Причем наше бесправие особое, мы ж много взяли у мавританцев, сколько веков жили с ними бок о бок?! Мне, конечно же, сказали, что еще не все потеряно и я могу исправиться... Знаете, у Франко есть такое выражение: «исправиться». Не слыхали?
Криста покачала головой, сделала еще один глоток вина, закурила.
– О, это свидетельство доброты генералиссимуса, – продолжал Блас. – Человек, прошедший войну, но позволивший себе обидеться, все-таки имеет право на исправление. Как мальчишка, который съел кусок рождественской индейки без разрешения бабушки. Надо быть паинькой, стирать свои носки, не бегать по дому, следить за поведением братьев, и тогда тебя простят, как же иначе, ведь ты исправился. Ну, я и начал исправляться, писать восторженные статьи о том, как местная фаланга делает все, чтобы поднять Андалусию к процветанию, как военный губернатор сеньор дон Рафаэль Родригес-Пелайа не спит и не ест, прямо сохнет, думая о рабочих Севильи и виноделах Хереса, а ведь он и ел и пил, да еще получал миллионные взятки от денежных тузов... И я знал об этом... Вы понимаете меня? Я знал. Но я зажмурился, заткнул уши ватой и сочинял легенды о праведниках, обманывая самого себя тем, что бесы будут читать мои публикации – а они читали, потому что без их визы ничто не имеет права быть напечатанным, – и станут следовать тому образу, который я создаю, они ж умные люди, убеждал я себя, у них есть дети, о них-то нельзя не думать! Что может быть страшнее, чем месть народа, задавленного тупыми владыками, их же детям?! А ведь идет к этому, вы мне верьте, я знаю свой народ! Я врал себе, понимаете? Я не понимаю, зачем я так отвратительно себе врал... Разъедало честолюбие? Всерьез полагал, что они хоть когда-нибудь смогут забыть то, что я брякнул в Мадриде? В условиях режима, какой царит у нас, оступившийся лишен права на возвращение вверх, в ту касту, членом которой он был... Когда они начали раздавать слонов в очередной раз, награждая крестами и должностями, я, понятно, снова оказался обойденным. Тогда меня понесло в открытую... После этого пригрозили трибуналом... Вот я и начал записывать мысли, – он положил свою ладонь на сердце, там во внутреннем кармане пиджака лежала его плоская книжечка, – для нового фолианта. Я ведь теперь могу не думать о хлебе насущном – я ушел из журналистики... Теперь фирмы платят мне за то, что я обладаю связями и знаю половину Испании... Очень удобно... Я перестал мечтать о кресте и медали за мужество... Все перегорело... А вот Мигель, – он кивнул на высокого мужчину, говорившего о чем-то с пьяными американцами, что сидели возле темной сцены, – все еще мечтает о признании. Он ненавидел красных, рьяно служил дедушке, а ему все равно не дали бляхи. Вот он и обрушился в лагерь неблагонадежных... Хотя, мне кажется, в глубине души рассчитывает, как и я раньше, что генералиссимус рано или поздно вспомнит его... Мигель воевал рядом с ним, начиная с Бургоса... Он, видимо, мечтает, что Франко пожурит его, пожурит, а потом все же прикажет, чтоб его наградили, приблизили и восславили в газетах. Если же этого не произойдет, то он...
Блас резко прервал себя, полез за сигаретами.
– Почему вы не договорили? – удивилась Криста.
– Потому что слишком разговорился...
– Я не донесу. Да меня и не поймут, окажись я осведомителем...
– На Пуэрта-дель-Соль много хороших переводчиков с английским и немецким языком... Гестапо учило наших полицейских... Пошли в «Альамбру», а? Там интересная программа.
– Знаете, я устала...
– Как хотите, только в «Альамбре» очень интересно... Смотрите, не пришлось бы потом жалеть. Я не стану увлекать вас, я понял, что это безнадежно. Просто мне очень хорошо рядом с вами, вы – добрая...
– Какая я добрая? – вздохнула Криста. – Никакая я недобрая, просто...
– Что? – спросил Блас. – Почему теперь вы не договариваете?
– Расхотелось... Что-то я отрезвела с вами, честное слово...
– В «Альамбре» выпьем. Там продают настоящие шотландские виски. Любите?
– Терпеть не могу, жженым хлебом пахнет...
– Придумаем, что пить. Пошли.
...Кристе казалось, что, когда они выйдут из «Лас пачолас», будет тихо, пусто, затаенно, прохладно, однако народу было полным-полно; шум, улицы ярко освещены, звучала музыка, и это было правдой, а не тем ощущением музыки, которое не покидает человека после того, как он несколько часов кряду слышал песни фламенко, исполненные терпкой полынной горечи.
– Сколько же сейчас времени? – спросила Криста.
– Половина второго.
