— Давайте посмотрим, что получилось из нашей задумки. Когда-то давным-давно, еще в детстве, я жил на Юрковской улице. Можно взглянуть, какая она сейчас?
Данила Званцов щелкнул тумблерами. Маленькие, отгороженные заборами дома появились на правом экране внизу.
— Ну и ну! — растроганно проговорил генерал. — Смотрите, товарищи, вот в этом доме мы жили. А тут должен быть поворот на Печенегскую улицу...
— Есть и такой поворот,— снова щелкнул тумблерами Званцов.
— Все точно. У нас, юрковцев, прежде с печенегами разыгрывалась настоящая война не на живот, а на смерть, неподалеку был Татарский переулок...
— Сейчас посмотрим и его,— отозвался Званцов.
— От него почти ничего не осталось,— покачал головой генерал,— маленькие домики были, а теперь смотрите, какие вымахали. Ну что ж, товарищи рабочие, такой план для нас большая подмога. Теперь в часы «пик» будет значительно легче пропускать потоки транспорта, видеть, где сосредоточивается множество народа, скажем, перед футбольным матчем, чтобы своевременно бросить в эти места дополнительные силы регулирования. Планом нам еще предстоит овладеть, чтобы легко и быстро в нем разбираться, ну это уже наша забота. А вам, товарищи, большое спасибо за работу.
Пожал всем руки, жестом пригласил следовать за ним своего заместителя и вышел.
— Поехали, ребята,— скомандовал Павлов.
И снова они ехали улицами жаркого июльского Киева. Разве может сравниться план с живым, солнечным, многолюдным городом! И все же...
— А между прочим, мы заработали рублей по триста, если не больше,— неожиданно сказал Павлов.— А потому в связи с этим событием прошу часов в семь ко мне, как говорится, на чашку чая. Валерия Григорьевна ждет, я предупредил по телефону. Ну как, согласны?
— Спасибо,—ответил Демид, выходя из машины. Увидел, провожая взглядом «Жигули», как сверкнуло в лакированной зелени машины предзакатное солнце, и побежал к своему подъезду. На сердце было легко, радостно от удачно законченной работы. Огромный город-красавец еще стоял перед глазами, когда он вошел в комнату,— распахнутое окно напоминало один из экранов, расположенных рядом с планом, но на тех экранах не было буйного движения машин, сочной зелени деревьев и пламени цветов на клумбах, там была всего лишь модель, будто отголосок жизни, а здесь она расцвела перед глазами тысячами окон, миллионами судеб и желаний, мыслей и надежд.
В почтовом ящике, как всегда, записочка от Гафии Дмитриевны. Два адреса, зайти туда до семи часов он успеет. Демид почти уже закрыл за собой дверь, как раздались тоненькие звонки детского телефона.
Демид остановился, встревожено прислушался. Ольга Степановна никогда не звонила днем. Утром всегда звонил он, спрашивал, что нужно купить и принести. Вечером звонила она, желала ему доброй ночи. Все было хорошо, и в этих звонках не было тревоги, а сейчас днем... Он бросился к телефону.
— Не волнуйся,— услышал он тихий, какой-то прозрачный голос учительницы,— спустись вниз и вызови «Скорую помощь».
— Вам плохо?
— Скажешь, что у меня острые боли в сердце, пусть немедленно приезжают. Лет мне семьдесят пять, они спросят. Потом поднимись ко мне, дверь откроешь сам, чем хочешь. Я встать не могу.
— Ольга Степановна!..
— Не теряй времени... И с дверями не церемонься.
Что-то тихонько всхлипнуло в трубке и смолкло. Демид мгновение стоял, не в силах понять значения услышанных слов, потом, схватив свою сумку с инструментами, кинулся со всех ног вниз. Оттолкнув какого-то мужчину, входившего в телефонную будку, и не обращая внимания на его брань, набрал «03». «Скорая помощь» ответила сразу. Девичий голос повторил адрес, фамилию, возраст больной. «Доктор будет у вас минут через двадцать — двадцать пять».
— А раньше нельзя? — крикнул Демид.
— Не успеют,— ответила девушка и отключилась: для нее эта просьба была одной из тысяч просьб, криков о помощи, о спасении, которыми взывал и, возможно, еще будет взывать сегодня Киев.
Демид выбрал из телефонной будки, бросился в лифт (как медленно он поднимает!), подступил к дверям так, будто они должны были открыться от одного
его грозного взгляда. Коротко и тихо позвонил: пусть Ольга Степановна знает, что он уже здесь, вызвал «Скорую», сейчас откроет дверь, и все будет хорошо. Все будет хорошо. Двери поддались быстро...
Шагнул в комнату и словно споткнулся о едва заметную, специально для него, для этой встречи приготовленную улыбку Ольги Степановны.
— Очень плохо?..
— Нет, сейчас не очень. Было хуже.
— Доктор будет через двадцать минут.
— Спасибо тебе. Теперь сядь вот сюда, поближе и слушай, не перебивай. Я могу умереть каждую минуту... Оно устало, сердце, оно больше не может. И не смей плакать, слышишь?
— Слышу.
— Жизнь не дала мне своих сыновей, но было у меня их много, моих учеников. А ты самый любимый. Мы все воспитывали тебя: Павлов, Валерия Григорьевна, я, завод... и от каждого ты что-то взял. Так вот, когда тебе будет трудно, подумай, как в таком положении поступил бы каждый из нас, с кого ты хочешь брать пример.
— Ольга Степановна, вы не умрете, не бойтесь!..
— А кто тебе сказал, что я боюсь? Этот пакет возьми себе — распечатаешь, когда меня похоронят...
— Мне не придется его распечатывать.
— Когда-нибудь придется. Книги тоже, пожалуйста, возьми себе, я их очень любила, и мне будет приятно сознавать, что они у тебя. Управдому я обо всем уже сказала, мебелью пусть они распоряжаются, как хотят. И не печалься, милый мой мальчик, я тебя очень любила, и был ты моей радостью, утехой, моим сыном. Не смей плакать!
В шелесте тихого голоса послышалась твердая учительская нотка, и Демид обрадовался, услышав ее.
— Я не плачу.
Она замерла на миг, прислушиваясь, как где-то глубоко в груди бьется раненое сердце, потом сказала:
— Дай мне папиросу.
— Ольга Степановна, может, не надо...
— Дай мне папиросу.— Она сказала это твердо, ослушаться было невозможно. Демид взял со столика коробку «Казбека», дрожащими руками достал папиросу.
— Прикури, руки мои уже не слушаются,— медленно проговорила Ольга Степановна.
Демид неумело зажег папиросу, поднес к губам учительницы.
— Спасибо.
Она привычно глубоко затянулась, взглянула на Демида, на какой-то миг взгляд ее стал веселым, словно она вдруг вспомнила из своей жизни что-то свое, только ей известное, нужное и очень хорошее — она, заслуженная учительница Ольга Степановна Бровко. Потом отвернулась к стене, чтобы Демид не видел ее лица, и умерла тихо и незаметно. Демид так и не понял, в какой момент это произошло.
— Где больная? — послышался неторопливый голос, и врач, усталая женщина, уже в годах, вошла в комнату. Взглянула на Демида, взяла стетоскоп, приложила к груди Ольги Степановны, мгновение послушала и просто, как говорила уже не раз, сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92