Петухи горланить начинают еще в темноте, кур будят. Те давай кудахтать, словно девчонки на автобусной остановке, когда учительницу ждут. Но куры еще куда ни шло, после них гусям черед приходит. Отец постоянно забывает закрыть калитку в загородке, где у нас гуси ночуют. И потому никто им не мешает перейти через двор и остановиться у самых дверей в кухню. Подождали бы
тут! Так нет! Как начнут долбить носами в дверь, словно очередями из автомата сыплют. Но самое скверное — это мухи. Едва солнышко покажется, как мухи уже над головой жужжат, будто самолеты, хоть ты тресни! И откуда только эти мухи берутся? Хоть каждый день их изничтожай, все равно они откуда-то летят и летят. Больше еще скажу: муха из всех насекомых самая назойливая. Вот именно так! Муху можно сто раз прогнать, сто раз от нее рукой отмахнуться, а она опять прилетит. Вот какие мухи назойливые! Ну не-ет! Не позволю мухам себя донимать!
Сбрасываю с себя одеяло и встаю с постели.
— Что с тобой? — спрашивает мама.
Никак у нее в голове не укладывается, что вдруг я сделался такой ранней птахой.
Я пожимаю плечами и молчу.
— Почему ты уже встал? — допытывается мама.
— Почему? Из-за мух! Мухи мне спать не дают!
— Но ведь не так уж их много! Позавчера всех перебила!
— Перебили? Откуда же они тогда взялись?
— Вот я и говорю: не так уж их много.
— А все-таки есть! Спать мне не дают,— говорю я, хотя и чувствую, что не так уж здорово сержусь. Наоборот даже, пожалуй, почти и не сержусь. Мне даже нравится, что я в такую рань встал.
— Если хочешь, ступай ложись на чердаке,— предлагает мама.— Отец ведь спит на чердаке, там воздуху больше.
— Э-эх!..— И я потягиваюсь так, что у меня трещат кости.
Потом беру мыло и отправляюсь во двор, у колодца наливаю немного воды в таз, отхожу с ним в сторонку и начинаю умываться. Мама стоит в дверях и все еще дивится, что я встал так рано, никак не может поверить, что из-за каких-то дурацких мух я поднялся.
— Завтракать будешь? — кричит мне мама с порога.
— Завтракать?
— Завтрак готов. Если хочешь, садись за стол.
— Нет, потом.
Таз и мыло я оставляю у колодца — и марш прямо в комнату. Там я беру геликон, надеваю на себя и стою, словно с ним разговор веду. Наконец извлекаю из него несколько протяжных звуков и, разыгравшись немного,
начинаю гамму. Не успел я ее окончить, как с чердака выскочил отец.
— Ах ты олух несносный! И ночью от тебя покоя никому нет! Только и знаешь хрипеть, фырчать да дудеть без умолку. Как у тебя труба только не лопнет!
Ничего не понимая, я гляжу на отца, а мама за спиной смеется.
— Или нарочно вы все это подстраиваете, с ума, что ли, оба посходили, человеку отдохнуть не даете! — сердито выговаривает нам отец.
— Который час? — спрашивает мама и глядит на часы.
— Который час? Половина шестого! — еще громче кричит отец.— Целый день в поле надрываешься, вечером в огороде возишься, а захочешь под утро поспать, так труба над ухом начинает реветь, весь дом дрожит!
— Что дрожит, где дрожит? — смеется мама.
Глядя на нее, смеюсь и я.
— Шалопай этакий, он еще и смеется! — набрасывается на меня отец, хватает за воротник и выталкивает во двор вместе с трубой.
Ничего-то родители не понимают, и от этого у меня успехов не прибавится. Отец-то музыкантом не был. Понюхал бы музыки, знал бы, что научиться чему-нибудь можно, только если упражняться каждый день или хоть через день. Зачем же, спрашивается, в таком случае тащил он меня в музыкальную школу? Зачем толковал о гармонике? А разве только одна гармоника существует на свете?..
Я забираюсь в самый дальний угол двора и, сев на дубовую колоду, с грустью размышляю о своих родителях. Ничего-то они не признают! Думают, что только у них одних заботы есть. А если я ничего нового не разучу, что сказать дядюшке Загрушке в свое оправдание? И что Загрушка мне скажет? Лодырем назовет и геликон отнимет. Вот и сижу я да раздумываю, как мне родителей переубедить. Как их переупрямить? Скорей всего так: не стану ничего есть. Сначала они будут меня насильно кормить, а там, глядишь, обо мне забудут. Тем дело и кончится. Или же отец, уходя на работу, кепкой меня ударит. Скорей всего так и будет.
Сижу я, посиживаю, на ласточек смотрю. Как они весело щебечут на крыше! Смотрите, живут как хотят, и никто им не мешает! Эх, был бы я ласточкой! Ну нет! Что-то такое я читал, и глупо это было. Гм... Быть бы
птицей побольше! Поглядев еще немного на крышу, я вскоре забываю обо всем и играю гамму.
