Ведь если бы что-нибудь было, разве в Варшаве утаишь! Да и трудно представить женщину, которая могла бы ответить взаимностью на чувства, пусть даже самые бурные, этого человека, на редкость некрасивого, даже отталкивающего».
Поэт уже начал выкладывать варшавские сплетни, но Оля перебила его:
— Вы и в самом деле считаете, что любви не существует?
Вопрос был довольно неожиданным, тем более что, в отличие
от своей собеседницы, Керубин в эту минуту совсем не думал о стихах. Он написал их когда-то, напечатал... но сейчас мысли его были заняты совсем другим.
— Почему вы об этом спрашиваете? — удивился он.
— Я думаю о вашем стихотворении: «Любовь — это главное
в жизни...» Неужели любви действительно нет?
Керубин быстро сообразил, в чем дело.
— Видите ли, я в самом деле так думаю. Человек воображает, что самое главное в мире — это любовь, идеализирует любовные переживания, превозносит что-нибудь или кого-нибудь... а в действительности он ничего такого не чувствует. Возвышенные чувства, трагедии, переживания — все это великая ложь... И оказывается, что существуют лишь обыденные вещи: брак, еда, дети, деньги и всякое такое... Помимо этого нет ничего, так почему же мы должны думать, что любовь все-таки существует?
— Потому что случается испытывать любовь,— сказала Оля, и в памяти ее всплыла фигура Марыси в весеннем свете Краковского предместья и то, как она улыбнулась одними губами, в то время как глаза оставались холодными, и тощий, вытянувшийся Алек, похожий на старика Мышинского. Все это были лишь символы, напоминавшие ей о Казимеже.
— Кто? Где? Что испытывает? — прыснул со смеху Колышко.— В жизни еще не встречал настоящей любви!
Оля подошла к открытому роялю. Взяла несколько нот — первую фразу песни Брамса, но тут же вспомнила, что, по старому поверью бабушки Калиновской, в страстную пятницу играть не полагается.
Она повернулась к Колышко.
— Это вы не встречали, пан Керубин, а другие, возможно, и
знакомы с ней.
В это время в дверь постучали и вошла Кошекова, разрумянившаяся и возбужденная. Она небрежно поздоровалась с Олей и Керубином и взволнованно заговорила:
— Знаешь, моя дорогая, я так растерялась, даже не знаю,
что предпринять. Франек уехал в Пустые Лонки в полной уверенности, что в кондитерской все в порядке, а между тем не успел
он уехать, как у одной глазировщицы заболел ребенок, и теперь
заказы опаздывают... Клиенты уже приходят, большая часть заказов была как раз на пять часов, а товара все нет. Звонила по теле
фону Сюзанна и сообщила, что она и сама болеет, у нее на руке
чирей, болит невыносимо... Сюзанна сказала, что заказы будут готовы лишь к семи, а кое-что придется отложить даже на завтра,
потому что в ее распоряжении только четыре глазировщицы и
ждать помощи неоткуда...
Оля тоже забеспокоилась.
— Ай, ай, ай,— сказала она,— что же будет? Франек ужасно расстроится.
— Великая беда! — засмеялся Керубин.— Клиенты получат товар в семь или завтра утром...
— Сюзанна говорит,— продолжала Кошекова,— что, несмотря на чирей, ей придется работать всю ночь. Болезнь болезнью, а у люден к празднику должны быть мазурки...
— Не у всех,— перебил ее Колышко.
— Почти у всех,— отрезала Кошекова.
— Знаете, пан Керубин,— сказала Оля, машинально захлопнув крышку рояля,— это не шутка. Наша фирма пользуется уважением, и уважение это покоится на том, что мы всегда строго соблюдаем сроки...
— И не только на этом,— добавила Кошекова.
— В значительной степени. Конечно, дело еще в качестве товара, это главное. Но сейчас доверие к фирме под угрозой. Франек будет сильно огорчен, когда узнает об этом.
— Но он узнает об этом лишь после праздников.
— Может, поедем и поможем Сюзанне? — предложила Кошекова.
Оля смущенно посмотрела на Керубина, продолжая вертеть в руках томик его стихов.
— Поедемте вместе! — воскликнул Колышко.— Я никогда не видел, как пекут печенье.
— Тогда возьмем такси...
В городе царило праздничное оживление. Варшава медленно погружалась в синеватую весеннюю дымку, вечер и ночь обещали быть очень теплыми. Все магазины были освещены и полны покупателей. Так же оживленно и светло было на мостах, только внизу угадывалось движение темной и глубокой воды. Но издали Висла казалась светлее, воды в ней, как обычно весной, было много, и отмели скрылись.
Пекарня помещалась в небольшом доме на Грохове, довольно далеко от Рондо Вашингтона. Когда они вошли в первую комнату, навстречу им выскочила всполошенная Сюзанна.
