раз — и увидели.
Просто увидели, как там, вдалеке, несутся к северной кромке долины полудикие лошади.
Неслись они за своим вожаком в никуда: достигнув линии, где земля и небо — всё едино, то ли прыгали мустанги один за другим с обрыва в бездну, то ли уносились в небо. Не видно нам было.
Казалось, что в бездну.
Но верилось — в небо.
Ага, горячо верилось, что не в бездну, а в небо уходил табун из наших забытых мальчишечьих снов.
А одна лошадь не прыгнула. Она была под седлом. И тот, кто был в седле, направил ее в нашу сторону.
Я смотрел на этого приближающегося всадника, на грациозный полет его белого иноходца и вспоминал, где я это всё уже однажды мог видеть. Чтоб всё вот так же: и открытое небо, и конь белый, и сидящий на нем…
Но так и не вспомнил.
Впрочем, небо и не таким уж открытым было, да и конь оказался лошадью, к тому же не белой, а серой. Но всадник был.
И всадник был двухголовым. Хотя правильнее говорить — не «всадник», а «всадники». Потому что это были сиамские близнецы. Все, что закрывалось цветастым пончо и продолжалось ниже, было у них общее, но головы, естественно, две. А в этом деле, регистрации населения, ведь главное — голова. Сколько себя помню, всегда и везде считали по головам. Только комбат Елдахов считал бойцов после отбоя по ногам. А потом мучительно, столбиком, делил результат на двойку. Но он уникум. С него станется.
Так вот, значит, — всадники…
Нет, всё-таки лучше говорить — «наездники». «Всадник» — это у меня в голове, когда человек с лошадью. А лошадь была одна. А наездников на лошади может быть много. Сколько потянет. Так у меня в голове.
В общем, было на лошади два наездника.
Или по-другому: было у всадника две головы.
Да, так мне всё же проще.
Значит, было у всадника две головы. Слева правая и справа левая. Левая была перевязана бинтом. По бинту и отличал я их — так-то они были на одно лицо. Левую назвал я Больной, а правую, соответственно, Здоровой. Чтобы не путаться.
Не успели мы поздоровкаться, Больная сразу к делу перешла:
— Кому мы тут должны цифирьки-то? — Серега показывает на меня:
— Ему.
— Отойдем, — сказала мне Больная. — В смысле — мы отъедем, а ты за нами.
Ну и отошли. В смысле — они отъехали, а я за ними.
Здоровая оглянулась на Серегу и Гошку, прикинула, на достаточное ли расстояние удалились, и говорит:
— Сразу предупреждаю: что бы он там ни говорил, не верь. Он всегда врет.
И тычет носом в Больную. Больная самокритично покивала, да-да, так, мол, оно всё и есть, и сама говорит:
— Да, я всегда вру. Есть такое дело. Зато он у нас всегда правду-матку режет. Невзирая ни на что.
Здоровая вскинула подбородок и такое положение вещей гордо подтвердила:
— Да, я всегда говорю правду.
И улыбаются мне обе, в смысле оба — что, дескать, попал, чувачок?!
А я как это всё услышал, так и подумал сразу: подловить задумали. Подсунуть решили мне в карман парадокс лжеца, сиречь брадобрея, как жабу дохлую.
Ну ладно, напрягаюсь внутренне, смейтесь-смейтесь, только знайте: я вам не доходяга Филя Косский и не заучка Хризипп — я круче. Я — Дрон с Шестого квартала со Второго проезда Строителей и трансмиссию ведрами таскать не подписывался. Я, если припечет, любую вашу заморочку Эпименидову разрулю. Если припечет.
— Ладно, — говорю, — разберемся. Давайте, парни, ваши цифры.
Достал бумажку и приготовился записать.
— Хорошо, раз так, тогда записывай, — говорит мне Здоровая. — Это будет — четыре-пять-шесть. Только бумажку съешь, когда выучишь.
— Съем, — киваю.
Цифры записал, а сам невольно жду подвоха. Не замедлили.
— Он всё, конечно, правильно сказал, — говорит, выдержав паузу, Больная. — Только наоборот надо — шесть-пять-четыре. И это точно.
— Почему это шесть-пять-четыре? — удивляется Здоровая, задумывается и идет на попятную: — Подожди, а разве там было не два-пять-восемь?
— Верно, — не спорит Больная, — два-пять-восемь там было, только всё-таки в обратном порядке — восемь-пять-два. Вот так.
— Не-э-эт, не так, — не соглашается с Больной Здоровая. — Совсем не так. Я вот сейчас точно вспомнил, что было там восемь-один-шесть.
— Тогда уж — шесть-один-восемь, — поправляет Больная.
— А не три-пять-семь? — опять впадает в сомнение Здоровая. — Или — четыре-девять-два?
— Вот ты сейчас сказал, и я теперь просто уверен, просто на все сто пять процентов теперь уверен, что действительно — два-девять-четыре, — соглашается, но опять шиворот-навыворот, Больная. Затем подумала секунду и добавила: — А если точнее быть, то — семь-пять-три.