– А почему люди не спят? Сегодня праздник?
– Нет, почему... У нас никогда не ложатся спать раньше трех.
Криста усмехнулась:
– Что же испанцы жалуются на нищету? Всегда будете бедными, если ложитесь спать в три утра.
...В темном провале подъезда она услышала жалобное мяуканье, попросила Бласа зажечь спичку, присела на корточки и увидела котенка. Он был черно-рыжим, с огромными зелеными глазами и пищал так жалобно, что она просто не могла оставить его здесь, взяла в руки, прижала к себе, котенок сразу замолчал, и через несколько секунд тоскливый писк сменился громким, умиротворенным мурлыканьем.
– Бедненький, – сказала Криста шепотом, – он же совсем маленький. Можно я возьму его?
– В «Альамбру»? – Блас несколько удивился. – В ночной бар?
– Нельзя?
– Нет, там можно все... Я вас потому туда и веду... Очень хочется взять котенка?
– Нельзя же его здесь оставлять, он погибнет.
– Все равно в «Альамбре» бросите.
– Я его заберу в Мадрид.
– В автобус не пустят.
– Почему?
– Потому что у нас запрещено то, что кажется отклонением от нормы... Запрещать-то всегда легче, чем разрешать.
– Зачем вы нападаете на все, что здесь существует?
– Далеко не на все... А нападаю оттого, что очень люблю свою страну. И мне за нее больно...
– Не преувеличиваете? Смотрите, люди смеются, поют, гуляют. Как на празднике. Я никогда и нигде не видела, чтобы ночные улицы были такими веселыми. А вы всем недовольны. Может, вы действительно слишком обидчивы?
– Конечно, обидчив, – ответил Блас. – Покажите хотя бы одного необидчивого человека...
– Смотрите на меня, – сказала Криста. – Я лишена этого чувства.
– Нет, – он покачал головой. – Я вам не верю.
Криста подышала на голову котенка; он замурлыкал еще громче.
– Вот видишь, цветной, – сказала она ему, – мне не верят...
– А вы и сами себе не верите, – добавил Блас, – я же вижу...
– Не верю так не верю, – легко согласилась Криста, – я не спорю.
– Странная вы какая-то.
– Да? Это хорошо или плохо?
– Странно, – повторил он и крикнул проезжавшему экипажу: – Ойга, пссст!
Кучер, разряженный, как матадор, резко остановил лошадь.
– Едем смотреть город, – сказал Блас. – Любите кататься в экипаже?
– Я еще никогда не каталась.
– Загадывайте желание...
– Это как? – удивилась она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175
Криста покачала головой, сделала еще один глоток вина, закурила.
– О, это свидетельство доброты генералиссимуса, – продолжал Блас. – Человек, прошедший войну, но позволивший себе обидеться, все-таки имеет право на исправление. Как мальчишка, который съел кусок рождественской индейки без разрешения бабушки. Надо быть паинькой, стирать свои носки, не бегать по дому, следить за поведением братьев, и тогда тебя простят, как же иначе, ведь ты исправился. Ну, я и начал исправляться, писать восторженные статьи о том, как местная фаланга делает все, чтобы поднять Андалусию к процветанию, как военный губернатор сеньор дон Рафаэль Родригес-Пелайа не спит и не ест, прямо сохнет, думая о рабочих Севильи и виноделах Хереса, а ведь он и ел и пил, да еще получал миллионные взятки от денежных тузов... И я знал об этом... Вы понимаете меня? Я знал. Но я зажмурился, заткнул уши ватой и сочинял легенды о праведниках, обманывая самого себя тем, что бесы будут читать мои публикации – а они читали, потому что без их визы ничто не имеет права быть напечатанным, – и станут следовать тому образу, который я создаю, они ж умные люди, убеждал я себя, у них есть дети, о них-то нельзя не думать! Что может быть страшнее, чем месть народа, задавленного тупыми владыками, их же детям?! А ведь идет к этому, вы мне верьте, я знаю свой народ! Я врал себе, понимаете? Я не понимаю, зачем я так отвратительно себе врал... Разъедало честолюбие? Всерьез полагал, что они хоть когда-нибудь смогут забыть то, что я брякнул в Мадриде? В условиях режима, какой царит у нас, оступившийся лишен права на возвращение вверх, в ту касту, членом которой он был... Когда они начали раздавать слонов в очередной раз, награждая крестами и должностями, я, понятно, снова оказался обойденным. Тогда меня понесло в открытую... После этого пригрозили трибуналом... Вот я и начал записывать мысли, – он положил свою ладонь на сердце, там во внутреннем кармане пиджака лежала его плоская книжечка, – для нового фолианта. Я ведь теперь могу не думать о хлебе насущном – я ушел из журналистики... Теперь фирмы платят мне за то, что я обладаю связями и знаю половину Испании... Очень удобно... Я перестал мечтать о кресте и медали за мужество... Все перегорело... А вот Мигель, – он кивнул на высокого мужчину, говорившего о чем-то с пьяными американцами, что сидели возле темной сцены, – все еще мечтает о признании. Он ненавидел красных, рьяно служил дедушке, а ему все равно не дали бляхи. Вот он и обрушился в лагерь неблагонадежных... Хотя, мне кажется, в глубине души рассчитывает, как и я раньше, что генералиссимус рано или поздно вспомнит его... Мигель воевал рядом с ним, начиная с Бургоса... Он, видимо, мечтает, что Франко пожурит его, пожурит, а потом все же прикажет, чтоб его наградили, приблизили и восславили в газетах. Если же этого не произойдет, то он...
