Не моргая, врач следил за движениями сверкавшего в ярком свете операционной скальпеля. Он снова повторил про себя: «Милая святая Дева Мария, не дай ему умереть. Эта история не может быть правдой. Такого просто не может быть».
– Перекусить не желаете?
Кеплер резко поднял голову. Он прищурил глаза и посмотрел на польскую девушку, которая, разложив еду, готовилась обедать. Она предложила ему кусок твердого сыра.
– Нет, спасибо.
Кеплер снова уставился в окно. Светало, день вступал в свои права. Который час? Он успел вздремнуть? Вдруг его охватила тревога, и он посмотрел на сидевшую напротив девушку. Ее лицо ничего не выражало, а взор, устремленный вдаль, был безмятежным. Если бы он вскрикнул, если бы сказал что-нибудь во сне – пусть даже одно слово о том ужасном бремени, которое нес, – на ее лице был бы заметен испуг.
– У меня есть своя… – начал он, доставая вещевой мешок, который лежал у него в ногах. Порывшись в нем, он извлек большой кусок кровяной колбасы и шоколад.
Три пары широко раскрытых глаз тут же устремились на него. Кеплер отрезал несколько толстых кусков колбасы и предложил их не поверившей своим глазам пожилой супружеской паре. Мужчина, робея, жадно взял их и пробормотал: «Благодарю». Затем, виновато пожав плечами, он разрезал эти куски на более тонкие.
Когда Анне предложили кусок, она взяла его, не сказав ни слова, но улыбнулась и тут же начала есть. Затем он разломил шоколад и предложил несколько кусочков пожилой паре, супруги взяли их со словами благодарности.
– Сударь, мы так давно не пробовали шоколада. Мы отвезем его внукам на Рождество.
Завернув свой кусок шоколада, Анна сказала:
– Я уже два года не ела шоколада. За десять грошей приходится много работать.
– Тогда возьмите. – Кеплер положил ей на колени оставшийся шоколад и начал нарезать себе колбасу.
Анна изумленно смотрела не него.
– Я не возьму его! Почему вы отдали мне весь шоколад? Избегая смотреть ей в глаза, Кеплер отправил себе в рот кусок крошившейся черной колбасы.
– Я же говорил, что у меня его достаточно. Через две недели, когда вернусь на службу, я получу еще.
Девушка спрятала шоколад в кармане пальто и как бы невзначай поинтересовалась:
– Герр Кеплер, вы служите в этих местах?
«Да, – с горечью подумал он, – я служу в охране концентрационного лагеря». Но вслух он произнес:
– В тридцати километрах от Кракова. Сижу за письменным столом и перекладываю бумажки.
Она снова улыбнулась, и эта улыбка была первым проявлением доброты, которой Кеплер удостоился за полтора года.
Вдруг кровяная колбаса застряла у него где-то на полпути к желудку. Эта неприятная масса никак не хотела продвигаться дальше, когда Кеплер вспомнил, какой ценой оплачена еда, которую он сейчас поглощал. Ганс повернулся к окну и увидел, как в стекле изредка мелькает его лицо, но и этого было достаточно, чтобы заметить покрывшие его капли пота.
Он резко встал, напугав всех, и положил оставшуюся колбасу Анне на колени.
– Отвезите это своему отцу, школьному учителю. У меня ее еще много, к тому же что-то не хочется есть.
Кеплер произнес это вымученным, напряженным голосом. Затем он перешагнул через их ноги, вышел в коридор и добежал до туалета, оказавшегося, к счастью, незанятым. Встав над унитазом, он терпеливо ждал, пока качавшийся поезд не поможет ему избавиться от куска колбасы. Наконец кусок беззвучно выскочил из его рта и рассыпался на рельсах.
Он выпрямился и подошел к открытому окну в конце вагона, через которое влетали струи холодного пронизывающего воздуха и горсти снежинок, и, стоя перед ним, подумал: «С какой стати в Зофии я почувствую себя иначе? Там мне будет так же плохо. Кошмары и там не оставят меня в покое. А через две недели придется возвращаться».
Кеплер вернулся в купе и тяжело опустился на свое место, избегая любопытных взглядов попутчиков. Он смотрел на снег за окном и чувствовал, что Зофия становится все ближе, вместе с тем растет неизбежная потребность рассказать кому-то обо всем, что он знал. Сейчас у него не было сомнений в том, что придется избавиться от тяжкого груза ведомой ему тайны, если он не хочет сойти с ума. В глубине души Ганс Кеплер понимал, что он предатель, и это обстоятельство вкупе с ужасной тайной, которую он хранил, делало из него мученика.
– Сигарету, герр Кеплер? – предложила Анна Крашиньская.