Но тут Здоровая заулыбалась — видимо, мой несколько растерянный вид доставил ей истинное удовольствие — и заявила:
— Но если не прикидываться, а серьезно, то — четыре-три-восемь.
— Ну, если серьезно, тогда — да, — соглашается Больная.
И замолкают обе. Я смотрю на лист, где у меня уже все черкано-перечеркано, и спрашиваю:
— Честно?
— Честно-честно, — подтверждает Больная.
— Честно-честно, — вторит ей Здоровая и вдруг опять поправляется: — Хотя нет, не так. На самом деле это — восемь-три-четыре… А может, и не так. Может, и не восемь-три-четыре. А как раз, — если хорошенько подумать, — четыре-три-восемь. Если хорошенько-хорошенько подумать.
— За окном идет дождь, но я так не думаю, — кидаю я свое полено в их костер.
— Но ведь не девять-пять-один же? — спрашивает у Здоровой Больная.
— Нет, ну что ты! — туда-сюда Здоровая. — И уж точно не один-пять-девять.
— Это верно, — соглашается Больная.
И вновь замолкают, морщат лбы, типа вспоминают. А я жду. Являя неиссякаемое терпение. Ибо настроился. Когда я настроюсь, меня из себя тяжело вывести. Практически невозможно. Практически.
— Всё, вспомнил! — восклицает вдруг Здоровая и хлопает себя по лбу левой, единственной на двоих. — Записывай: два-семь-шесть.
А Больная молчит.
— Это окончательное ваше слово? — спрашиваю.
— Окончательное, — кивает Больная.
— Он правду говорит? — спрашиваю у Здоровой, кивая на Больную.
— Сроду он правды не говорил, — отвечает.
— Ну так что тогда?
— Говорю же: два-семь-шесть, — настаивает на этих самых цифрах правдивая Здоровая.
— Записывай-записывай, не сомневайся, он никогда не врет, — лыбится врунья Больная.
А сами уже лошадь разворачивают, клейменным свастикой крупом ко мне, мордой к взлетно-посадочной, — и в бока ей каблуками сапог. В стременах привстали, правой, одной на двоих, махнули — общий привет! — и на север, догонять улетевший табун. Только брызги из-под неподкованных копыт во все стороны. И дык-дык, дык-дык, дык-дык — как единственно возможная музыка сфер.
Я тоже сделал ручкой. И проводил взглядом до самых пределов.
А потом глянул на листок и так вот подумал: две головы, конечно, лучше, но кашу пивом не испортишь. Это я к тому, что нет таких загадок, которые не мог бы разгадать мозг, вмещающий в себя Вселенную со всеми ее загадками и отгадками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Просто увидели, как там, вдалеке, несутся к северной кромке долины полудикие лошади.
Неслись они за своим вожаком в никуда: достигнув линии, где земля и небо — всё едино, то ли прыгали мустанги один за другим с обрыва в бездну, то ли уносились в небо. Не видно нам было.
Казалось, что в бездну.
Но верилось — в небо.
Ага, горячо верилось, что не в бездну, а в небо уходил табун из наших забытых мальчишечьих снов.
А одна лошадь не прыгнула. Она была под седлом. И тот, кто был в седле, направил ее в нашу сторону.
Я смотрел на этого приближающегося всадника, на грациозный полет его белого иноходца и вспоминал, где я это всё уже однажды мог видеть. Чтоб всё вот так же: и открытое небо, и конь белый, и сидящий на нем…
Но так и не вспомнил.
Впрочем, небо и не таким уж открытым было, да и конь оказался лошадью, к тому же не белой, а серой. Но всадник был.
И всадник был двухголовым. Хотя правильнее говорить — не «всадник», а «всадники». Потому что это были сиамские близнецы. Все, что закрывалось цветастым пончо и продолжалось ниже, было у них общее, но головы, естественно, две. А в этом деле, регистрации населения, ведь главное — голова. Сколько себя помню, всегда и везде считали по головам. Только комбат Елдахов считал бойцов после отбоя по ногам. А потом мучительно, столбиком, делил результат на двойку. Но он уникум. С него станется.
Так вот, значит, — всадники…
Нет, всё-таки лучше говорить — «наездники». «Всадник» — это у меня в голове, когда человек с лошадью. А лошадь была одна. А наездников на лошади может быть много. Сколько потянет. Так у меня в голове.
В общем, было на лошади два наездника.
Или по-другому: было у всадника две головы.
Да, так мне всё же проще.
Значит, было у всадника две головы. Слева правая и справа левая. Левая была перевязана бинтом. По бинту и отличал я их — так-то они были на одно лицо. Левую назвал я Больной, а правую, соответственно, Здоровой. Чтобы не путаться.
Не успели мы поздоровкаться, Больная сразу к делу перешла:
— Кому мы тут должны цифирьки-то? — Серега показывает на меня:
— Ему.
— Отойдем, — сказала мне Больная. — В смысле — мы отъедем, а ты за нами.
Ну и отошли. В смысле — они отъехали, а я за ними.
Здоровая оглянулась на Серегу и Гошку, прикинула, на достаточное ли расстояние удалились, и говорит:
— Сразу предупреждаю: что бы он там ни говорил, не верь. Он всегда врет.
