Яро работает как зверь, но не гневается, делает то, о чем мечтал. Если и гневается, то на себя. Если радуется, то шести литрам в банках. Попади они под Золов лемех, в огороде была бы вечная хреновая монокультура.
Яро кажется, что Цабадаиха раскусила его. Он может морочить ей голову пылкими речами о способах познания реальности, о песенной сигнальной системе, предложенной
им МНК1 и заключающейся в том, что уже по песенке каждый бы знал, какая будет передача, или россказнями о том, как он умышленно портил деньгами внуков в ту пору, когда к нему приходили еще гонорары и внуки. Цабадаиха хоть и слушает, но с толку ее не собьешь.
Яро приворожен, и она крепко держит его в руках. Да вот хотя бы такой случай: кто-то (а именно Томаш Вайсабел) однажды (а именно 3 мая в обед) с глазу на глаз в одном месте (а именно у двух писсуаров в богадельне) в шутку назвал его «Цабадаем». Яро, отдохнув после обеда, Снова пошел копать хрен. Нашел вдову — она как раз натягивала волейбольные налокотники, собираясь мыть пол. Он поздоровался первый, а она в ответ холодно:
— Чтоб этого больше не было.
— А что такое?
— Он сказал тебе «Цабадай», а тебе хоть бы хны! Имя мертвого нельзя тревожить! — В ней так кипела вдовья справедливость, что Яро аж испугался.
Он извинился, обещал, что положено было, а потом еще и то, что хотела вдова, и каялся три недели, пока она не сменила гнев на милость и обо всем забыла.
Яро несет ведра, ступает по хреновому листу и влюблен так, как никогда не был влюблен даже в юности. Все ему нравится — и узловатый Вайсабел, что мелькает за одним забором, и кривомордый Поцем, что снует за другим. А больше всего то, что посередке: над ботвой горбится полнотелая вдова Цабадаёва в темном хлопчатобумажном платье и обирает колорадского жучка, давит пальцами желтые яички прямо на зеленом.
— Чего все ногам покою не даешь?
И когда они так сидят, согретые работой, солнцем и пониманием, Яро хочет начать разговор, да не знает с чего, потому как влюблен по уши.
И вот летит у них у двоих время, то да се — и так уже пятый год.
На лавочке перед домом греется на припеке Томаш Вайсабел, глядит в Цабадаихин сад и гладит битмановско- го щенка. Рядом похрапывает Лоло-дурак, трубочка у него туда-сюда — в лад с дыханием; а затянется по привычке, чмокает в ней тополиный табак.
Ублаготворенный Вайсабел помогал Димко в саду, и сейчас его одолевает дрема. Взгляд его спотыкается о старого Гарино — тот, словно дохлятина, дрыхнет в конце гремящей цепи, в прохладной пыли за конурой; пес вздыхает — пыль вздымается. У Томаша слипаются веки, но вдруг его кусает блоха, перескочившая на него со щенка. Он просыпается и сбрасывает щенка наземь.
У калитки тормозит развозная машина белохуторской мебельной мастерской. За рулем сидит сам главный столяр Гарнади. Он привез два гроба — в Белом Хуторе ожила покойница и о гробе даже слышать не хочет. Гарнади надеется, что богадельня, то бишь Игор Битман, купит оба гроба. Сговариваются они на том, что Гарнади за это отвезет тяжелую Иогану в мертвецкую. Так в конурке остается лишний гроб.
Вайсабел, которому всегда и везде доводится быть на подхвате, несет весть в столовую.
За столами режутся в карты картежники, Йожка, обрывая ноту, резко выключает радио, ибо чувства его оскорблены фривольной песенкой в исполнении музыкальной группы «Модус», без зазрения совести поющей о сладостном поцелуе.
Забывчивая Вихторичиха закрывает захватанную толстую книгу, что у нее еще из дому, еще... забыла от кого.
— Она до ужаса они в лесу жили боялась змея а захотели ее отучить подсунули ей под кровать под этот ее диван или что там она дико кричала а уж живой змей лез в окно а ее там оставили чтоб она разума решилась змей шел по следу как того первого волокли его дружка а ее-то не выпустили и тот живой змей укусил ее и она померла ну скажи не дураки ли они были,— рассказывает Вихторичиха так, как ей память диктует.— Жила с того, что в театре мужчинам ноги показывала, и даже всю семью содержала, и жили неплохо, не ссорились, только пил он сильно,— без запинки перескакивает она на судьбу своей дочери.
Счастливой Вихторичихе слабая память то и дело подносит новые удивительные неожиданности, и потому ей не скучно многие годы читать одну и ту же книжку о том, как некогда на свете жили люди и какие пакости им чинила мерзавка Патриция Бромфельд,— до чего же он хорошо написал, только как его звали? Переплет, посеревший от ветхости, скольких-то первых страниц не хватает, но не хватает книге — не Вихторичихе.
