом подтягивал ему жидким тенорком, негромко пел сам Пчелинцев, и только голос Заремы взлетал, придавая пению стройность. Демин замер как вкопанный и побледнел от неожиданности. Песня оглушила оторопевшего Демина до того, что он не сразу узнал свои собственные слова. А Пчелинцев, держа белый листок в руке, продолжал лихо дирижировать.
Ты звени, штурмовик,
Ты лети, штурмовик,
К твоему я напеву привык.
Твой напев для меня -
Это сила огня,
Для врага это «черная смерть».
От зениток спасет меня наша броня,
А фашисту придется гореть.
Когда песня кончилась, Пчелинцев с победоносным видом устремил взгляд на лейтенанта, а Демин побелевшими губами произнес:
– Это… это вы что?
– Спели вашу песню, товарищ командир, – улыбчиво ответил Пчелинцев.
– А откуда, откуда вы взяли, что она моя?
– Мы нашли листок, – пробасил «папаша» Заморин.
– А на нем вашей рукой были написаны эти слова, – весело прибавила девушка, – целых четыре куплета. И нам они очень понравились.
Сумерки сгущались, и она не могла видеть лицо Демина, стоявшего в пяти-шести шагах от них. Им всем казалось, что командир экипажа обрадован ловким сюрпризом. Они и представить не могли, что в эти мгновения летчик сгорал от стыда, чувствовал себя безжалостно раздетым и выставленным напоказ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93