И тычет носом в Больную. Больная самокритично покивала, да-да, так, мол, оно всё и есть, и сама говорит:
— Да, я всегда вру. Есть такое дело. Зато он у нас всегда правду-матку режет. Невзирая ни на что.
Здоровая вскинула подбородок и такое положение вещей гордо подтвердила:
— Да, я всегда говорю правду.
И улыбаются мне обе, в смысле оба — что, дескать, попал, чувачок?!
А я как это всё услышал, так и подумал сразу: подловить задумали. Подсунуть решили мне в карман парадокс лжеца, сиречь брадобрея, как жабу дохлую.
Ну ладно, напрягаюсь внутренне, смейтесь-смейтесь, только знайте: я вам не доходяга Филя Косский и не заучка Хризипп — я круче. Я — Дрон с Шестого квартала со Второго проезда Строителей и трансмиссию ведрами таскать не подписывался. Я, если припечет, любую вашу заморочку Эпименидову разрулю. Если припечет.
— Ладно, — говорю, — разберемся. Давайте, парни, ваши цифры.
Достал бумажку и приготовился записать.
— Хорошо, раз так, тогда записывай, — говорит мне Здоровая. — Это будет — четыре-пять-шесть. Только бумажку съешь, когда выучишь.
— Съем, — киваю.
Цифры записал, а сам невольно жду подвоха. Не замедлили.
— Он всё, конечно, правильно сказал, — говорит, выдержав паузу, Больная. — Только наоборот надо — шесть-пять-четыре. И это точно.
— Почему это шесть-пять-четыре? — удивляется Здоровая, задумывается и идет на попятную: — Подожди, а разве там было не два-пять-восемь?
— Верно, — не спорит Больная, — два-пять-восемь там было, только всё-таки в обратном порядке — восемь-пять-два. Вот так.
— Не-э-эт, не так, — не соглашается с Больной Здоровая. — Совсем не так. Я вот сейчас точно вспомнил, что было там восемь-один-шесть.
— Тогда уж — шесть-один-восемь, — поправляет Больная.
— А не три-пять-семь? — опять впадает в сомнение Здоровая. — Или — четыре-девять-два?
— Вот ты сейчас сказал, и я теперь просто уверен, просто на все сто пять процентов теперь уверен, что действительно — два-девять-четыре, — соглашается, но опять шиворот-навыворот, Больная. Затем подумала секунду и добавила: — А если точнее быть, то — семь-пять-три.
Но тут Здоровая заулыбалась — видимо, мой несколько растерянный вид доставил ей истинное удовольствие — и заявила:
— Но если не прикидываться, а серьезно, то — четыре-три-восемь.
— Ну, если серьезно, тогда — да, — соглашается Больная.
И замолкают обе. Я смотрю на лист, где у меня уже все черкано-перечеркано, и спрашиваю:
— Честно?
— Честно-честно, — подтверждает Больная.
— Честно-честно, — вторит ей Здоровая и вдруг опять поправляется: — Хотя нет, не так. На самом деле это — восемь-три-четыре… А может, и не так. Может, и не восемь-три-четыре. А как раз, — если хорошенько подумать, — четыре-три-восемь. Если хорошенько-хорошенько подумать.
— За окном идет дождь, но я так не думаю, — кидаю я свое полено в их костер.
— Но ведь не девять-пять-один же? — спрашивает у Здоровой Больная.
— Нет, ну что ты! — туда-сюда Здоровая. — И уж точно не один-пять-девять.
— Это верно, — соглашается Больная.
И вновь замолкают, морщат лбы, типа вспоминают. А я жду. Являя неиссякаемое терпение. Ибо настроился. Когда я настроюсь, меня из себя тяжело вывести. Практически невозможно. Практически.
— Всё, вспомнил! — восклицает вдруг Здоровая и хлопает себя по лбу левой, единственной на двоих. — Записывай: два-семь-шесть.
А Больная молчит.
— Это окончательное ваше слово? — спрашиваю.
— Окончательное, — кивает Больная.
— Он правду говорит? — спрашиваю у Здоровой, кивая на Больную.
— Сроду он правды не говорил, — отвечает.
— Ну так что тогда?
— Говорю же: два-семь-шесть, — настаивает на этих самых цифрах правдивая Здоровая.
— Записывай-записывай, не сомневайся, он никогда не врет, — лыбится врунья Больная.
А сами уже лошадь разворачивают, клейменным свастикой крупом ко мне, мордой к взлетно-посадочной, — и в бока ей каблуками сапог. В стременах привстали, правой, одной на двоих, махнули — общий привет! — и на север, догонять улетевший табун. Только брызги из-под неподкованных копыт во все стороны. И дык-дык, дык-дык, дык-дык — как единственно возможная музыка сфер.
Я тоже сделал ручкой. И проводил взглядом до самых пределов.
А потом глянул на листок и так вот подумал: две головы, конечно, лучше, но кашу пивом не испортишь. Это я к тому, что нет таких загадок, которые не мог бы разгадать мозг, вмещающий в себя Вселенную со всеми ее загадками и отгадками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72