но что было хуже всего: он понял, что не способен любить женщину, не будучи ее кумиром, любить, не требуя благодарности, почтительного восхищения и так далее. Какая мука! Не раздеваясь, он валялся на железной кровати, курил и терзал себя бесстыдными подробностями, представляя себе, как его жена отдается другому; это уже не было мукой, а скорее, разрядкой напряженья, которую он себе позволял. Ужасно было признаваться себе, что он переоценивал зрелость, широту своих чувств. Даже воля его не выдержала испытания (так он сказал мне): он уехал, не сказав ни слова, но не вытерпел и послал секретарше письмо с просьбой дать жене его адрес, если та о нем спросит. Как видно, за четыре дня она его адресом не поинтересовалась. Значит, его отсутствие просто-напросто осталось незамеченным! День за днем, ровно через полчаса после прихода поезда с севера, он осведомлялся на "posta restanta" 1, нет ли для него письма, - тщетно! Между тем выдавались часы, когда он вел себя вполне достойно, даже бодро, читал мемуары Черчилля по-английски; точно праздный, чисто выбритый турист, сидел на утреннем солнышке, попивал красное кампари и, знакомясь с подоплекой второй мировой войны, почти не глядел на часы, но, в сущности, ждал только одного, что его отсутствие будет замечено, что его любым путем разыщут; да, он не удивился бы, встретив раскаявшуюся Сибиллу на улицах Генуи. Ее "наглое" молчанье, воплощенное для него в мраморном вестибюле итальянского почтамта, заставляло его бледнеть: сколько раз еще эта женщина будет ему доказывать, что он не способен жить согласно своим теориям. Наконец, - на четвертый день, - телеграмма! Он ощутил слабость, какую ощущает только что спасенный человек, некоторое время сидел, не вскрывая телеграммы, усталый, кроткий от испытанного облегчения - все равно, что бы она ни написала. Но телеграмма была не от жены, секретарша осведомлялась, когда он намерен вернуться. Это было уж слишком! Он рассмеялся. На него эта история подействовала (сказал он мне), как холодный душ. Он разорвал телеграмму, бросил клочки в корзину и решил уехать первым же поездом. Но у него не было двадцати тысяч лир - чтобы уплатить по счету в гостинице. Как быть? Надо попытаться, все равно где и как, продать американский отрез, оставленный ему в залог, и притом как можно скорее! В полдень уходит хороший поезд, только бы опять не ехать ночным.
1 "Корреспонденция до востребования" (итал.).
Было около десяти утра, когда Рольф, несколько смущенный тем, что сверток у него под мышкой имел довольно-таки неприглядный вид, вышел из гостиницы, решившись, не без колебаний, конечно, найти лавчонку поплоше и продать там злополучный отрез. Опять стояла жара, он вспотел, но галстука не снял: хотел произвести впечатление повыгоднее. В первой лавке ему отказали нахальным, но соболезнующим тоном, и он решил поискать еще более скромный квартал. Пробило уже одиннадцать, и только в четвертой лавке его хотя бы не выставили за дверь и даже разрешили развязать пакет. Рольфу повезло, в лавке не оказалось покупателей. Хозяин, бледный хлюст с усиками, едва увидев краешек американского отреза на мужской костюм, расхохотался Рольфу прямо в лицо. Рольф не искал прибыли, он хотел получить хоть часть потерянной суммы и расплатиться в гостинице, но, судя по обращению хозяина, отрез стоил дешево, должно быть, уж очень дешево. Хлюст с усиками снова углубился в газету, будто здесь никого не было. И тогда Рольф впервые заговорил не об исключительном качестве