Война - это не только убивать нипов, фрицев, даго. Война - это еще и убивать скот. И есть его. Джеральд Готт, боец на передовой, содержал свою морозильную камеру в хирургической чистоте; только справедливо, что в ней он и встретил свою смерть.
Бобби Шафто сочиняет в голове это маленькое надгробное слово, дрожа от субарктической стужи в бывшей французской, а ныне американской морозильной камере, которая размерами и температурой легко могла бы потягаться с Гренландией. Кроме него, в камере - бренные останки нескольких стад и одного мясника. За короткую службу Шафто перевидал немало похорон и всегда изумлялся искусству, с каким полковые капелланы возносят трогательные хвалы покойному. По слухам, когда вояки получают белобилетников, у которых на месте мозги, их учат печатать на машинке и сажают в кабинете день за днем строчить такое фуфло. Неплохая работенка.
Замершие туши длинными рядами висят на крюках. Бобби Шафто с каждым шагом все больше напрягается, готовясь к тому, что предстоит увидеть. В каком-то смысле почти лучше, когда снаряд сносит приятелю голову вместе с нераскуренной сигаретой - пока вот так собираешься с духом, недолго рехнуться.
Наконец Шафто огибает ряд и видит на полу человека в обнимку со свиной тушей, которую явно намеревался разделать за мгновение до смерти. Покойник тут уже двенадцать часов, и температура его тела - минус двадцать градусов по Цельсию.
Бобби Шафто заставляет себя взглянуть на тело и набирает полную грудь холодного, пахнущего мясом воздуха. Складывает посиневшие руки в молитвенном и в то же время согревающем жесте. «Господи! - говорит он вслух. Эха нет - туши поглощают звук. - Прости этого морпеха за то, что он собирается сделать, и уж заодно обязательно прости его командиров, которых Ты в Своей безграничной мудрости соизволил над ним поставить, и прости их начальство за всю эту затею».
Шафто собирается продолжить, но решает, что грех тут не больше, чем закалывать нипов штыком. Ладно, к делу. Он подходит к сплетенным рядовому первого класса Джеральду Готту и Свинке - Ледяной Щетинке, пытается их разделить, но безуспешно. Тогда он садится и начинает разглядывать мясника. Готт - блондин. Глаза полузакрыты. Шафто светит в них фонариком и видит голубоватый отблеск. Готт - не хилого сложения, фунтов на двести двадцать потянет, а то и на двести пятьдесят. Жизнь при армейской кухне не способствует похуданию, а также (к несчастью для Готта) поддержанию сердечно-сосудистой системы в стабильно работающем состоянии.
Когда у Готта случился сердечный приступ, одежда на нем была сухая, поэтому, слава те господи, не прилипла к телу. Шафто в несколько движений срезает ее ножом V-44 «Гун-хо», заточенным, как бритва. Однако широкое девятисполовинойдюймовое лезвие V-44 не годится для ближнего боя, а именно для подмышек и паха, а Шафто строго приказано не поцарапать тело, поэтому он вынимает семисчетвертьюдюймовый обоюдоострый рейдерский стилет, как нарочно созданный для такого рода работы (хотя цельнометаллическая рукоятка через некоторое время начинает примерзать к потной ладони Шафто).
Лейтенант Этридж маячит сразу за дверью морозильной камеры. Шафто протискивается мимо него и направляется прямиком на улицу, не обращая внимания на несущееся вслед: «Шафто? Ну как?»
Останавливается, только выйдя из тени здания. Североафриканская жара омывает тело, как ванна с морфием. Он закрывает глаза и подставляет солнцу лицо, складывает ладони лодочкой. Тепло из горсти льется в руки, просачивается к локтям.
- Ну как? - снова спрашивает Этридж.
Шафто открывает глаза и смотрит по сторонам. Залив - голубой полумесяц с бесчисленными песчаными косами, которые вьются одна вокруг другой, словно диаграмма танцевальных шагов. Одна утыкана гнилыми пеньками древних бастионов, рядом еще дымится полузатонувший французский линкор. Повсюду с невероятной скоростью разгружаются корабли операции «Факел». Грузовые сетки взмывают над трюмами и шмякаются на пристань, как исполинские сопли. Грузчики таскают, грузовики возят, французские девушки курят американские сигареты, алжирцы предлагают сделки.
Между мясоразделочным цехом здесь, на горе, и кораблями раскинулся, насколько понимает Бобби, город Алжир. На его привередливый висконсинский взгляд город не столько выстроен, сколько разбросан по берегу приливом. Уйма площади отведена под защиту от солнца, поэтому у города наглухо задраенный вид - много красной черепицы, украшенной зеленью и арабами. Несколько современных бетонных зданий вроде мясоразделочного цеха воздвигли французы в припадке сноса трущоб. Однако тут еще сносить и сносить. Кандидат номер один - человеческий улей или муравейник слева от Шафто, касба* [Касба (арабск.) - крепость.] или как там ее зовут. Может, это район, может, одно огромное несуразное здание. Арабы набились туда, как студенческая кодла в телефонную будку.
