Они подавляли его. Конечно, он не бил ее милого песика, этого еще не хватало! Но он не любил Фоксли и попросту его не замечал. Не успевал Штиллер переступить порог дома, Фоксли приветствовал его радостным лаем и прыжками, но Штиллер сейчас же садился разбирать свою корреспонденцию; можно было подумать, что меценаты ежедневно присылают ему пакеты с деньгами. Когда кто-то заметил: "Ах, Юлика, до чего же у вас сладкий песик!" - Штиллер немедленно отозвался: "Да, очень сладкий, завтра мы сварим из него варенье!" Штиллер просто ревновал ее к собачонке, но не сознавался в этом, а вновь сочинил целую теорию, ничего общего с реальным Фоксли не имевшую, и говорил только о внутренней жизни Юлики (не Фоксли), о которой теперь уже понятия не имел. Почему, например, он никогда не впускал Фоксли в свою мастерскую? А потом удивлялся, что жена месяцами не бывает в его мастерской, а однажды не была почти год; его обижало, что она не интересуется его творчеством. Юлика же и вправду не знала, где ей привязать Фоксли, чтобы не беспокоиться о нем, не могла же она бросить его одного на чужой улице, чтобы лишний раз убедиться, что "творчество" Штиллера - он сам ей на это жаловался - не сдвинулось с места. Штиллер, видно, и впрямь был мимозой в мужском обличье. То же, что он постоянно приходил к ней на репетиции балета и делал там зарисовки, шло ему только на пользу. Зачем, спрашивается, было Юлике торчать в его пыльной мастерской, где он годами корпел едва ли не над одной и той же вещью и где она легко могла простудиться? Погруженный в свой эгоцентризм, он отмахивался от разумных доводов. Чего он все время ждал от Юлики? Его вечные обиды, даже когда он вежливо о них умалчивал, были для нее тяжким бременем. То, что она, балерина, не говорила ни слова, когда он до глубокой ночи спорил с приятелями о скульптуре, огорчало Штиллера; он считал это безразличием Юлики к его искусству, ему и в голову не приходило, что она, ничего не смысля в скульптуре, молчит из врожденной скромности, не говоря уж о том, что она была робка от природы. А после ухода приятелей он еще грубил ей. "Могла бы сварить нам хоть похлебку, - говорил он угрюмо, - больше уж я ни о чем не прошу!" Юлика не собиралась быть у него прислугой. А когда появилась та, другая, он и вовсе потерял здравый смысл и чувство реальности, дошел до того, что злился на Юлику, утверждая, что там, на своей веранде, она тоскует не о нем, а о Фоксли. Он всерьез удивлялся, что она - больная, покинутая не пишет ему из Давоса нежных писем. Собственно, она вообще не писала ему, если не считать одной записочки, в которой просила Штиллера сделать для нее кое-какие покупки в городе. У Юлики просто не было сил писать. Летом Штиллер сам неделями не писал ей, но, окончательно утратив рассудок и чувство реальности, беззастенчиво ссылался на то, что Юлика ему не пишет...
И так далее.
Я не стремлюсь играть роль судьи-миротворца между прелестной Юликой и ее без вести пропавшим мужем, но, поскольку она упорно возвращается к тем худым временам, я поневоле стараюсь разгадать подоплеку их отношений, лишь бы убить время; так обычно решают кроссворды. А что мне еще остается делать в этой камере?.. Чтобы решить этот нелегкий кроссворд и заполнить соответствующие клетки, необходимо было узнать пустяковое замечание прелестной Юлики, как видно, сделанное давным-давно. Она о нем умалчивает. Ничего не значащее замечание. Вполне невинное. И все же я слышал от Юлики, что Штиллеру с течением времени становилось трудней о нем не думать Похоже, мимолетное замечание, когда-то оброненное Юликой и давно ею позабытое, заставляло Штиллера чувствовать себя рядом со своей женой вонючим рыбаком рядом с хрустальной феей. Роковые эти слова были произнесены ею в их первую брачную ночь. Как видно, Штиллер был не просто мимозой. Болезненный эгоцентризм, а следовательно, и чрезмерная чувствительность заставили его отнести к себе слова, которые Юлика могла бы сказать любому другому мужчине; ко всему он еще мог без конца пережевывать одно и то же, что для Юлики было нестерпимо. Шли годы, а он был способен вдруг, ни с того ни с сего, припомнить это пустяковое замечание. Юлика утверждает, что сама давно позабыла слова, сказанные ею в ту первую ночь. Но Штиллер не позабыл и никак не мог от них отделаться, носил их точно каинову печать на лбу; нежная Юлика тщетно, иногда даже при посторонних, отводила вечно растрепанные волосы Штиллера со лба, это не помогало. Юлика трогательно к нему относилась. Возможно, в ту ночь она сказала несколько слов лишь о том, что испытывает любая девушка, когда ее в первый раз обнимает мужчина. Штиллер обязан был это понять. Он и понимал. Мучило его, видимо, что у любимой после первого объятия нашлись только эти слова. По его глазам было видно, что они точат, грызут его, что все его чувства сосредоточены на этом крошечном, незлобивом и, вероятно, вполне обоснованном замечании Юлики, которое в его глазах, разрастаясь до необъятных размеров, заглушало все остальное. Именно когда Юлика старалась быть особенно нежной, он вдруг пугался слов, сорвавшихся с ее уст много лет назад. Он чувствовал себя осквернителем. Он воображал, что противен Юлике именно тогда, когда она старалась быть особенно нежной, и уклонялся от ее ласк. Штиллер был отличным пловцом, он ежедневно переплывал озеро туда и назад в любую погоду, даже в октябре, под дождем. Умерщвлял плоть. Юлика считала это плаванье блажью. Для хорошего самочувствия ему, видите ли, требуется целое озеро воды. Вспотев, он почему-то приходил в отчаяние. А если ему случалось вспотеть при посторонних или только почувствовать, что может вспотеть, он и вовсе терял чувство юмора: сидел молчаливый и подавленный, неспособный вставить хоть слово в разговор, и в глазах у него читался такой страх, что Юлика жалела его. Он нередко внушал себе, что он покрыт сыпью, но все это были выдумки. И еще мечтал о прекрасной незнакомке, которая поцеловала бы его потное лицо на самой вершине Пиц-Палю, и это стало его вожделенным Пиц-Палю - вершиной его мечтаний, непревзойденной, неповторимой, грандиозной. Неприязнь к человеческому телу, видимо, ограничивалась для него собственным телом. Он восхищался детьми на песчаном пляже, и человеческое тело в балете, например, всякий раз наново радовало и вдохновляло его. Правда, в его восторгах было что-то болезненное, какая-то безнадежная тоска калеки. Штиллеру было уже за тридцать, но стоило женщине положить и не тотчас же отнять руку (без перчатки) на его руку или коснуться его пепельных волос, не затем чтобы отвести их со лба, но чтобы ощутить их и ощутить его узкий лоб, - он приходил в волненье, точно мальчишка; некоторым дамам это очень нравилось.
