— Знаешь ли,— сказала она,— с такой внешностыр, как у
тебя, я бы поостереглась провозглашать антисемитские лозунги.
— С моей внешностью? Почему? — спросил он, продолжая ходить по комнате и думая, видимо, о чем-то другом.
— Взгляни на портрет деда, моего отца,— указала она на фотографию, которую некогда принес ей в Одессе Опанас (топ pauvre рёге...) и которая висела теперь на почетном месте в гостиной, под портретом старого Ройского.— Ты как две капли воды похож на него. У тебя еврейский тип лица.
Валерек засмеялся.
— Какой вздор! Бабка со стороны отца — урожденная Яксма-нпцкая, у нас армянская или татарская кровь. Я скорее восточного типа... Грузинского...
— Действительно, так можно подумать, и даже наверняка так думают там, где не знают...
Валерек вдруг остановился против матери в другом конце длинной комнаты.
— Не знают? О чем не знают?
— Я как раз хотела обратить твое внимание на то, что твои речи здесь, под Седльцами, звучат очень смешно. На Украине никто ничего не знал, и ты мог себе безнаказанно резвиться, но здесь знают. Тут есть люди, которые помнят моего отца.
— Ну так что ж? — спросил Валерек, но, как видно, встревожился, ибо сделал два шага в сторону матери.
— Здесь знают, какого происхождения был мой отец,— спокойно продолжала Ройская, глядя сыну прямо в глаза. Уверенность в своих силах не оставляла ее.
— Фамилия нашего деда — Калиновский. Это великолепная, гетманская фамилия.
— Да, но есть и евреи Калиновские.
— Не шути так, мама,— сказал Валерек и снова принялся расхаживать по гостиной.
— Я не шучу,— с невозмутимым видом возразила Ройская.— Мой отец был еврей, всем это известно, и поэтому я прошу тебя, чтобы ты не говорил таких вещей здешним людям. Все смеются за твоей спиной...
Валерек остановился в углу гостиной, вцепившись в подлокотник шопеновского кресла. Там уже царил сумрак, и пани Эвелина не видела его лица. До нее донесся только приглушенный голос:
— Что вы говорите, мама! Перестаньте!
— В Седльцах все знают — это еще живо в памяти,— что мой отец был сыном местного кантора, кожевник по профессии... впрочем, родом он из подольской Калиновки... бежал с дочерью доктора Соколовского в Одессу. Давным-давно это было, но люди помнят. Потом отец строил кожевенные заводы под Одессой и Харьковом. У нас с сестрой во внешности нет ничего еврейского, мы в мать, каждая на свой лад, но у вас это проявилось... Кроме Юзека — тот был похож на деда Ройского. Но ты и Геленка... А вгляни на детей Оли: у Антека ярко выраженный семитский тип лица...
Валерек опустился в кресло и закрыл лицо руками.
— Перестаньте, мама,— повторял он,— перестаньте!
— Надеюсь, мой дорогой, ты понимаешь, что мне это совершенно безразлично. Но от тебя я требую должного такта...
— Я же ничего не знал!
— Извини, это мое упущение. Я должна была просветить тебя раньше, но думала, что ты узнаешь об этом от слуг, от товарищей, как и обо всех других вещах, которые ты постиг, к сожалению, слишком рано. Я не хотела спешить, но ты становишься невыносимым...
— И все об этом знают? — прошипел Валерек.
— Полагаю, что да. Польское общество не забывает таких вещей. Мой отец был весьма почтенным человеком. Он занимался коммерцией, это правда, но всегда честно...
— Пани Эвелина Ройская...— произнес Валерек.
— Урожденная Калиновская,— усмехнулась мать,— но не из гетманского рода.
— А когда вы купили Пустые Лонки?
— Мой отец хотел купить мне какое-нибудь имение возле своего родного города. На Украине евреям не разрешалось приобретать землю.
Валерек вскочил с кресла.
— Тихо! — бросил он коротко и сухо.
Ройская с удивлением взглянула на него.
Он шел к ней. Только теперь она разглядела его лицо, изменившееся до неузнаваемости. Оно было багровым, как вчера, когда он искал хлыст, жилы на висках и шее набухли и, казалось, вот-вот лопнут. Он медленно приближался к матери, то судорожно хватаясь трясущимися руками за ворот рубашки, то протягивая их к ней. Она встала с кресла.
— Валерек, что с тобой?
Но он вдруг рывком посадил ее на место. Наклонился, приблизил к ней искаженное лицо и, глядя в упор, широко открытыми глазами, медленно, с расстановкой произнес:
— Если вы, мамочка, кому-нибудь об этом расскажете, если
вы мне самому еще хоть раз об этом напомните — убью! Пони
маете, мамочка? Убью, как собаку...
Ройская спокойно поднялась с кресла.
— Ты спятил,— сказала она.— Об этом и так все знают.
Но Валерек не слушал ее. Пальцы его наконец добрались до воротника и терзали рубашку.
— Убью, собственными руками убью! — повторял он без
конца.
Ройская отступила за спинку кресла и вдруг, повысив голос, крикнула:
— Убирайся, выродок!.. Убирайся!..
Валерек замер, резко повернулся, точно в него угодила пуля, и стремительно вышел из комнаты, хлопнув дверью. Скрип его шагов по гравию раздался под окнами, вскоре их отзвук заглох в бесконечной аллее парка.
IV
Приходским костелом Пустых Лонк был костел в Петрыбо-рах, за лесом, километрах в трех от усадьбы. Все ездили туда на лошадях, в бричках, телегах, а братья Голомбеки пробирались туда лесом почти каждый день и к тому же ранним утром. Приходский ксендз Ромала приспособил их прислуживать на заутренях, научил обязанностям министрантов и теперь всегда рассчитывал на них в часы утренних богослужений. Вот они и бегали каждое утро, то вместе, то порознь — если кого-либо из братьев не задерживало дома более увлекательное занятие — ловить раков в пруду или гонять голубей с мальчишками со скотного двора.
Анджей очень любил эти ранние прогулки. Парк и лес стоялп недвижимо и словно улыбались, роса блестела на траве и мочила его сандалики, надетые на босые, тонкие, как палочки, ноги. Потом эти тонкие ноги очень смешно торчали из-под куцего стихаря с кружевцами по подолу — изделия супруги церковного сторожа. Правда, смеялся только Антек, Анджей не обращал внимания, какие у него ноги.
В часы, проводимые в костеле, он предавался наивной набожности. Таинственная тишина маленького и неказистого храма очаровывала его. Иногда приходили и другие ребята: Олек — племянник церковного сторожа, Алюня — брат местной портнихи и дылда Стефан, со знанием дела рассуждавший о богослужениях, мессах и важности святых даров. У Стефана был шрам на лице, и его лихость нравилась обоим братьям, а особенно Антеку. С этими ребятами Антек озорничал, носился вокруг костела и даже в ризнице вел себя неподобающе. Хоть Анджей и преклонялся перед старшим братом и никогда не решался осуждать его, но в этом поведении Антека в ризнице он усматривал нечто дурное. С той поры слепое благоговейное чувство, которое внушал Анджею старший брат, стало меркнуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178