Он взглянул на ее сигареты. Сорт «Damske», который сперва производился для женщин и заполнялся табаком лишь наполовину. Другую половину занимал хлопчатобумажный фильтр, но сейчас только эти сигареты были ей по карману. Кеплер вспомнил сигареты из отличного табака, лежавшие у него в вещмешке, дефицитный сорт «Plaske», упакованный в хрустящую картонную коробку и доступный только избранным. Но он не отказался, тронутый тем, что она поделилась оставшимися у нее двумя сигаретами.
Оба курили и молчали, пока поезд преодолевал последние километры пути. Наконец поезд остановился на станции Зофия.
Собрав все свои свертки и сумев удержать их в руках, Анна поблагодарила Ганса Кеплера за его помощь и еду и поспешно вышла из поезда. Неторопливо застегивая пуговицы шинели, Кеплер увидел через окно, как хорошенькая девушка бросилась в объятия мужчины, стоявшего на покрытой снегом платформе.
Кеплер наконец вышел из поезда и направился к станции, он обрадовался тому, что его никто не встречает. Был канун Рождества. Прежде чем явиться к бабушке, ему надо было выполнить одну обязанность. Мысль об этом пришла ему в голову, когда поезд приближался к дому.
Костел Святого Амброжа стоял в центре города, в дальнем конце большой мощеной площади, напротив нацистского штаба. Это был большой храм в готическом стиле со шпилями, черневшими среди падающего снега. Его украшали статуи средневековых святых и защищали выстроившиеся кольцами горгульи.
Ганс Кеплер поднял глаза на изысканно украшенные дубовые двери. Прошло уже много лет с тех пор, как он заходил в храм, хотя до этого, в детстве, он был ревностным католиком. За годы в гитлерюгенде пришлось отказаться от этой присущей ему польской черты, а совсем недавно он принял модную религию, именуемую СС. Однако теперь, снова стоя на ступенях костела, где его крестили и впервые причащали, Кеплер ощутил умиротворение, какого не испытывал уже много месяцев.
Сняв фуражку, он поднялся по ступеням, потянул на себя дверь и вошел. Его тут же окутали тепло и запах благовоний, побудив опустить вещевой мешок и на мгновение застыть на месте.
Кеплер взглянул на неф и слева вдали увидел маленькие деревянные занавешенные кабинки, за которыми священники принимали исповеди. Несколько прихожан стояли в очереди, другие у алтаря шептали слова покаяния.
Кеплер опустил пальцы в стоявшую справа чашу со святой водой, коснулся ими лба, сердца и плеч, затем, прежде чем пересечь сводчатую нишу и подойти к исповедальне, опустился на одно колено, повернувшись к алтарю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
– Перекусить не желаете?
Кеплер резко поднял голову. Он прищурил глаза и посмотрел на польскую девушку, которая, разложив еду, готовилась обедать. Она предложила ему кусок твердого сыра.
– Нет, спасибо.
Кеплер снова уставился в окно. Светало, день вступал в свои права. Который час? Он успел вздремнуть? Вдруг его охватила тревога, и он посмотрел на сидевшую напротив девушку. Ее лицо ничего не выражало, а взор, устремленный вдаль, был безмятежным. Если бы он вскрикнул, если бы сказал что-нибудь во сне – пусть даже одно слово о том ужасном бремени, которое нес, – на ее лице был бы заметен испуг.
– У меня есть своя… – начал он, доставая вещевой мешок, который лежал у него в ногах. Порывшись в нем, он извлек большой кусок кровяной колбасы и шоколад.
Три пары широко раскрытых глаз тут же устремились на него. Кеплер отрезал несколько толстых кусков колбасы и предложил их не поверившей своим глазам пожилой супружеской паре. Мужчина, робея, жадно взял их и пробормотал: «Благодарю». Затем, виновато пожав плечами, он разрезал эти куски на более тонкие.
Когда Анне предложили кусок, она взяла его, не сказав ни слова, но улыбнулась и тут же начала есть. Затем он разломил шоколад и предложил несколько кусочков пожилой паре, супруги взяли их со словами благодарности.
– Сударь, мы так давно не пробовали шоколада. Мы отвезем его внукам на Рождество.
Завернув свой кусок шоколада, Анна сказала:
– Я уже два года не ела шоколада. За десять грошей приходится много работать.
– Тогда возьмите. – Кеплер положил ей на колени оставшийся шоколад и начал нарезать себе колбасу.
Анна изумленно смотрела не него.
– Я не возьму его! Почему вы отдали мне весь шоколад? Избегая смотреть ей в глаза, Кеплер отправил себе в рот кусок крошившейся черной колбасы.
– Я же говорил, что у меня его достаточно. Через две недели, когда вернусь на службу, я получу еще.
Девушка спрятала шоколад в кармане пальто и как бы невзначай поинтересовалась:
– Герр Кеплер, вы служите в этих местах?