Шафто оборачивается и смотрит на морозильную камеру. Здесь на горе, она представляет собой идеальную цель для атак с воздуха, но всем глубоко насрать - что за беда, если фрицы разбомбят гору мяса?
Лейтенант Этридж - почти такой же обгоревший, как Шафто - щурится.
- Блондин, - говорит Шафто.
- Отлично.
- Голубоглазый.
- Еще лучше.
- Муравьед. Не шампиньон.
- А?
- Не обрезан, сэр!
- Замечательно! Как насчет остального?
- Одна татуировка, сэр!
Шафто забавляет растущее волнение в голосе Этриджа.
- Опишите татуировку, сержант!
- Сэр! Распространенный армейский рисунок, сэр! Сердце, а в нем женское имя!
- Какое имя, сержант? - Этридж сейчас описается от волнения.
- Сэр! Имя на татуировке - Гризельда, сэр!
Лейтенант Этридж с шумом выпускает воздух. Женщины в покрывалах оборачиваются. В касбе какие-то малохольные придурки высовываются из длинных тощих башен и начинают завывать не в лад.
Этридж, чтобы успокоиться, до белизны сжимает кулаки. Потом севшим от волнения голосом говорит:
- Меньшая удача, чем эта, решала исход сражений!
- Вы мне рассказываете?! - отвечает Шафто. - Когда я был на Гуадалканале, сэр, нас зажало в бухточке и...
- Я не желаю слушать про ящерицу, сержант!
- Сэр! Есть, сэр!
* * *
Однажды, еще в Окономовоке, Бобби Шафто пришлось вместе с братом заносить по лестнице матрас. Тогда он и научился с уважением относиться к тяжелым, но мягким предметам. Готт, упокой Господи его душу, тяжелый, как сволочь, и большая удача, что он насквозь промерз. Под средиземноморским солнцем он довольно скоро размякнет. И не только.
Все подчиненные Шафто находятся в зоне действий подразделения - в пещере, пробитой в искусственном обрыве над доками. Такие пещеры тянутся на мили. Над ними - бульвар. Однако все подходы к этой конкретной пещере замаскированы брезентом, чтобы никто, даже войска союзников, не видел, что там делают:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
Бобби Шафто сочиняет в голове это маленькое надгробное слово, дрожа от субарктической стужи в бывшей французской, а ныне американской морозильной камере, которая размерами и температурой легко могла бы потягаться с Гренландией. Кроме него, в камере - бренные останки нескольких стад и одного мясника. За короткую службу Шафто перевидал немало похорон и всегда изумлялся искусству, с каким полковые капелланы возносят трогательные хвалы покойному. По слухам, когда вояки получают белобилетников, у которых на месте мозги, их учат печатать на машинке и сажают в кабинете день за днем строчить такое фуфло. Неплохая работенка.
Замершие туши длинными рядами висят на крюках. Бобби Шафто с каждым шагом все больше напрягается, готовясь к тому, что предстоит увидеть. В каком-то смысле почти лучше, когда снаряд сносит приятелю голову вместе с нераскуренной сигаретой - пока вот так собираешься с духом, недолго рехнуться.
Наконец Шафто огибает ряд и видит на полу человека в обнимку со свиной тушей, которую явно намеревался разделать за мгновение до смерти. Покойник тут уже двенадцать часов, и температура его тела - минус двадцать градусов по Цельсию.
Бобби Шафто заставляет себя взглянуть на тело и набирает полную грудь холодного, пахнущего мясом воздуха. Складывает посиневшие руки в молитвенном и в то же время согревающем жесте. «Господи! - говорит он вслух. Эха нет - туши поглощают звук. - Прости этого морпеха за то, что он собирается сделать, и уж заодно обязательно прости его командиров, которых Ты в Своей безграничной мудрости соизволил над ним поставить, и прости их начальство за всю эту затею».
Шафто собирается продолжить, но решает, что грех тут не больше, чем закалывать нипов штыком. Ладно, к делу. Он подходит к сплетенным рядовому первого класса Джеральду Готту и Свинке - Ледяной Щетинке, пытается их разделить, но безуспешно. Тогда он садится и начинает разглядывать мясника. Готт - блондин. Глаза полузакрыты. Шафто светит в них фонариком и видит голубоватый отблеск. Готт - не хилого сложения, фунтов на двести двадцать потянет, а то и на двести пятьдесят. Жизнь при армейской кухне не способствует похуданию, а также (к несчастью для Готта) поддержанию сердечно-сосудистой системы в стабильно работающем состоянии.