материи, а о действительном своем положении. Он сказал всю правду. Но хозяин, не проявив ни малейшего интереса, ни даже простого человеческого сочувствия, продолжал шуршать своей газетой, не замечая его. Рольфу осталось только уйти со свертком под мышкой. Теперь он пал духом не только из-за презрительно-счастливого лица жены. Если судить по краешку, отрез был дрянной, жесткий, конечно же, не шерстяной, даже не "пятьдесят на пятьдесят", вдобавок узор - он сам (мой прокурор) ни за что не надел бы такого скверного костюма да еще телесного цвета. На ступенях старинной церкви, среди воркующих голубей, серых с отливающими синим, лиловым и зеленым шейками, он присел, чтобы перевести дух и подумать, как выйти из положения. За его спиной высился фасад в стиле барокко, достойный всяческого восхищения, но Рольф разбирался в этом хуже, чем Сибилла. Теперь уже ничто не мешало ему снять галстук и закатать манжеты (достаточно грязные) под рукава пиджака. Счастье хоть, что его не видит жена, остальное человечество пусть глазеет! Верхние волюты барочной церкви, освещенные солнцем, сверкали охряной желтизной на фоне синего неба и моря, пробило двенадцать. Через два часа уйдет его поезд. Ах да, не забыть бы спрятать золотые часы, прежде чем он отправится к старьевщикам на портовой улочке, где товар развешан прямо на выщербленных каменных стенах: рубашки, штаны, носки, шляпы. Он шел туда (как он утверждает) не только за лирами, но за утраченным самоуважением, которое теперь воплощалось для него в этом неряшливом свертке, - Рольф снова нес его под мышкой. Почему он сразу не пошел к старьевщикам? Он был возбужден и бодр в этот жаркий полдень, его даже развеселила приключившаяся с ним анекдотическая история - чем не рассказ для вечеринки, повеселить друзей, - он что-то насвистывал, вернее сказать, слышал свой свист, в глубине души сознавая, что свистеть ему не подобает. Это была портовая улочка, квартал кулачного права. Опасаясь, что его изобьют как мошенника, - полиции здесь уже не было, - Рольф в темном закоулке впервые развязал пакет, хотел убедиться, что материи действительно хватит на мужской костюм. Материи было достаточно. Он снова свернул проклятый отрез, что нелегко ему далось - коснувшись хоть раз мостовой, материя неминуемо провоняла бы мочой. Затем он подошел к старьевщику, для начала спросил, как пройти на вокзал, предложил сигарету, пространно и доверительно упомянул про отрез, купленный вчера, - он-де намеревался сшить костюм у итальянского портного, но - человек предполагает, а бог располагает: сегодня вдруг - телеграмма, надо уезжать немедленно; Рольф обругал таможенные правила, запрещающие вывоз отрезов, словом, сплел длинную глупейшую историю, казавшуюся ему верхом хитроумия, в восточном духе. Но неистребимый след безупречно заглаженных складок на брюках, чересчур изящные ботинки, не говоря уже о золотом перстне с печаткой, который, конечно, был взят на заметку, в этом квартале не располагали к дружескому общению. Все же ему разрешили развязать сверток, что он и сделал под открытым небом. Две-три женщины с младенцами у груди следили за этой процедурой глазами, не внушавшими ему доверия. Старьевщик, с коричневыми зубами, от которого разило чесноком, долго щупал, мял материю, это внушило Рольфу робкую надежду, настолько робкую, что он не осмелился даже назвать цену, только спросил, сколько тот согласен дать за нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
1 "Корреспонденция до востребования" (итал.).
