Разгоряченный Битман отшвыривает его ногой, Гарино протискивается в коридор, но оттуда его выгоняют последние убегающие гости.
Под первыми дождевыми каплями стоит высокая Терезия Гунишова — у нее болят ноги, потому что стоит она уже долго, не может смириться, что к ней не приехали. Ветер треплет на ней темное платье, лохматит седые волосы, платок, завязанный узлом, сдуло на шею. В дождь она не стыдится плакать, из глаз льются горячие слезы, а с неба — ледяной дождь.
Гарино отчаянно ищет спасения и находит его в свинарнике. Когда-то тут было полно жирных хряков, но кухарки теперь таскают помои домой, и потому в свинарнике последняя могиканка, худая, как кочерга. Гарино, прыгнув к свинье, прижимается к ней, ищет защиту от этой напасти, что бушует снаружи. Слабонервная свинья не верит в его бескорыстную нежность, пятится от нежеланного гостя. Пес боится грозы, свинья — пса.
— Нет, не довелось нам изведать страшной грозы,— предается воспоминаниям в столовой Милка Болехова.
— Это почему ж?
— Да потому, что ее не было. На море бывает страшная буря, а тут — нет, но как-то раз был у нас Имро, брат мой, ходил в среднюю школу в Кежмарке, а у нас вот тут радио на батарейках было,— указывает Милка между окнами.
— Тише,— шипит Йожка; в приемнике хрипят молнии, и он недослышал важных известий о бомбовом покушении.
— ...а выключатель был прибит в окне между двумя
рамами, не видать его было, полымя так и металось туда-сюда, все мы жутко боялись, а Имро и говорит, раз я тут, ничего не бойтесь, и вдруг так громыхнуло, что мы все, считай, в штаны наложили, а Имро-то первый — шасть в угол к дверям, ох уж мы и смеялись, бедолага-сердяга, как же плохо он кончил, четыре раза опухоли резали, потом на химиотерапию ходил, жену какой-то парняга на мотоцикле сшиб, беда мужика совсем задавила, газ пустил, ее из больницы на похороны привезли, да, беда на беду, не глядеть бы на божий свет...
Лоло вытаскивает окоченевшую Гунишову из мутного ручейка на сухое место. По дороге шлепает ее по заду, чтобы она очувствовалась.
— Живей переоденься, Терина! — заталкивает он ее в девичью. На пороге Гунишова оборачивается и дает ему оплеуху — аж в ушах звенит.
— Ну слава те господи.— Радуясь, Лоло трет щеку. Ему-то не во что переодеться, разве в пижаму; в том же виде он проходит в столовую, где все уже в сборе.
— Что, дождь тебя воротил? — гадает Требатицкий.
— Нет, чтоб Димко на прощанье спеть. Дурная весть прошла: утка крякнула, берега звякнули, море взболталось, вода всколыхалась. Гроза слабая, пока здесь я, не бойтесь!
В эту минуту ударяет гром, и Лоло первый лезет под стол и затихает. Никто не смеется. Лоло из-под скатерти взглядывает на Яро.
— Ты чего не смеешься?
— Смеюсь только по первому разу, а я, выходит, уже долго живу, ежели для меня все не ново. Люди всегда одинаковы. Трусы похваляются, герои молчат.
— Лоло, у тебя нет тромбоза? — ни с того ни с сего спрашивает Вихторичиха.
— Есть, конечно.— Лоло подает ей заскорузлый сопливый платок.
— Кто-то тут разукрасил воздух! — насторожившись, объявляет Вайсабел.
— Я,— признается Лоло.— С перепугу напустил.
— Тьфу, ей-ей, один смрад,— нюхает морщинистая Вихторичиха Лолов тромбоз, в который он трубит, когда у него мокрый тромбон.
— Ступай вон смердеть, здесь едят! — Йожка выгоняет Лоло.
Снаружи льет как из ведра, студеный ветер срывает зеленые абрикосы, ломает мелкие ветки.
Йожко Битман затаился на Милоховом сарае. Поцем
не отозвался, и Йожко, почуяв неладное, нашел его, дохлого, у входа в сарай. Йожко сидит не шелохнется, так как за минуту до этого его отец прошмыгнул в сарай, где хотел, верно, подглядеть за Евкой Милоховой. Да не тут-то было, она враз вскрикнула: «Игор!» — и потом умолкла. Значит, опознала его.
Йожко на сарае головой вертит — никак в толк не возьмет, что там и как с его папкой.
В тесине находит дырку от сучка и заглядывает в сарай. В сарае рядом с Евкой Милоховой лежит Игор Битман и гладит ее по оголенной груди. Может, ударилась с перепугу, мозгует Йожко. Чего ему от нее надо? Понапрасну бы о ней не заботился!
