В 1914 году Брамс был одним из самых любимых композиторов Эдгара. Студенческий хор превосходно исполнял эти вальсы, а молодой дирижер был выше всякой похвалы. Трое иностранцев, укрывшись в углу зала, наслаждением слушали эти задушевные (innig) мелодии, полные туманной поэзии, неясных ощущений, тоски, восторгов, любви, мятущейся страсти. Первый же вальс очаровал их своей неопределенной тональностью, колеблющейся между мажором и минором, резкими скачками на целую сексту вниз; в высоких мужских голосах это звучало так, будто они захлебываются от неземного счастья, а низкие голоса тут же имитировали этот скачок на сексту, пока все не сливалось в сладкой, нежной гармонии и не растекалось в пиано под тихие звуки двух роялей, на которых играли два светловолосых бурша. Янушу вдруг вспомнилось романтическое полотно немецкого художника: двое друзей идут по лесу навстречу огромному восходящему месяцу, неестественно большому, проглядывающему сквозь ветви деревьев. Только здесь, в Гейдель-берге, Януш понял, прочувствовал эту картину, и, понятая, она проникла в его существо навсегда, как проникают в нас лишь немногие произведения искусства.
— Где же наш юный паж? — спросил Марре Шуар, когда концерт близился к концу.— Почему он не с нами?
— Он сидит со своими коллегами вон там, у эстрады.
— Действительно! — воскликнула Ганя.— Но как странно он выглядит!
У самой эстрады за отдельным столом сидели члены корпорации «Боруссия» в цветных шапочках. Среди них был и поэтический Шнеефохт. Он чокался зеленым бокалом рейнского вина с коллегами и делал вид, что не замечает своих постоянных спутников по «Philosophenweg». Встретившись все же со взглядом миссис Доус, он слегка поклонился, но так, чтобы не заметили другие студенты.
Миссис Доус была в недоумении.
— Что с ним! Бедный Хорст! — сказала она.
Когда они вышли из Молькенкура и в теплых сумерках стали спускаться по темной тропинке к отелю ( Янушу здесь было знакомо чуть не каждое дерево), Мышинский вдруг почувствовал, как кто-то взял его под руку, а над его ухом послышался шепот Хорста:
— Извините меня, но коллеги были бы очень недовольны,
увидев, что я беседую с иностранцами, особенно с поляками. Сегодня был наш вечер, почти месса... Я не мог поступить иначе.
На завтра нас всех приглашает к себе баронесса Икскюль... Опять
будет Брамс.
На следующий вечер отправились ужинать к баронессе. Ей принадлежали великолепные старинные виноградники в окрестностях Шпейера, над Рейном. Утром они уже успели съездить туда и осмотреть могучие стены и башни шнейерского собора, в подземельях которого покоятся императоры Германии. Проводником был Хорст, он с глубоким волнением показывал им могилы. Ганя не могла понять, почему Хорст с таким чувством рассказывает об осквернении могилы императора Генриха IV и о том, как из его гроба вынули остатки плаща, который сейчас демонстрируется в кафедральном музее. А вечером опять был Брамс. За ужином у баронессы после каждого блюда подавали все новые сорта рейнских вин, одно лучше и старше другого. На десерт принесли такое, что вся комната наполнилась ароматом — крепкой до головокружения смесью запахов дубовой бочки и липового цвета. Когда Януш отставил в сторону рюмку, Марре Шуар возмутился.
— Пейте, пейте, еще не скоро вам представится случай отведать такого вина...
А после ужина профессор Шелтинг, превосходный музыкант, прошедший школу еще у Нейгаузов в Елисаветграде, исполнил вместе со своим другом, историком религии Уде, две скрипичные сонаты Брамса. Из просторной гостиной дверь вела на террасу и в сад, непосредственно примыкавший к двору разрушенного замка; отсюда открывался вид на буковые рощи, на заросли плюща и на руины — на всю округу, которая уже утопала в вечерней дымке. И в этой гостиной расцвела вдруг музыка, привольная, текучая, быть может, более простая и ясная, чем вчерашние вальсы, но на редкость мудрая и всепрощающая. В полумраке слушали ее гости, расположившиеся в креслах и на диванах.
Хорст и Януш вышли вместе. Уже было темно. Януш жил внизу, в гостинице «Петушок». Ганя уехала к себе в отель в роскошном автомобиле, которым она почти не пользовалась здесь. Марре с профессорами остался у баронессы.