«Цвик! Цвиу!» — проносятся с криком ласточки над моей головой.
— Чао! — отвечаю я им и продолжаю играть.
— Соседка! — слышу я голос с соседнего двора.
У нас ни звука. Я прикладываю мундштук к губам и еще раз проигрываю гамму.
— Соседка, вы слышите? — снова кричат с соседнего двора.
— Меня зовет кто-то? — откликается мама на кухне.
— Соседка, не может ли ваш мальчишка дудеть еще где-нибудь?
— Что-о?
— Дудит и дудит, а нашему псу это не по вкусу пришлось. Воет ровно бешеный.
— Ваш пес?
— И голуби пугаются. Заприте-ка вашего парнишку куда-нибудь в подвал, что ли! Не перестанет, так я его водой оболью!
Конечно, кому не надоест меня слушать! Разобиженный, я глотаю слюну и тащусь через двор.
— Я отсюда ухожу,— ворчу я, проходя мимо майы.
— Почему? И куда? — спрашивает она, и по ее голосу я чувствую, что она раздражена не меньше меня.
— Ухожу.
— Куда?
— Куда глаза глядят.
— Хоть бы амбар у нас какой-нибудь был! — вздыхает мама.
Но я уже сыт по горло всеми этими невзгодами, тащу геликон в комнату, потом стою, заложив руки за спину, не зная, что предпринять и куда уйти. Когда я уже надел шляпу, доставшуюся мне в наследство от деда, вдруг мне на глаза попалась корзинка, и тогда мне приходит в голову: а ведь можно сходить в лес по грибы! На душе сразу становится легче, и я появляюсь на дворе с прояснившимся лицом.
— Куда ты? — опять спрашивает мама, и по ее голосу я понимаю, что она все еще мне сочувствует.
— Никуда.
— Чего ты огрызаешься?
— Я не огрызаюсь.
— Так скажи, куда идешь?
— По грибы.
— По грибы?
— Ну да. -
— Один?
— А я ведь ни с кем не сговаривался.
— Заплутаешься еще. Не годится в лес одному ходить.
— Ну-у...
— Ты, я вижу, и разговаривать по-человечески не умеешь. Смотри, отцу скажу.
— Да-а, все на меня жалуются. А я виноват, что мешаю всем?
— Кому ты мешаешь? — серьезно спрашивает мама, и снова в ее голосе слышится сочувствие. Но от этого я еще больше злюсь.
— Всем мешаю.
— Тебя в лесу еще лисица искусает,— говорит мама
— Лисица?
— Лисы сейчас болеют.
— Лис я в лесу пока еще не встречал.
— А вдруг наткнешься?
— Наткнусь, так только рад буду!
— А не заблудишься?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
тут! Так нет! Как начнут долбить носами в дверь, словно очередями из автомата сыплют. Но самое скверное — это мухи. Едва солнышко покажется, как мухи уже над головой жужжат, будто самолеты, хоть ты тресни! И откуда только эти мухи берутся? Хоть каждый день их изничтожай, все равно они откуда-то летят и летят. Больше еще скажу: муха из всех насекомых самая назойливая. Вот именно так! Муху можно сто раз прогнать, сто раз от нее рукой отмахнуться, а она опять прилетит. Вот какие мухи назойливые! Ну не-ет! Не позволю мухам себя донимать!
Сбрасываю с себя одеяло и встаю с постели.
— Что с тобой? — спрашивает мама.
Никак у нее в голове не укладывается, что вдруг я сделался такой ранней птахой.
Я пожимаю плечами и молчу.
— Почему ты уже встал? — допытывается мама.
— Почему? Из-за мух! Мухи мне спать не дают!
— Но ведь не так уж их много! Позавчера всех перебила!
— Перебили? Откуда же они тогда взялись?
— Вот я и говорю: не так уж их много.
— А все-таки есть! Спать мне не дают,— говорю я, хотя и чувствую, что не так уж здорово сержусь. Наоборот даже, пожалуй, почти и не сержусь. Мне даже нравится, что я в такую рань встал.
— Если хочешь, ступай ложись на чердаке,— предлагает мама.— Отец ведь спит на чердаке, там воздуху больше.
— Э-эх!..— И я потягиваюсь так, что у меня трещат кости.
Потом беру мыло и отправляюсь во двор, у колодца наливаю немного воды в таз, отхожу с ним в сторонку и начинаю умываться. Мама стоит в дверях и все еще дивится, что я встал так рано, никак не может поверить, что из-за каких-то дурацких мух я поднялся.
— Завтракать будешь? — кричит мне мама с порога.
— Завтракать?
— Завтрак готов. Если хочешь, садись за стол.
— Нет, потом.
Таз и мыло я оставляю у колодца — и марш прямо в комнату. Там я беру геликон, надеваю на себя и стою, словно с ним разговор веду. Наконец извлекаю из него несколько протяжных звуков и, разыгравшись немного,
начинаю гамму. Не успел я ее окончить, как с чердака выскочил отец.