Когда у Готта случился сердечный приступ, одежда на нем была сухая, поэтому, слава те господи, не прилипла к телу. Шафто в несколько движений срезает ее ножом V-44 «Гун-хо», заточенным, как бритва. Однако широкое девятисполовинойдюймовое лезвие V-44 не годится для ближнего боя, а именно для подмышек и паха, а Шафто строго приказано не поцарапать тело, поэтому он вынимает семисчетвертьюдюймовый обоюдоострый рейдерский стилет, как нарочно созданный для такого рода работы (хотя цельнометаллическая рукоятка через некоторое время начинает примерзать к потной ладони Шафто).
Лейтенант Этридж маячит сразу за дверью морозильной камеры. Шафто протискивается мимо него и направляется прямиком на улицу, не обращая внимания на несущееся вслед: «Шафто? Ну как?»
Останавливается, только выйдя из тени здания. Североафриканская жара омывает тело, как ванна с морфием. Он закрывает глаза и подставляет солнцу лицо, складывает ладони лодочкой. Тепло из горсти льется в руки, просачивается к локтям.
- Ну как? - снова спрашивает Этридж.
Шафто открывает глаза и смотрит по сторонам. Залив - голубой полумесяц с бесчисленными песчаными косами, которые вьются одна вокруг другой, словно диаграмма танцевальных шагов. Одна утыкана гнилыми пеньками древних бастионов, рядом еще дымится полузатонувший французский линкор. Повсюду с невероятной скоростью разгружаются корабли операции «Факел». Грузовые сетки взмывают над трюмами и шмякаются на пристань, как исполинские сопли. Грузчики таскают, грузовики возят, французские девушки курят американские сигареты, алжирцы предлагают сделки.
Между мясоразделочным цехом здесь, на горе, и кораблями раскинулся, насколько понимает Бобби, город Алжир. На его привередливый висконсинский взгляд город не столько выстроен, сколько разбросан по берегу приливом. Уйма площади отведена под защиту от солнца, поэтому у города наглухо задраенный вид - много красной черепицы, украшенной зеленью и арабами. Несколько современных бетонных зданий вроде мясоразделочного цеха воздвигли французы в припадке сноса трущоб. Однако тут еще сносить и сносить. Кандидат номер один - человеческий улей или муравейник слева от Шафто, касба* [Касба (арабск.) - крепость.] или как там ее зовут. Может, это район, может, одно огромное несуразное здание. Арабы набились туда, как студенческая кодла в телефонную будку.
Шафто оборачивается и смотрит на морозильную камеру. Здесь на горе, она представляет собой идеальную цель для атак с воздуха, но всем глубоко насрать - что за беда, если фрицы разбомбят гору мяса?
Лейтенант Этридж - почти такой же обгоревший, как Шафто - щурится.
- Блондин, - говорит Шафто.
- Отлично.
- Голубоглазый.
- Еще лучше.
- Муравьед. Не шампиньон.
- А?
- Не обрезан, сэр!
- Замечательно! Как насчет остального?
- Одна татуировка, сэр!
Шафто забавляет растущее волнение в голосе Этриджа.
- Опишите татуировку, сержант!
- Сэр! Распространенный армейский рисунок, сэр! Сердце, а в нем женское имя!
- Какое имя, сержант? - Этридж сейчас описается от волнения.
- Сэр! Имя на татуировке - Гризельда, сэр!
Лейтенант Этридж с шумом выпускает воздух. Женщины в покрывалах оборачиваются. В касбе какие-то малохольные придурки высовываются из длинных тощих башен и начинают завывать не в лад.
Этридж, чтобы успокоиться, до белизны сжимает кулаки. Потом севшим от волнения голосом говорит:
- Меньшая удача, чем эта, решала исход сражений!
- Вы мне рассказываете?! - отвечает Шафто. - Когда я был на Гуадалканале, сэр, нас зажало в бухточке и...
- Я не желаю слушать про ящерицу, сержант!
- Сэр! Есть, сэр!
* * *
Однажды, еще в Окономовоке, Бобби Шафто пришлось вместе с братом заносить по лестнице матрас. Тогда он и научился с уважением относиться к тяжелым, но мягким предметам. Готт, упокой Господи его душу, тяжелый, как сволочь, и большая удача, что он насквозь промерз. Под средиземноморским солнцем он довольно скоро размякнет. И не только.
Все подчиненные Шафто находятся в зоне действий подразделения - в пещере, пробитой в искусственном обрыве над доками. Такие пещеры тянутся на мили. Над ними - бульвар. Однако все подходы к этой конкретной пещере замаскированы брезентом, чтобы никто, даже войска союзников, не видел, что там делают:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135