«Да, – с горечью подумал он, – я служу в охране концентрационного лагеря». Но вслух он произнес:
– В тридцати километрах от Кракова. Сижу за письменным столом и перекладываю бумажки.
Она снова улыбнулась, и эта улыбка была первым проявлением доброты, которой Кеплер удостоился за полтора года.
Вдруг кровяная колбаса застряла у него где-то на полпути к желудку. Эта неприятная масса никак не хотела продвигаться дальше, когда Кеплер вспомнил, какой ценой оплачена еда, которую он сейчас поглощал. Ганс повернулся к окну и увидел, как в стекле изредка мелькает его лицо, но и этого было достаточно, чтобы заметить покрывшие его капли пота.
Он резко встал, напугав всех, и положил оставшуюся колбасу Анне на колени.
– Отвезите это своему отцу, школьному учителю. У меня ее еще много, к тому же что-то не хочется есть.
Кеплер произнес это вымученным, напряженным голосом. Затем он перешагнул через их ноги, вышел в коридор и добежал до туалета, оказавшегося, к счастью, незанятым. Встав над унитазом, он терпеливо ждал, пока качавшийся поезд не поможет ему избавиться от куска колбасы. Наконец кусок беззвучно выскочил из его рта и рассыпался на рельсах.
Он выпрямился и подошел к открытому окну в конце вагона, через которое влетали струи холодного пронизывающего воздуха и горсти снежинок, и, стоя перед ним, подумал: «С какой стати в Зофии я почувствую себя иначе? Там мне будет так же плохо. Кошмары и там не оставят меня в покое. А через две недели придется возвращаться».
Кеплер вернулся в купе и тяжело опустился на свое место, избегая любопытных взглядов попутчиков. Он смотрел на снег за окном и чувствовал, что Зофия становится все ближе, вместе с тем растет неизбежная потребность рассказать кому-то обо всем, что он знал. Сейчас у него не было сомнений в том, что придется избавиться от тяжкого груза ведомой ему тайны, если он не хочет сойти с ума. В глубине души Ганс Кеплер понимал, что он предатель, и это обстоятельство вкупе с ужасной тайной, которую он хранил, делало из него мученика.
– Сигарету, герр Кеплер? – предложила Анна Крашиньская.
Он взглянул на ее сигареты. Сорт «Damske», который сперва производился для женщин и заполнялся табаком лишь наполовину. Другую половину занимал хлопчатобумажный фильтр, но сейчас только эти сигареты были ей по карману. Кеплер вспомнил сигареты из отличного табака, лежавшие у него в вещмешке, дефицитный сорт «Plaske», упакованный в хрустящую картонную коробку и доступный только избранным. Но он не отказался, тронутый тем, что она поделилась оставшимися у нее двумя сигаретами.
Оба курили и молчали, пока поезд преодолевал последние километры пути. Наконец поезд остановился на станции Зофия.
Собрав все свои свертки и сумев удержать их в руках, Анна поблагодарила Ганса Кеплера за его помощь и еду и поспешно вышла из поезда. Неторопливо застегивая пуговицы шинели, Кеплер увидел через окно, как хорошенькая девушка бросилась в объятия мужчины, стоявшего на покрытой снегом платформе.
Кеплер наконец вышел из поезда и направился к станции, он обрадовался тому, что его никто не встречает. Был канун Рождества. Прежде чем явиться к бабушке, ему надо было выполнить одну обязанность. Мысль об этом пришла ему в голову, когда поезд приближался к дому.
Костел Святого Амброжа стоял в центре города, в дальнем конце большой мощеной площади, напротив нацистского штаба. Это был большой храм в готическом стиле со шпилями, черневшими среди падающего снега. Его украшали статуи средневековых святых и защищали выстроившиеся кольцами горгульи.
Ганс Кеплер поднял глаза на изысканно украшенные дубовые двери. Прошло уже много лет с тех пор, как он заходил в храм, хотя до этого, в детстве, он был ревностным католиком. За годы в гитлерюгенде пришлось отказаться от этой присущей ему польской черты, а совсем недавно он принял модную религию, именуемую СС. Однако теперь, снова стоя на ступенях костела, где его крестили и впервые причащали, Кеплер ощутил умиротворение, какого не испытывал уже много месяцев.
Сняв фуражку, он поднялся по ступеням, потянул на себя дверь и вошел. Его тут же окутали тепло и запах благовоний, побудив опустить вещевой мешок и на мгновение застыть на месте.
Кеплер взглянул на неф и слева вдали увидел маленькие деревянные занавешенные кабинки, за которыми священники принимали исповеди. Несколько прихожан стояли в очереди, другие у алтаря шептали слова покаяния.
Кеплер опустил пальцы в стоявшую справа чашу со святой водой, коснулся ими лба, сердца и плеч, затем, прежде чем пересечь сводчатую нишу и подойти к исповедальне, опустился на одно колено, повернувшись к алтарю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89