У него были все данные нравиться женщинам, но он не верил в себя, боялся, что его дурачат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
И так далее.
Я не стремлюсь играть роль судьи-миротворца между прелестной Юликой и ее без вести пропавшим мужем, но, поскольку она упорно возвращается к тем худым временам, я поневоле стараюсь разгадать подоплеку их отношений, лишь бы убить время; так обычно решают кроссворды. А что мне еще остается делать в этой камере?.. Чтобы решить этот нелегкий кроссворд и заполнить соответствующие клетки, необходимо было узнать пустяковое замечание прелестной Юлики, как видно, сделанное давным-давно. Она о нем умалчивает. Ничего не значащее замечание. Вполне невинное. И все же я слышал от Юлики, что Штиллеру с течением времени становилось трудней о нем не думать Похоже, мимолетное замечание, когда-то оброненное Юликой и давно ею позабытое, заставляло Штиллера чувствовать себя рядом со своей женой вонючим рыбаком рядом с хрустальной феей. Роковые эти слова были произнесены ею в их первую брачную ночь. Как видно, Штиллер был не просто мимозой. Болезненный эгоцентризм, а следовательно, и чрезмерная чувствительность заставили его отнести к себе слова, которые Юлика могла бы сказать любому другому мужчине; ко всему он еще мог без конца пережевывать одно и то же, что для Юлики было нестерпимо. Шли годы, а он был способен вдруг, ни с того ни с сего, припомнить это пустяковое замечание. Юлика утверждает, что сама давно позабыла слова, сказанные ею в ту первую ночь. Но Штиллер не позабыл и никак не мог от них отделаться, носил их точно каинову печать на лбу; нежная Юлика тщетно, иногда даже при посторонних, отводила вечно растрепанные волосы Штиллера со лба, это не помогало. Юлика трогательно к нему относилась. Возможно, в ту ночь она сказала несколько слов лишь о том, что испытывает любая девушка, когда ее в первый раз обнимает мужчина. Штиллер обязан был это понять. Он и понимал. Мучило его, видимо, что у любимой после первого объятия нашлись только эти слова. По его глазам было видно, что они точат, грызут его, что все его чувства сосредоточены на этом крошечном, незлобивом и, вероятно, вполне обоснованном замечании Юлики, которое в его глазах, разрастаясь до необъятных размеров, заглушало все остальное. Именно когда Юлика старалась быть особенно нежной, он вдруг пугался слов, сорвавшихся с ее уст много лет назад. Он чувствовал себя осквернителем. Он воображал, что противен Юлике именно тогда, когда она старалась быть особенно нежной, и уклонялся от ее ласк. Штиллер был отличным пловцом, он ежедневно переплывал озеро туда и назад в любую погоду, даже в октябре, под дождем. Умерщвлял плоть. Юлика считала это плаванье блажью. Для хорошего самочувствия ему, видите ли, требуется целое озеро воды. Вспотев, он почему-то приходил в отчаяние. А если ему случалось вспотеть при посторонних или только почувствовать, что может вспотеть, он и вовсе терял чувство юмора: сидел молчаливый и подавленный, неспособный вставить хоть слово в разговор, и в глазах у него читался такой страх, что Юлика жалела его. Он нередко внушал себе, что он покрыт сыпью, но все это были выдумки. И еще мечтал о прекрасной незнакомке, которая поцеловала бы его потное лицо на самой вершине Пиц-Палю, и это стало его вожделенным Пиц-Палю - вершиной его мечтаний, непревзойденной, неповторимой, грандиозной. Неприязнь к человеческому телу, видимо, ограничивалась для него собственным телом. Он восхищался детьми на песчаном пляже, и человеческое тело в балете, например, всякий раз наново радовало и вдохновляло его. Правда, в его восторгах было что-то болезненное, какая-то безнадежная тоска калеки. Штиллеру было уже за тридцать, но стоило женщине положить и не тотчас же отнять руку (без перчатки) на его руку или коснуться его пепельных волос, не затем чтобы отвести их со лба, но чтобы ощутить их и ощутить его узкий лоб, - он приходил в волненье, точно мальчишка; некоторым дамам это очень нравилось.
У него были все данные нравиться женщинам, но он не верил в себя, боялся, что его дурачат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121