Блас резко прервал себя, полез за сигаретами.
– Почему вы не договорили? – удивилась Криста.
– Потому что слишком разговорился...
– Я не донесу. Да меня и не поймут, окажись я осведомителем...
– На Пуэрта-дель-Соль много хороших переводчиков с английским и немецким языком... Гестапо учило наших полицейских... Пошли в «Альамбру», а? Там интересная программа.
– Знаете, я устала...
– Как хотите, только в «Альамбре» очень интересно... Смотрите, не пришлось бы потом жалеть. Я не стану увлекать вас, я понял, что это безнадежно. Просто мне очень хорошо рядом с вами, вы – добрая...
– Какая я добрая? – вздохнула Криста. – Никакая я недобрая, просто...
– Что? – спросил Блас. – Почему теперь вы не договариваете?
– Расхотелось... Что-то я отрезвела с вами, честное слово...
– В «Альамбре» выпьем. Там продают настоящие шотландские виски. Любите?
– Терпеть не могу, жженым хлебом пахнет...
– Придумаем, что пить. Пошли.
...Кристе казалось, что, когда они выйдут из «Лас пачолас», будет тихо, пусто, затаенно, прохладно, однако народу было полным-полно; шум, улицы ярко освещены, звучала музыка, и это было правдой, а не тем ощущением музыки, которое не покидает человека после того, как он несколько часов кряду слышал песни фламенко, исполненные терпкой полынной горечи.
– Сколько же сейчас времени? – спросила Криста.
– Половина второго.
– А почему люди не спят? Сегодня праздник?
– Нет, почему... У нас никогда не ложатся спать раньше трех.
Криста усмехнулась:
– Что же испанцы жалуются на нищету? Всегда будете бедными, если ложитесь спать в три утра.
...В темном провале подъезда она услышала жалобное мяуканье, попросила Бласа зажечь спичку, присела на корточки и увидела котенка. Он был черно-рыжим, с огромными зелеными глазами и пищал так жалобно, что она просто не могла оставить его здесь, взяла в руки, прижала к себе, котенок сразу замолчал, и через несколько секунд тоскливый писк сменился громким, умиротворенным мурлыканьем.
– Бедненький, – сказала Криста шепотом, – он же совсем маленький. Можно я возьму его?
– В «Альамбру»? – Блас несколько удивился. – В ночной бар?
– Нельзя?
– Нет, там можно все... Я вас потому туда и веду... Очень хочется взять котенка?
– Нельзя же его здесь оставлять, он погибнет.
– Все равно в «Альамбре» бросите.
– Я его заберу в Мадрид.
– В автобус не пустят.
– Почему?
– Потому что у нас запрещено то, что кажется отклонением от нормы... Запрещать-то всегда легче, чем разрешать.
– Зачем вы нападаете на все, что здесь существует?
– Далеко не на все... А нападаю оттого, что очень люблю свою страну. И мне за нее больно...
– Не преувеличиваете? Смотрите, люди смеются, поют, гуляют. Как на празднике. Я никогда и нигде не видела, чтобы ночные улицы были такими веселыми. А вы всем недовольны. Может, вы действительно слишком обидчивы?
– Конечно, обидчив, – ответил Блас. – Покажите хотя бы одного необидчивого человека...
– Смотрите на меня, – сказала Криста. – Я лишена этого чувства.
– Нет, – он покачал головой. – Я вам не верю.
Криста подышала на голову котенка; он замурлыкал еще громче.
– Вот видишь, цветной, – сказала она ему, – мне не верят...
– А вы и сами себе не верите, – добавил Блас, – я же вижу...
– Не верю так не верю, – легко согласилась Криста, – я не спорю.
– Странная вы какая-то.
– Да? Это хорошо или плохо?
– Странно, – повторил он и крикнул проезжавшему экипажу: – Ойга, пссст!
Кучер, разряженный, как матадор, резко остановил лошадь.
– Едем смотреть город, – сказал Блас. – Любите кататься в экипаже?
– Я еще никогда не каталась.
– Загадывайте желание...
– Это как? – удивилась она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175