— Ах ты олух несносный! И ночью от тебя покоя никому нет! Только и знаешь хрипеть, фырчать да дудеть без умолку. Как у тебя труба только не лопнет!
Ничего не понимая, я гляжу на отца, а мама за спиной смеется.
— Или нарочно вы все это подстраиваете, с ума, что ли, оба посходили, человеку отдохнуть не даете! — сердито выговаривает нам отец.
— Который час? — спрашивает мама и глядит на часы.
— Который час? Половина шестого! — еще громче кричит отец.— Целый день в поле надрываешься, вечером в огороде возишься, а захочешь под утро поспать, так труба над ухом начинает реветь, весь дом дрожит!
— Что дрожит, где дрожит? — смеется мама.
Глядя на нее, смеюсь и я.
— Шалопай этакий, он еще и смеется! — набрасывается на меня отец, хватает за воротник и выталкивает во двор вместе с трубой.
Ничего-то родители не понимают, и от этого у меня успехов не прибавится. Отец-то музыкантом не был. Понюхал бы музыки, знал бы, что научиться чему-нибудь можно, только если упражняться каждый день или хоть через день. Зачем же, спрашивается, в таком случае тащил он меня в музыкальную школу? Зачем толковал о гармонике? А разве только одна гармоника существует на свете?..
Я забираюсь в самый дальний угол двора и, сев на дубовую колоду, с грустью размышляю о своих родителях. Ничего-то они не признают! Думают, что только у них одних заботы есть. А если я ничего нового не разучу, что сказать дядюшке Загрушке в свое оправдание? И что Загрушка мне скажет? Лодырем назовет и геликон отнимет. Вот и сижу я да раздумываю, как мне родителей переубедить. Как их переупрямить? Скорей всего так: не стану ничего есть. Сначала они будут меня насильно кормить, а там, глядишь, обо мне забудут. Тем дело и кончится. Или же отец, уходя на работу, кепкой меня ударит. Скорей всего так и будет.
Сижу я, посиживаю, на ласточек смотрю. Как они весело щебечут на крыше! Смотрите, живут как хотят, и никто им не мешает! Эх, был бы я ласточкой! Ну нет! Что-то такое я читал, и глупо это было. Гм... Быть бы
птицей побольше! Поглядев еще немного на крышу, я вскоре забываю обо всем и играю гамму.
«Цвик! Цвиу!» — проносятся с криком ласточки над моей головой.
— Чао! — отвечаю я им и продолжаю играть.
— Соседка! — слышу я голос с соседнего двора.
У нас ни звука. Я прикладываю мундштук к губам и еще раз проигрываю гамму.
— Соседка, вы слышите? — снова кричат с соседнего двора.
— Меня зовет кто-то? — откликается мама на кухне.
— Соседка, не может ли ваш мальчишка дудеть еще где-нибудь?
— Что-о?
— Дудит и дудит, а нашему псу это не по вкусу пришлось. Воет ровно бешеный.
— Ваш пес?
— И голуби пугаются. Заприте-ка вашего парнишку куда-нибудь в подвал, что ли! Не перестанет, так я его водой оболью!
Конечно, кому не надоест меня слушать! Разобиженный, я глотаю слюну и тащусь через двор.
— Я отсюда ухожу,— ворчу я, проходя мимо майы.
— Почему? И куда? — спрашивает она, и по ее голосу я чувствую, что она раздражена не меньше меня.
— Ухожу.
— Куда?
— Куда глаза глядят.
— Хоть бы амбар у нас какой-нибудь был! — вздыхает мама.
Но я уже сыт по горло всеми этими невзгодами, тащу геликон в комнату, потом стою, заложив руки за спину, не зная, что предпринять и куда уйти. Когда я уже надел шляпу, доставшуюся мне в наследство от деда, вдруг мне на глаза попалась корзинка, и тогда мне приходит в голову: а ведь можно сходить в лес по грибы! На душе сразу становится легче, и я появляюсь на дворе с прояснившимся лицом.
— Куда ты? — опять спрашивает мама, и по ее голосу я понимаю, что она все еще мне сочувствует.
— Никуда.
— Чего ты огрызаешься?
— Я не огрызаюсь.
— Так скажи, куда идешь?
— По грибы.
— По грибы?
— Ну да. -
— Один?
— А я ведь ни с кем не сговаривался.
— Заплутаешься еще. Не годится в лес одному ходить.
— Ну-у...
— Ты, я вижу, и разговаривать по-человечески не умеешь. Смотри, отцу скажу.
— Да-а, все на меня жалуются. А я виноват, что мешаю всем?
— Кому ты мешаешь? — серьезно спрашивает мама, и снова в ее голосе слышится сочувствие. Но от этого я еще больше злюсь.
— Всем мешаю.
— Тебя в лесу еще лисица искусает,— говорит мама
— Лисица?
— Лисы сейчас болеют.
— Лис я в лесу пока еще не встречал.
— А вдруг наткнешься?
— Наткнусь, так только рад буду!
— А не заблудишься?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19