Но на этом кончается его слежка: он ненароком сшибает серый бумажный комок, в котором осиное гнездо. Гнездо падает на доски, и Йожко — какая уж тут конспирация! — дает деру. Разъяренные осы в поисках виновника находят в сарае Битмана и Милохову. Битман выскакивает из сарая с одеждой в руках. Совсем потеряв голову, он шлепает прямо по луже. А Йожко следит за ними уже из укромного местечка в мокром малиннике и надивиться не может, почему они держат одежду в руках. Должно быть, отмахиваются ею от ос, приходит он к выводу и бежит домой, чтоб было алиби.
На углу Цабадаихиного сада вспоминает, как отец в первый раз послал его воровать. Тогда отец казался ему недосягаемым.
— Что хочу могу воровать?
— Что хочешь.— Отец весь мир ему подарил.— Но чтоб тебя никто не заметил. Не тот вор, кто крадет, а тот, которого схватят.
Крохотный Йожко притащил с Цабадаихиного огорода мотыгу, куда большую, чем он сам. Два дня спустя Игор Битман отнес ее Цабадаихе, с оговоркой, чтоб не пускала к себе всю эту ораву из богадельни.
— Не люблю совать нос в чужие дела, но на вашем месте я бы не доверял так. Мотыжку кто-то бросил в котельную, а я малость пообтер ее от угля.
Цабадаёва стала запирать калитку.
В сумеречной столовой отобедали. Лоло учит всех гражданской прощальной. Йожка упрямо слушает по едва слышному громкоговорителю сообщение об израильских провокациях и эскалации.
— Наша жизнь, что летний день, чредует тень и солнца свет,
и промелькнет она, как сон,
и ей вовек возврата нет,— запевает Лоло, дирижируя сжатым кулаком, потому что пение не ладится.
— Яро, пой!
— Голоса нет.— Яро кашляет, простужен не только он — вся столовая дохает.
— Как сон бежит за часом час
и исчезает в дальних далях,
так к вечеру увядший цвет
был поутру еще прекрасен,—
выводит Лоло рефрен — поет он один.
— Счастлив тот, кто жизнь свою труду отдаст,
и благодарной памятью народ ему воздаст,—
поет Лоло, ничего не замечая вокруг, и его красивый голос христарадника наполняет холодную столовую, берет всех за душу, даже Йожку принуждает оторваться от Среднего Востока.
Лоло кончает петь, на глазах слезы, он опускается на колени и заламывает руки.
— Пойте же, во имя милосердия божьего, хотя бы для Димко спойте, он ведь был нам как отец...
Йожка выключает арабскую конференцию на высшем уровне и говорит в тишину:
— Во имя божьего милосердия будем петь. Начинай, Лойзо!
Лоло не верит своим ушам, быстро отирает слезы и запевает:
— Наша жизнь, что летний день...
Игор Битман торопится отпереть мертвецкую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Под первыми дождевыми каплями стоит высокая Терезия Гунишова — у нее болят ноги, потому что стоит она уже долго, не может смириться, что к ней не приехали. Ветер треплет на ней темное платье, лохматит седые волосы, платок, завязанный узлом, сдуло на шею. В дождь она не стыдится плакать, из глаз льются горячие слезы, а с неба — ледяной дождь.
Гарино отчаянно ищет спасения и находит его в свинарнике. Когда-то тут было полно жирных хряков, но кухарки теперь таскают помои домой, и потому в свинарнике последняя могиканка, худая, как кочерга. Гарино, прыгнув к свинье, прижимается к ней, ищет защиту от этой напасти, что бушует снаружи. Слабонервная свинья не верит в его бескорыстную нежность, пятится от нежеланного гостя. Пес боится грозы, свинья — пса.
— Нет, не довелось нам изведать страшной грозы,— предается воспоминаниям в столовой Милка Болехова.
— Это почему ж?
— Да потому, что ее не было. На море бывает страшная буря, а тут — нет, но как-то раз был у нас Имро, брат мой, ходил в среднюю школу в Кежмарке, а у нас вот тут радио на батарейках было,— указывает Милка между окнами.
— Тише,— шипит Йожка; в приемнике хрипят молнии, и он недослышал важных известий о бомбовом покушении.
— ...а выключатель был прибит в окне между двумя
рамами, не видать его было, полымя так и металось туда-сюда, все мы жутко боялись, а Имро и говорит, раз я тут, ничего не бойтесь, и вдруг так громыхнуло, что мы все, считай, в штаны наложили, а Имро-то первый — шасть в угол к дверям, ох уж мы и смеялись, бедолага-сердяга, как же плохо он кончил, четыре раза опухоли резали, потом на химиотерапию ходил, жену какой-то парняга на мотоцикле сшиб, беда мужика совсем задавила, газ пустил, ее из больницы на похороны привезли, да, беда на беду, не глядеть бы на божий свет...
Лоло вытаскивает окоченевшую Гунишову из мутного ручейка на сухое место. По дороге шлепает ее по заду, чтобы она очувствовалась.
— Живей переоденься, Терина! — заталкивает он ее в девичью. На пороге Гунишова оборачивается и дает ему оплеуху — аж в ушах звенит.
— Ну слава те господи.— Радуясь, Лоло трет щеку. Ему-то не во что переодеться, разве в пижаму; в том же виде он проходит в столовую, где все уже в сборе.