Было около десяти утра, когда Рольф, несколько смущенный тем, что сверток у него под мышкой имел довольно-таки неприглядный вид, вышел из гостиницы, решившись, не без колебаний, конечно, найти лавчонку поплоше и продать там злополучный отрез. Опять стояла жара, он вспотел, но галстука не снял: хотел произвести впечатление повыгоднее. В первой лавке ему отказали нахальным, но соболезнующим тоном, и он решил поискать еще более скромный квартал. Пробило уже одиннадцать, и только в четвертой лавке его хотя бы не выставили за дверь и даже разрешили развязать пакет. Рольфу повезло, в лавке не оказалось покупателей. Хозяин, бледный хлюст с усиками, едва увидев краешек американского отреза на мужской костюм, расхохотался Рольфу прямо в лицо. Рольф не искал прибыли, он хотел получить хоть часть потерянной суммы и расплатиться в гостинице, но, судя по обращению хозяина, отрез стоил дешево, должно быть, уж очень дешево. Хлюст с усиками снова углубился в газету, будто здесь никого не было. И тогда Рольф впервые заговорил не об исключительном качестве материи, а о действительном своем положении. Он сказал всю правду. Но хозяин, не проявив ни малейшего интереса, ни даже простого человеческого сочувствия, продолжал шуршать своей газетой, не замечая его. Рольфу осталось только уйти со свертком под мышкой. Теперь он пал духом не только из-за презрительно-счастливого лица жены. Если судить по краешку, отрез был дрянной, жесткий, конечно же, не шерстяной, даже не "пятьдесят на пятьдесят", вдобавок узор - он сам (мой прокурор) ни за что не надел бы такого скверного костюма да еще телесного цвета. На ступенях старинной церкви, среди воркующих голубей, серых с отливающими синим, лиловым и зеленым шейками, он присел, чтобы перевести дух и подумать, как выйти из положения. За его спиной высился фасад в стиле барокко, достойный всяческого восхищения, но Рольф разбирался в этом хуже, чем Сибилла. Теперь уже ничто не мешало ему снять галстук и закатать манжеты (достаточно грязные) под рукава пиджака. Счастье хоть, что его не видит жена, остальное человечество пусть глазеет! Верхние волюты барочной церкви, освещенные солнцем, сверкали охряной желтизной на фоне синего неба и моря, пробило двенадцать. Через два часа уйдет его поезд. Ах да, не забыть бы спрятать золотые часы, прежде чем он отправится к старьевщикам на портовой улочке, где товар развешан прямо на выщербленных каменных стенах: рубашки, штаны, носки, шляпы. Он шел туда (как он утверждает) не только за лирами, но за утраченным самоуважением, которое теперь воплощалось для него в этом неряшливом свертке, - Рольф снова нес его под мышкой. Почему он сразу не пошел к старьевщикам? Он был возбужден и бодр в этот жаркий полдень, его даже развеселила приключившаяся с ним анекдотическая история - чем не рассказ для вечеринки, повеселить друзей, - он что-то насвистывал, вернее сказать, слышал свой свист, в глубине души сознавая, что свистеть ему не подобает. Это была портовая улочка, квартал кулачного права. Опасаясь, что его изобьют как мошенника, - полиции здесь уже не было, - Рольф в темном закоулке впервые развязал пакет, хотел убедиться, что материи действительно хватит на мужской костюм. Материи было достаточно. Он снова свернул проклятый отрез, что нелегко ему далось - коснувшись хоть раз мостовой, материя неминуемо провоняла бы мочой. Затем он подошел к старьевщику, для начала спросил, как пройти на вокзал, предложил сигарету, пространно и доверительно упомянул про отрез, купленный вчера, - он-де намеревался сшить костюм у итальянского портного, но - человек предполагает, а бог располагает: сегодня вдруг - телеграмма, надо уезжать немедленно; Рольф обругал таможенные правила, запрещающие вывоз отрезов, словом, сплел длинную глупейшую историю, казавшуюся ему верхом хитроумия, в восточном духе. Но неистребимый след безупречно заглаженных складок на брюках, чересчур изящные ботинки, не говоря уже о золотом перстне с печаткой, который, конечно, был взят на заметку, в этом квартале не располагали к дружескому общению. Все же ему разрешили развязать сверток, что он и сделал под открытым небом. Две-три женщины с младенцами у груди следили за этой процедурой глазами, не внушавшими ему доверия. Старьевщик, с коричневыми зубами, от которого разило чесноком, долго щупал, мял материю, это внушило Рольфу робкую надежду, настолько робкую, что он не осмелился даже назвать цену, только спросил, сколько тот согласен дать за нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121