ПОЧЕМУ КУКУЮТ КУКУШКИ
На Грефтах есть такая бревенчатая избушка, а в ней только железная кровать, деревянная скамейка и маленький дубовый стол. За избушкой бежит ручеек, который делит деревенские луга пополам, и мы пасем стадо то на одном, то на другом берегу.
Летом ручеек похож на овражек: русло у него глубокое, а воды в нем совсем мало. Чуть отойдешь в сторону — и журчанья совсем не слышно.
А весной и осенью ручеек вздувается, вода начинает шуметь громче, подмывает берега, и тогда он похож на настоящую речку.
Я всегда сердился, что никто для ручейка никакого названия не придумал. И по этой причине его ни на какой географической карте не обозначили, как и Грушковца на обыкновенной карте вы тоже не найдете.
— Дядя Рафаэль! — окликнул я дядюшку Тома- шовича.
— Ну?
— А как вы назвали бы эту речку? — спросил я.
— Речку? А для чего эту речонку называть?
— Попробуйте дать ей название!
— Грушковец.
— Грушковец — это деревня.
— Тогда Грушковица.
— Грушковица?
— Да.
— Почему так?
— Где деревня Грушковец, пусть речка будет Грушковица.
Это мне понравилось. С этих пор я так и буду называть эту речку. Я взял камушек и кинул его на другой берег.
Дядюшка Рафаэль, чистивший свой корнет, поглядел на меня.
— По-твоему, который час? — спросил он.
— Шесть.
— Шесть часов? А по-моему, уже больше.
— А мне кажется, что шесть.
— Сбегай-ка в избушку, погляди!
Я мчусь вдоль ручейка, срываю по пути лиловый цветок чертополоха и бросаю его в воду.
Грушковица уносит цветок.
Будь в речке воды побольше, понесла бы она и меня. Эх, плавать-то я не умею!
Если бы Грушковица была настоящей рекой!
Быстро возвращаюсь к дядюшке Рафаэлю.
— Который же час? — спрашивает он.
— Половина седьмого.
— В самом деле? Вот видишь, я был прав.
Я сажусь подальше, чтобы послушать кукушку, которая кукует не умолкая...
Если бы была Грушковица рекой!
Да о чем я все время думаю?
Дядюшка Рафаэль продолжает чистить свой корнет.
— Дядя Рафаэль!
— Ну?
— Почему кукушки кукуют?
— Что-о?
— Почему кукушки кукуют?
— Кукуют, потому что сейчас лето.
— Но почему все-таки они кукуют?
Он ничего не ответил. Положил корнет на траву, поискал сигареты в карманах.
— Дело в том,— сказал он, помолчав,— что все, кажется, ясно, а как подумаешь — непонятно. Ты знаешь, почему растет трава?
— Нет, не знаю.
— И я не знаю. Скорее всего потому, что не может она в земле выдержать. Солнышко ее слегка приголубит — и покоя у травки как не бывало. Так, должно быть, и с кукушками получается. Кукуют, потому что сил нет удержаться.
Снова тихо!
Дядюшка Рафаэль курит, я бросаю камушки через ручеек.
— А вам не хочется кукушкой стать?— спрашиваю я.
— Нет, не хочется.
— А почему вы не хотите стать кукушкой? — допытываюсь я.
— Не хочу, вот и весь сказ.
— А почему все-таки?
— Тогда куковать бы пришлось!
— И удержаться вы не смогли бы?
— Зачем же мне куковать, когда я трубить могу? — сказал дядюшка Рафаэль и громко рассмеялся.
Мы встали и принялись загонять коров за деревянную изгородь.
Быстро наступил вечер. Мы поели хлеба с салом, напились воды из ручейка.
— Хорошая вода! — похвалили мы.
— Была бы Грушковица рекой!
Мы улеглись, когда уже совсем стемнело. Дядюшка Рафаэль лег на кровать, я растянулся на скамейке и накрылся толстым одеялом, еще раз обдумывая все наши разговоры.