— Сама пани приехала? Это уж ни к чему,— бормотала она, торопливо застегивая поношенный белый халат и поправляя взлохмаченные волосы.
— Дорогая Сюзанна,— обратилась к ней Оля,— не можем ли мы помочь вам чем-нибудь?
— Пани, дорогая! Ну какая от вас помощь? — довольно невежливо ответила Сюзанна, подбоченясь.
Девушки и пожилые глазировщицы, стоявшие вдоль длинных деревянных, не очень чистых столов, втихомолку посмеивались.
— Тут специалисты нужны.
Кошекова возмутилась.
— Вас, Сюзанна, еще и в помине не было, а я сопливой девчонкой уже стояла вот здесь и смазывала этот трехслойный пирог
с изюмом и корицей. Так что меня не поразишь!
Оля, конечно, не могла привести подобный аргумент и поэтому неуверенно поглядывала на Колышко, который откровенно смеялся.
Чтобы разрядить обстановку, Оля обратилась к Сюзанне:
— Ну, как ваша рука?
— А вот так,— ответила Сюзанна, одним движением задрав рукав выше локтя. Почти на самом сгибе сидел огромный красный чирей.
— Чирей с доброе пирожное,— добавила она.
— И вы его не завязываете? — робко спросила Оля.
— Как прорвет, так завяжу,— отрезала Сюзанна.
Керубин нервно хихикал.
Глазировщицы работали за двумя длинными и узкими столами. Из соседнего помещения, откуда несло нестерпимым жаром,
маленькие девочки приносили широкие противни с только что выпеченными листами теста. Другие девочки подносили большие фаянсовые миски с приготовленной массой, фаянсовые валики и пестики. В некоторых мисках масса была горячая, зеленого или розового цвета, в других — холодная, приготовленная на растительном масле. Девушки, работавшие в начале стола, ловко рассекали длинными ножами листы печеного теста и передавали их дальше,— здесь тесто смазывали повидлом или холодной массой, затем складывали слои в строго установленном порядке: слой песочного, слой повидла, слой бисквита, кофейная масса и в заключение ореховый или хлебный слой, во всяком случае, что-нибудь темное. Уложенные в таком порядке слои попадали в руки к мастерицам-глазировщхщам. Те должны были с молниеносной быстротой вылить на мазурку горячую массу белого, розового или зеленого цвета и так же быстро и притом аккуратно размазать ее по всей мазурке, чтобы и поверхность была гладкой, и слой был равномерным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178
Поэт уже начал выкладывать варшавские сплетни, но Оля перебила его:
— Вы и в самом деле считаете, что любви не существует?
Вопрос был довольно неожиданным, тем более что, в отличие
от своей собеседницы, Керубин в эту минуту совсем не думал о стихах. Он написал их когда-то, напечатал... но сейчас мысли его были заняты совсем другим.
— Почему вы об этом спрашиваете? — удивился он.
— Я думаю о вашем стихотворении: «Любовь — это главное
в жизни...» Неужели любви действительно нет?
Керубин быстро сообразил, в чем дело.
— Видите ли, я в самом деле так думаю. Человек воображает, что самое главное в мире — это любовь, идеализирует любовные переживания, превозносит что-нибудь или кого-нибудь... а в действительности он ничего такого не чувствует. Возвышенные чувства, трагедии, переживания — все это великая ложь... И оказывается, что существуют лишь обыденные вещи: брак, еда, дети, деньги и всякое такое... Помимо этого нет ничего, так почему же мы должны думать, что любовь все-таки существует?
— Потому что случается испытывать любовь,— сказала Оля, и в памяти ее всплыла фигура Марыси в весеннем свете Краковского предместья и то, как она улыбнулась одними губами, в то время как глаза оставались холодными, и тощий, вытянувшийся Алек, похожий на старика Мышинского. Все это были лишь символы, напоминавшие ей о Казимеже.
— Кто? Где? Что испытывает? — прыснул со смеху Колышко.— В жизни еще не встречал настоящей любви!
Оля подошла к открытому роялю. Взяла несколько нот — первую фразу песни Брамса, но тут же вспомнила, что, по старому поверью бабушки Калиновской, в страстную пятницу играть не полагается.
Она повернулась к Колышко.
— Это вы не встречали, пан Керубин, а другие, возможно, и
знакомы с ней.