Йожка включает радио — авось кончилась бесстыдная песенка,— по телевидению передают контрольную таблицу.
— У нас есть гроб в запасе,— оповещает от двери Вайсабел, и все идут поглазеть.
— Неплохой.
— Здесь дырка от сучка.
— Можешь в ад зырить.
В коридоре гремит ключами Игор Битман. Принесла нелегкая!
— Выставка закрывается!
Старичье, шаркая, разбредается. Коридор пахнет обедом.
В конурке остается Тибор Бергер. Нервозно покусывая усы, в задумчивости стучит по шершавой крышке гроба.
— Милости просим! — отвечает он сам себе и нехорошо смеется.
— Ну хватит! — Игор Битман сменяет тон — говорит слабым, надломленным голосом, чуть заметно пожимая плечами. Перед Бергером — растроганный управляющий. Бергер успокаивается и покорно отходит от гроба. Наклонившись к замку, Битман довольно ухмыляется. Знает, чем людей купить. Опять прекрасно сыграл роль — в молодежном клубе и то нет такого актера.
Цабадаёва отрезает испод от свежего хлеба, тонко намазывает его маслом, разрезает пополам и подает половину Яро. Хлеб еще не остыл, мякиш теплый, и масло топится, растекается. На блюде редиска, в деревянной мисочке — соль.
Яро макает редиску в соль и хрупает казенными зубами. Потом, чмокая, пробует хлеб.
Цабадаёва ждет оценки.
— Потрясающий, пани Цабадаёва. Потря-са-а-ю- щий,— дирижирует Яро маслеными руками, чтобы доставить ей радость.
— Надо, чтоб потихоньку остыл.— Довольная хлебница прикрывает каравай льняным полотенцем и принимается за свой кусок.
Яро жмется, жмется и берет еще одну редиску.
По дороге проносится на мотоцикле Феро Такач; к своим не заезжает.
— Гонит к Яне Швабековой, на почту,— догадывается вдова по слуху.— Не будет у них сватов, кинул ее, наплюет на нее...— предрекает Цабадаёва.
— Послал я Димко письмо,— говорит Яро.
— Для чего?
— Якобы от внука, пусть порадуется.
— От чужого радость не в радость,— говорит она.— В чужую судьбу не суйся, не бог ты.
Яро хрупает последнюю редиску.
На почту входит почтальон Канталич.
— Придется вынести вам дисциплинарное взыскание,— вяло говорит Яна.— Что вы там вытворяли по деревне?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Яро кажется, что Цабадаиха раскусила его. Он может морочить ей голову пылкими речами о способах познания реальности, о песенной сигнальной системе, предложенной
им МНК1 и заключающейся в том, что уже по песенке каждый бы знал, какая будет передача, или россказнями о том, как он умышленно портил деньгами внуков в ту пору, когда к нему приходили еще гонорары и внуки. Цабадаиха хоть и слушает, но с толку ее не собьешь.
Яро приворожен, и она крепко держит его в руках. Да вот хотя бы такой случай: кто-то (а именно Томаш Вайсабел) однажды (а именно 3 мая в обед) с глазу на глаз в одном месте (а именно у двух писсуаров в богадельне) в шутку назвал его «Цабадаем». Яро, отдохнув после обеда, Снова пошел копать хрен. Нашел вдову — она как раз натягивала волейбольные налокотники, собираясь мыть пол. Он поздоровался первый, а она в ответ холодно:
— Чтоб этого больше не было.
— А что такое?
— Он сказал тебе «Цабадай», а тебе хоть бы хны! Имя мертвого нельзя тревожить! — В ней так кипела вдовья справедливость, что Яро аж испугался.
Он извинился, обещал, что положено было, а потом еще и то, что хотела вдова, и каялся три недели, пока она не сменила гнев на милость и обо всем забыла.
Яро несет ведра, ступает по хреновому листу и влюблен так, как никогда не был влюблен даже в юности. Все ему нравится — и узловатый Вайсабел, что мелькает за одним забором, и кривомордый Поцем, что снует за другим. А больше всего то, что посередке: над ботвой горбится полнотелая вдова Цабадаёва в темном хлопчатобумажном платье и обирает колорадского жучка, давит пальцами желтые яички прямо на зеленом.
— Чего все ногам покою не даешь?
И когда они так сидят, согретые работой, солнцем и пониманием, Яро хочет начать разговор, да не знает с чего, потому как влюблен по уши.
И вот летит у них у двоих время, то да се — и так уже пятый год.
На лавочке перед домом греется на припеке Томаш Вайсабел, глядит в Цабадаихин сад и гладит битмановско- го щенка. Рядом похрапывает Лоло-дурак, трубочка у него туда-сюда — в лад с дыханием; а затянется по привычке, чмокает в ней тополиный табак.