— Что, дождь тебя воротил? — гадает Требатицкий.
— Нет, чтоб Димко на прощанье спеть. Дурная весть прошла: утка крякнула, берега звякнули, море взболталось, вода всколыхалась. Гроза слабая, пока здесь я, не бойтесь!
В эту минуту ударяет гром, и Лоло первый лезет под стол и затихает. Никто не смеется. Лоло из-под скатерти взглядывает на Яро.
— Ты чего не смеешься?
— Смеюсь только по первому разу, а я, выходит, уже долго живу, ежели для меня все не ново. Люди всегда одинаковы. Трусы похваляются, герои молчат.
— Лоло, у тебя нет тромбоза? — ни с того ни с сего спрашивает Вихторичиха.
— Есть, конечно.— Лоло подает ей заскорузлый сопливый платок.
— Кто-то тут разукрасил воздух! — насторожившись, объявляет Вайсабел.
— Я,— признается Лоло.— С перепугу напустил.
— Тьфу, ей-ей, один смрад,— нюхает морщинистая Вихторичиха Лолов тромбоз, в который он трубит, когда у него мокрый тромбон.
— Ступай вон смердеть, здесь едят! — Йожка выгоняет Лоло.
Снаружи льет как из ведра, студеный ветер срывает зеленые абрикосы, ломает мелкие ветки.
Йожко Битман затаился на Милоховом сарае. Поцем
не отозвался, и Йожко, почуяв неладное, нашел его, дохлого, у входа в сарай. Йожко сидит не шелохнется, так как за минуту до этого его отец прошмыгнул в сарай, где хотел, верно, подглядеть за Евкой Милоховой. Да не тут-то было, она враз вскрикнула: «Игор!» — и потом умолкла. Значит, опознала его.
Йожко на сарае головой вертит — никак в толк не возьмет, что там и как с его папкой.
В тесине находит дырку от сучка и заглядывает в сарай. В сарае рядом с Евкой Милоховой лежит Игор Битман и гладит ее по оголенной груди. Может, ударилась с перепугу, мозгует Йожко. Чего ему от нее надо? Понапрасну бы о ней не заботился!
Но на этом кончается его слежка: он ненароком сшибает серый бумажный комок, в котором осиное гнездо. Гнездо падает на доски, и Йожко — какая уж тут конспирация! — дает деру. Разъяренные осы в поисках виновника находят в сарае Битмана и Милохову. Битман выскакивает из сарая с одеждой в руках. Совсем потеряв голову, он шлепает прямо по луже. А Йожко следит за ними уже из укромного местечка в мокром малиннике и надивиться не может, почему они держат одежду в руках. Должно быть, отмахиваются ею от ос, приходит он к выводу и бежит домой, чтоб было алиби.
На углу Цабадаихиного сада вспоминает, как отец в первый раз послал его воровать. Тогда отец казался ему недосягаемым.
— Что хочу могу воровать?
— Что хочешь.— Отец весь мир ему подарил.— Но чтоб тебя никто не заметил. Не тот вор, кто крадет, а тот, которого схватят.
Крохотный Йожко притащил с Цабадаихиного огорода мотыгу, куда большую, чем он сам. Два дня спустя Игор Битман отнес ее Цабадаихе, с оговоркой, чтоб не пускала к себе всю эту ораву из богадельни.
— Не люблю совать нос в чужие дела, но на вашем месте я бы не доверял так. Мотыжку кто-то бросил в котельную, а я малость пообтер ее от угля.
Цабадаёва стала запирать калитку.
В сумеречной столовой отобедали. Лоло учит всех гражданской прощальной. Йожка упрямо слушает по едва слышному громкоговорителю сообщение об израильских провокациях и эскалации.
— Наша жизнь, что летний день, чредует тень и солнца свет,
и промелькнет она, как сон,
и ей вовек возврата нет,— запевает Лоло, дирижируя сжатым кулаком, потому что пение не ладится.
— Яро, пой!
— Голоса нет.— Яро кашляет, простужен не только он — вся столовая дохает.
— Как сон бежит за часом час
и исчезает в дальних далях,
так к вечеру увядший цвет
был поутру еще прекрасен,—
выводит Лоло рефрен — поет он один.
— Счастлив тот, кто жизнь свою труду отдаст,
и благодарной памятью народ ему воздаст,—
поет Лоло, ничего не замечая вокруг, и его красивый голос христарадника наполняет холодную столовую, берет всех за душу, даже Йожку принуждает оторваться от Среднего Востока.
Лоло кончает петь, на глазах слезы, он опускается на колени и заламывает руки.
— Пойте же, во имя милосердия божьего, хотя бы для Димко спойте, он ведь был нам как отец...
Йожка выключает арабскую конференцию на высшем уровне и говорит в тишину:
— Во имя божьего милосердия будем петь. Начинай, Лойзо!
Лоло не верит своим ушам, быстро отирает слезы и запевает:
— Наша жизнь, что летний день...
Игор Битман торопится отпереть мертвецкую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31