Хорст взял Януша под руку.
— Марре застрял там,— сказал студент.— Эти профессора
выведают у него все секреты.
Януш рассмеялся.
— Но у Марре как раз нет никаких тайн. Уж если кто действительно окружен таинственностью, так это ваши профессора,
хотя они и не исследуют атомов.
Хорст промолчал. Потом он начал снова декламировать стихи Георге. Только что прошел дождь, и улицы Гейдольберга были еще мокрыми. По длинной Университетской они шли к вокзалу. Прохожих было немного — в маленьких городках ложатся спать рано.
Януш спросил:
— Ты любишь французов?
Хорст опять промолчал. И вдруг произнес сдавленным голосом:
— Я их ненавижу!
— Hv вот! К чему же эта музыка, п стихи, и этот чудесный городок, если-вы полны ненависти г
— Мы ненавидим, это верно, но в нашей ненависти заключен героизм.
— В самом деле? Ты в этом уверен?
— А если мы с тобой встретимся лицом к лицу?
— Как это понимать?
— Друг против друга.
— Э, мой дорогой, жизнь может сыграть с нами любую шутку. Что ж, я буду стрелять. Думаю, и ты тоже не станешь читать в такой момент?
— Нет, я буду читать стихи и буду стрелять. Януш тихонько рассмеялся.
— Ты несносен, Шнеефохт...
— А ты чрезмерно благодушен,— пробурчал Хорст. Прошли сутки. Поздно вечером Ганя и Януш сидели у окна,
того самого окна, что выходило на юг, в долину Неккара, на Люд я Мангейм. Оденберг был погружен в темноту, и время от времени там сверкали молнии. Надвигалась весенняя гроза. Ганя пространно рассуждала о любви. Они сидели вдвоем в одном кресле, прижавшись друг к другу, и Януш, обласканный, приголубленный ею, ощущал под своей ладонью это прелестное, упругое тело. Он молча гладил ее волосы. Потом встал.
— Знаешь,— сказал он. Как в Париже. Правда, там не было таких пейзажей, и этих каштановых рощ, и Хорста — маленького «пажа» Марре Шуара, и обезоруживающей музыки Брамса. Но, понимаешь, я предпочитаю атмосферу моей оранжереи: там я вышел — и вокруг меня свежий воздух, и запах навоза, и зреющие хлеба, и нес Орелем. который так любит лаять на ласточек. утверждающий, что «садоводство способствует хорошему настроению). И я решил вернуться туда. Поезд на Берлин отходит в двадцать минут первого.
Ганя беспокойно пошевелилась.
— Ты не останешься?
— Зачем? У тебя есть свой Эванс, или Доус, или свой Марре...
— Ох, нет!
— Кто его знает? А я не могу здесь... Мне сейчас совсем другое пришло в голову. Ты бывала когда-нибудь в Кракове?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178
— Где же наш юный паж? — спросил Марре Шуар, когда концерт близился к концу.— Почему он не с нами?
— Он сидит со своими коллегами вон там, у эстрады.
— Действительно! — воскликнула Ганя.— Но как странно он выглядит!
У самой эстрады за отдельным столом сидели члены корпорации «Боруссия» в цветных шапочках. Среди них был и поэтический Шнеефохт. Он чокался зеленым бокалом рейнского вина с коллегами и делал вид, что не замечает своих постоянных спутников по «Philosophenweg». Встретившись все же со взглядом миссис Доус, он слегка поклонился, но так, чтобы не заметили другие студенты.
Миссис Доус была в недоумении.
— Что с ним! Бедный Хорст! — сказала она.
Когда они вышли из Молькенкура и в теплых сумерках стали спускаться по темной тропинке к отелю ( Янушу здесь было знакомо чуть не каждое дерево), Мышинский вдруг почувствовал, как кто-то взял его под руку, а над его ухом послышался шепот Хорста:
— Извините меня, но коллеги были бы очень недовольны,
увидев, что я беседую с иностранцами, особенно с поляками. Сегодня был наш вечер, почти месса... Я не мог поступить иначе.
На завтра нас всех приглашает к себе баронесса Икскюль... Опять
будет Брамс.