Кукушка не может вытерпеть и кукует...
Дядюшка Рафаэль не может вытерпеть и играет на корнете...
НАШИ РАЗГОВОРЫ
— Что ты сделаешь с деньгами? — спросил меня дядюшка Рафаэль на другой день.
— С какими деньгами?
— С теми, что ты здесь заработаешь.
— Куплю себе транзистор.
— Ну вот еще!
— Что?
— Скучное дело!
— Почему?
— Гм... Почему? Человек слушает, слушает, а потом сам уже ничего не выдумывает. Когда-то люди думали больше. Когда-то и пели больше и один-два спектакля ставили за зиму. А теперь ничего люди не делают.
— А людям ничего и делать не надо.
— В том-то и дело. Только они меры в своем безделье не знают.
— А что же им надо делать?
— Так ведь я сказал. Прежде здесь, в Грушковце, люди сами спектакли ставили. Хор был. Пели на четыре голоса. Времени-то было у людей меньше, а его на все хватало. Теперь и настоящего голоса человеческого не послушаешь. Идешь здесь по лесам, бежишь по тропинке, ди
вишься: кто это, мол, так красиво поет? А подойдешь поближе и видишь, что не человек это, а транзистор. И в поезде и в автобусе у всякого нахала транзистор хрипит, людям и поговорить нельзя. Во всем мера должна быть...
Устанем мы от разговоров, и тогда дядюшка Рафаэль уходит куда-нибудь под дерево, в холодок, и спит.
В это время за коровами присматриваю я один. Выспится он, проснется, в избушке своей корнет берет и проигрывает гамму. Это мне намек. Я оглядываю коров, не забралась ли какая куда не надо, и бегу к дядюшке Рафаэлю.
— Сыграем? — спрашиваю я его.
— Сыграем.
— Что же мы сыграем?
— Скажи ты!
— «Возле Орешан...»,— предлагаю я.
— Нет, что-нибудь другое.
И дядюшка Томашович, немного подумав, начинает.
Я подхватываю аккомпанемент.
— Понимаешь,— объясняет он мне, когда мы проигрываем пьесу до конца,— с игрой на трубе так же дело обстоит, как с ездой на велосипеде. Перестанешь год-другой на велосипеде ездить — глядь, сидишь уже на нем неуверенно. Как перестанешь трубить — «мундштук теряешь». А без этого что сделаешь? Ничего! Так ведь?
Я соглашаюсь.
— Когда я еще в армии был,— рассказывает он дальше,— служил со мной некий Блеха. Капельмейстер запирал Блеху в комнату, совал ему в руки трубу и приказывал: «Труби!» И этот Блеха трубил там добрых четыре часа. И замолчи он хоть на одну минуту, капельмейстер, бывало, тут как тут.
Неподалеку каменщики работали, так от этой трубы чуть с ума не сошли. Сначала они только покрикивали, а потом и кирпичи бросать начали в нашего Блеху. А он все трубил и трубил, пока не приходил капельмейстер и не говорил: «Хватит!» Ну как? Сыграем еще? — спросил после этого дядюшка Томашович.
— Сыграем.
Мы сыграли еще четыре песенки. Отложив инструменты, снова говорим о духовом оркестре и вообще о музыке. Музыка действует на человека, от нее он становится лучше. Дядюшка Томашович сказал об этом так:
— Посмотри, как на вечерке бывает. Приходит на вечерку человек, и, может быть, он не знаю уж какой скупердяй. А как заслышит музыку, давай музыкантам деньги совать! Но лучше всего это видно на самих музыкантах. Приглядись-ка к ним получше! Дядюшка Загрушка, к примеру сказать, хороший человек!
— Да.
— А дядюшка Тауберт?
— Тоже.
— Вот видишь. И он хороший, хоть и барабанщик всего-навсего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19