В это время в дверь постучали и вошла Кошекова, разрумянившаяся и возбужденная. Она небрежно поздоровалась с Олей и Керубином и взволнованно заговорила:
— Знаешь, моя дорогая, я так растерялась, даже не знаю,
что предпринять. Франек уехал в Пустые Лонки в полной уверенности, что в кондитерской все в порядке, а между тем не успел
он уехать, как у одной глазировщицы заболел ребенок, и теперь
заказы опаздывают... Клиенты уже приходят, большая часть заказов была как раз на пять часов, а товара все нет. Звонила по теле
фону Сюзанна и сообщила, что она и сама болеет, у нее на руке
чирей, болит невыносимо... Сюзанна сказала, что заказы будут готовы лишь к семи, а кое-что придется отложить даже на завтра,
потому что в ее распоряжении только четыре глазировщицы и
ждать помощи неоткуда...
Оля тоже забеспокоилась.
— Ай, ай, ай,— сказала она,— что же будет? Франек ужасно расстроится.
— Великая беда! — засмеялся Керубин.— Клиенты получат товар в семь или завтра утром...
— Сюзанна говорит,— продолжала Кошекова,— что, несмотря на чирей, ей придется работать всю ночь. Болезнь болезнью, а у люден к празднику должны быть мазурки...
— Не у всех,— перебил ее Колышко.
— Почти у всех,— отрезала Кошекова.
— Знаете, пан Керубин,— сказала Оля, машинально захлопнув крышку рояля,— это не шутка. Наша фирма пользуется уважением, и уважение это покоится на том, что мы всегда строго соблюдаем сроки...
— И не только на этом,— добавила Кошекова.
— В значительной степени. Конечно, дело еще в качестве товара, это главное. Но сейчас доверие к фирме под угрозой. Франек будет сильно огорчен, когда узнает об этом.
— Но он узнает об этом лишь после праздников.
— Может, поедем и поможем Сюзанне? — предложила Кошекова.
Оля смущенно посмотрела на Керубина, продолжая вертеть в руках томик его стихов.
— Поедемте вместе! — воскликнул Колышко.— Я никогда не видел, как пекут печенье.
— Тогда возьмем такси...
В городе царило праздничное оживление. Варшава медленно погружалась в синеватую весеннюю дымку, вечер и ночь обещали быть очень теплыми. Все магазины были освещены и полны покупателей. Так же оживленно и светло было на мостах, только внизу угадывалось движение темной и глубокой воды. Но издали Висла казалась светлее, воды в ней, как обычно весной, было много, и отмели скрылись.
Пекарня помещалась в небольшом доме на Грохове, довольно далеко от Рондо Вашингтона. Когда они вошли в первую комнату, навстречу им выскочила всполошенная Сюзанна.
— Сама пани приехала? Это уж ни к чему,— бормотала она, торопливо застегивая поношенный белый халат и поправляя взлохмаченные волосы.
— Дорогая Сюзанна,— обратилась к ней Оля,— не можем ли мы помочь вам чем-нибудь?
— Пани, дорогая! Ну какая от вас помощь? — довольно невежливо ответила Сюзанна, подбоченясь.
Девушки и пожилые глазировщицы, стоявшие вдоль длинных деревянных, не очень чистых столов, втихомолку посмеивались.
— Тут специалисты нужны.
Кошекова возмутилась.
— Вас, Сюзанна, еще и в помине не было, а я сопливой девчонкой уже стояла вот здесь и смазывала этот трехслойный пирог
с изюмом и корицей. Так что меня не поразишь!
Оля, конечно, не могла привести подобный аргумент и поэтому неуверенно поглядывала на Колышко, который откровенно смеялся.
Чтобы разрядить обстановку, Оля обратилась к Сюзанне:
— Ну, как ваша рука?
— А вот так,— ответила Сюзанна, одним движением задрав рукав выше локтя. Почти на самом сгибе сидел огромный красный чирей.
— Чирей с доброе пирожное,— добавила она.
— И вы его не завязываете? — робко спросила Оля.
— Как прорвет, так завяжу,— отрезала Сюзанна.
Керубин нервно хихикал.
Глазировщицы работали за двумя длинными и узкими столами. Из соседнего помещения, откуда несло нестерпимым жаром,
маленькие девочки приносили широкие противни с только что выпеченными листами теста. Другие девочки подносили большие фаянсовые миски с приготовленной массой, фаянсовые валики и пестики. В некоторых мисках масса была горячая, зеленого или розового цвета, в других — холодная, приготовленная на растительном масле. Девушки, работавшие в начале стола, ловко рассекали длинными ножами листы печеного теста и передавали их дальше,— здесь тесто смазывали повидлом или холодной массой, затем складывали слои в строго установленном порядке: слой песочного, слой повидла, слой бисквита, кофейная масса и в заключение ореховый или хлебный слой, во всяком случае, что-нибудь темное. Уложенные в таком порядке слои попадали в руки к мастерицам-глазировщхщам. Те должны были с молниеносной быстротой вылить на мазурку горячую массу белого, розового или зеленого цвета и так же быстро и притом аккуратно размазать ее по всей мазурке, чтобы и поверхность была гладкой, и слой был равномерным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178