Ублаготворенный Вайсабел помогал Димко в саду, и сейчас его одолевает дрема. Взгляд его спотыкается о старого Гарино — тот, словно дохлятина, дрыхнет в конце гремящей цепи, в прохладной пыли за конурой; пес вздыхает — пыль вздымается. У Томаша слипаются веки, но вдруг его кусает блоха, перескочившая на него со щенка. Он просыпается и сбрасывает щенка наземь.
У калитки тормозит развозная машина белохуторской мебельной мастерской. За рулем сидит сам главный столяр Гарнади. Он привез два гроба — в Белом Хуторе ожила покойница и о гробе даже слышать не хочет. Гарнади надеется, что богадельня, то бишь Игор Битман, купит оба гроба. Сговариваются они на том, что Гарнади за это отвезет тяжелую Иогану в мертвецкую. Так в конурке остается лишний гроб.
Вайсабел, которому всегда и везде доводится быть на подхвате, несет весть в столовую.
За столами режутся в карты картежники, Йожка, обрывая ноту, резко выключает радио, ибо чувства его оскорблены фривольной песенкой в исполнении музыкальной группы «Модус», без зазрения совести поющей о сладостном поцелуе.
Забывчивая Вихторичиха закрывает захватанную толстую книгу, что у нее еще из дому, еще... забыла от кого.
— Она до ужаса они в лесу жили боялась змея а захотели ее отучить подсунули ей под кровать под этот ее диван или что там она дико кричала а уж живой змей лез в окно а ее там оставили чтоб она разума решилась змей шел по следу как того первого волокли его дружка а ее-то не выпустили и тот живой змей укусил ее и она померла ну скажи не дураки ли они были,— рассказывает Вихторичиха так, как ей память диктует.— Жила с того, что в театре мужчинам ноги показывала, и даже всю семью содержала, и жили неплохо, не ссорились, только пил он сильно,— без запинки перескакивает она на судьбу своей дочери.
Счастливой Вихторичихе слабая память то и дело подносит новые удивительные неожиданности, и потому ей не скучно многие годы читать одну и ту же книжку о том, как некогда на свете жили люди и какие пакости им чинила мерзавка Патриция Бромфельд,— до чего же он хорошо написал, только как его звали? Переплет, посеревший от ветхости, скольких-то первых страниц не хватает, но не хватает книге — не Вихторичихе.
Йожка включает радио — авось кончилась бесстыдная песенка,— по телевидению передают контрольную таблицу.
— У нас есть гроб в запасе,— оповещает от двери Вайсабел, и все идут поглазеть.
— Неплохой.
— Здесь дырка от сучка.
— Можешь в ад зырить.
В коридоре гремит ключами Игор Битман. Принесла нелегкая!
— Выставка закрывается!
Старичье, шаркая, разбредается. Коридор пахнет обедом.
В конурке остается Тибор Бергер. Нервозно покусывая усы, в задумчивости стучит по шершавой крышке гроба.
— Милости просим! — отвечает он сам себе и нехорошо смеется.
— Ну хватит! — Игор Битман сменяет тон — говорит слабым, надломленным голосом, чуть заметно пожимая плечами. Перед Бергером — растроганный управляющий. Бергер успокаивается и покорно отходит от гроба. Наклонившись к замку, Битман довольно ухмыляется. Знает, чем людей купить. Опять прекрасно сыграл роль — в молодежном клубе и то нет такого актера.
Цабадаёва отрезает испод от свежего хлеба, тонко намазывает его маслом, разрезает пополам и подает половину Яро. Хлеб еще не остыл, мякиш теплый, и масло топится, растекается. На блюде редиска, в деревянной мисочке — соль.
Яро макает редиску в соль и хрупает казенными зубами. Потом, чмокая, пробует хлеб.
Цабадаёва ждет оценки.
— Потрясающий, пани Цабадаёва. Потря-са-а-ю- щий,— дирижирует Яро маслеными руками, чтобы доставить ей радость.
— Надо, чтоб потихоньку остыл.— Довольная хлебница прикрывает каравай льняным полотенцем и принимается за свой кусок.
Яро жмется, жмется и берет еще одну редиску.
По дороге проносится на мотоцикле Феро Такач; к своим не заезжает.
— Гонит к Яне Швабековой, на почту,— догадывается вдова по слуху.— Не будет у них сватов, кинул ее, наплюет на нее...— предрекает Цабадаёва.
— Послал я Димко письмо,— говорит Яро.
— Для чего?
— Якобы от внука, пусть порадуется.
— От чужого радость не в радость,— говорит она.— В чужую судьбу не суйся, не бог ты.
Яро хрупает последнюю редиску.
На почту входит почтальон Канталич.
— Придется вынести вам дисциплинарное взыскание,— вяло говорит Яна.— Что вы там вытворяли по деревне?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31