На следующий вечер отправились ужинать к баронессе. Ей принадлежали великолепные старинные виноградники в окрестностях Шпейера, над Рейном. Утром они уже успели съездить туда и осмотреть могучие стены и башни шнейерского собора, в подземельях которого покоятся императоры Германии. Проводником был Хорст, он с глубоким волнением показывал им могилы. Ганя не могла понять, почему Хорст с таким чувством рассказывает об осквернении могилы императора Генриха IV и о том, как из его гроба вынули остатки плаща, который сейчас демонстрируется в кафедральном музее. А вечером опять был Брамс. За ужином у баронессы после каждого блюда подавали все новые сорта рейнских вин, одно лучше и старше другого. На десерт принесли такое, что вся комната наполнилась ароматом — крепкой до головокружения смесью запахов дубовой бочки и липового цвета. Когда Януш отставил в сторону рюмку, Марре Шуар возмутился.
— Пейте, пейте, еще не скоро вам представится случай отведать такого вина...
А после ужина профессор Шелтинг, превосходный музыкант, прошедший школу еще у Нейгаузов в Елисаветграде, исполнил вместе со своим другом, историком религии Уде, две скрипичные сонаты Брамса. Из просторной гостиной дверь вела на террасу и в сад, непосредственно примыкавший к двору разрушенного замка; отсюда открывался вид на буковые рощи, на заросли плюща и на руины — на всю округу, которая уже утопала в вечерней дымке. И в этой гостиной расцвела вдруг музыка, привольная, текучая, быть может, более простая и ясная, чем вчерашние вальсы, но на редкость мудрая и всепрощающая. В полумраке слушали ее гости, расположившиеся в креслах и на диванах.
Хорст и Януш вышли вместе. Уже было темно. Януш жил внизу, в гостинице «Петушок». Ганя уехала к себе в отель в роскошном автомобиле, которым она почти не пользовалась здесь. Марре с профессорами остался у баронессы.
Хорст взял Януша под руку.
— Марре застрял там,— сказал студент.— Эти профессора
выведают у него все секреты.
Януш рассмеялся.
— Но у Марре как раз нет никаких тайн. Уж если кто действительно окружен таинственностью, так это ваши профессора,
хотя они и не исследуют атомов.
Хорст промолчал. Потом он начал снова декламировать стихи Георге. Только что прошел дождь, и улицы Гейдольберга были еще мокрыми. По длинной Университетской они шли к вокзалу. Прохожих было немного — в маленьких городках ложатся спать рано.
Януш спросил:
— Ты любишь французов?
Хорст опять промолчал. И вдруг произнес сдавленным голосом:
— Я их ненавижу!
— Hv вот! К чему же эта музыка, п стихи, и этот чудесный городок, если-вы полны ненависти г
— Мы ненавидим, это верно, но в нашей ненависти заключен героизм.
— В самом деле? Ты в этом уверен?
— А если мы с тобой встретимся лицом к лицу?
— Как это понимать?
— Друг против друга.
— Э, мой дорогой, жизнь может сыграть с нами любую шутку. Что ж, я буду стрелять. Думаю, и ты тоже не станешь читать в такой момент?
— Нет, я буду читать стихи и буду стрелять. Януш тихонько рассмеялся.
— Ты несносен, Шнеефохт...
— А ты чрезмерно благодушен,— пробурчал Хорст. Прошли сутки. Поздно вечером Ганя и Януш сидели у окна,
того самого окна, что выходило на юг, в долину Неккара, на Люд я Мангейм. Оденберг был погружен в темноту, и время от времени там сверкали молнии. Надвигалась весенняя гроза. Ганя пространно рассуждала о любви. Они сидели вдвоем в одном кресле, прижавшись друг к другу, и Януш, обласканный, приголубленный ею, ощущал под своей ладонью это прелестное, упругое тело. Он молча гладил ее волосы. Потом встал.
— Знаешь,— сказал он. Как в Париже. Правда, там не было таких пейзажей, и этих каштановых рощ, и Хорста — маленького «пажа» Марре Шуара, и обезоруживающей музыки Брамса. Но, понимаешь, я предпочитаю атмосферу моей оранжереи: там я вышел — и вокруг меня свежий воздух, и запах навоза, и зреющие хлеба, и нес Орелем. который так любит лаять на ласточек. утверждающий, что «садоводство способствует хорошему настроению). И я решил вернуться туда. Поезд на Берлин отходит в двадцать минут первого.
Ганя беспокойно пошевелилась.
— Ты не останешься?
— Зачем? У тебя есть свой Эванс, или Доус, или свой Марре...
— Ох, нет!
— Кто его знает? А я не могу здесь... Мне сейчас совсем другое пришло в голову. Ты бывала когда-нибудь в Кракове?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178