Как бы он не узнал про вас с Ольгой, напакостить может здорово.
— Ерунда. Сейчас не 38-й год. Сейчас война. На фронтового летчика дело не заведешь, а Ольгу он вряд ли обижать станет.
— Как сказать. Это такая категория людей, что им на все наплевать, даже на свою любовь, хоть и бывшую.
— Хорош, мужики! — прерывает нас комбат. — Соловья баснями не кормят. Прошу к столу.
На столе уже стоит солидная бутыль самогона и немудреная, но обильная фронтовая закуска. При виде ее во мне сразу просыпается острое чувство голода. Умял бы все, что на столе, в одни ворота.
В блиндаже довольно тепло, я снимаю меховую куртку и расстегиваю “молнию” комбеза. На свет божий являются мои регалии. Комбат удивленно свистит:
— Вот это, я понимаю, иконостас!
— Это ты “боевиков” уже на фронте получил? — спрашивает Константин. — В мае, я помню, у вас с Сергеем по Звезде только было.
— Где же еще. Кстати, у Сергея — такой же набор.
— Ну, вы даете! Если не секрет, сколько немцев уговорил, что летать больше не стоит?
— Скромничать не буду, сегодня был двадцать седьмой.
— Ну, славяне! У нас в гостях не просто гвардеец. У нас в гостях гвардейский ас! А Серега как?
— У него тоже за двадцать.
— Вот за это и выпьем! — говорит Ненашев, протягивая мне кружку. — За крылатую гвардию, за красных соколов! Дай им бог и дальше так же крушить этих стервятников!
Ядреный самогон обжигает глотку. Крякнув и закусив кващеной капустой, я показываю Ненашеву, чтобы он разбил по второй.
— Где вы берете такое забористое зелье?
— На дивизионном складе гэсээмщик его гонит. Только никто не может понять из чего. Злые языки утверждают, что из солярки и автола, но тем не менее пьют. Продукт, сам видишь, получается неплохой.
— Что верно, то верно. Как говорит мой знакомый хирург, до мочевого пузыря пробирает. Теперь — мой тост. Пью за вас, за пехоту. Сколько бы ни было самолетов, танков и артиллерии, все одно: без пехоты воевать способа еще не изобрели, да и вряд ли изобретут когда-нибудь. Вся тяжесть войны на чьих плечах? Пехоты! Самые большие потери где? В пехоте! Что бы ни говорили о войне моторов, человек с ружьем — главная фигура в бою! И мы, все остальные, просто ваши помощники. За вас, славяне!
Кружки опустошаются, мы закусываем, а из дальнего угла раздается голос:
— Что так, то так. Наша служба — самая тяжелая. Завидую я летчикам! Легкая у них война. Аэродромы — в тылу. Слетал, сел, заправился и живи в свое удовольствие. А здесь и бомбят, и обстреливают, и танками утюжат… Утром никогда не скажешь наверняка, доживешь до вечера или нет.
— Дурак ты, Скворцов! — не оборачиваясь, говорит комбат. — Хоть и лейтенант, а дурак! Я бы на месте гвардии капитана дал тебе сейчас по морде. Ты такую глупость сейчас выронил, что даже сам не подозреваешь. Легкая война! Как ты язык не сломал? Легкая война знаешь у кого? У интенданта, в глубоком тылу. Вот он рассказывал про девушку из госпиталя. Она не стреляет, и по ней не стреляют. Скажешь у нее война тоже легкая? А по двенадцать-четырнадцать часов от операционного стола не отходить, когда даже по нужде сбегать некогда! Ты бы поменялся с ней? Боюсь, что через пару дней от такой легкой войны ты ноги протянешь. У каждого своя война, и у каждого она тяжелая. Ты вот зарылся в землю, и сам черт тебе не брат. Попробуй возьми тебя. А он, — комбат кивает на меня, — на его самолетик смотреть страшно: фанера, полотно, тонкий дюраль. Любая пуля навылет прошьет. А он на нем в небо поднимается! В тебя хоть снизу, от земли, не стреляют, а в него — со всех сторон. Поменялся бы с ним? Думаю, при виде “мессеров” ты заорешь “мама” и полные штаны наложишь. А он дерется и побеждает. Двадцать семь самолетов сбил! Что улыбаешься? Думаешь, это просто, раз он сумел, значит, любой сумеет? Да таких, как он, на всем фронте можно по пальцам пересчитать!
— Побольше все-таки будет, — поправляю я комбата.
— Пусть так, — соглашается он, — но ты мне соврать не дашь. Сколько ребят в первом же вылете гибнет!
Я согласно киваю, а комбат заканчивает свою гневную речь:
— Ну а как в небе приходится драться, ты. Скворцов, сам час назад видел. Все на твоих глазах было. Я только удивляюсь, Андрей, что ты-то ему не отвечаешь?
— А ты сам все хорошо сказал. Я отвечу по-своему. Костя, где гитара?
Лавров с готовностью протягивает мне инструмент. Я запеваю:
— Всю войну под завязку я все к дому тянулся…
Голоса замолкают, потому что эта песня не только о летчиках, но и о всех воюющих вообще.
— Кто-то скупо и четко отсчитал нам часы нашей жизни короткой, как бетон полосы. И на ней кто разбился, кто взлетел навсегда, ну а я приземлился, вот какая беда.
— Давайте, славяне, выпьем за тех, кто уже никогда с нами не выпьет. “Он был проще, добрее, ну а мне повезло”. Лучше не скажешь, — говорит комбат.
После поминального тоста, само собой, воцаряется молчание. Но выпитое берет свое. Общая беседа распадается на отдельные разговоры. В нашем конце стола разговор идет о военном искусстве. Я рассказываю о Волкове, о его “академии” и трагической гибели. Рассказываю и о Кребсе, отдавая ему должное как искусному пилоту, грамотному тактику и очень опасному противнику. В заключение рассказываю, как мы с Сергеем дрались вдвоем против двух дюжин “Ме-110”.
— Да, — говорит Костя. — Это похлеще, чем их — восемь, нас — двое.
— Запомнил?
— А как же! Спой-ка ее.
Беру гитару и запеваю песню, ставшую гимном нашей аскадрильи.
— Хорошо поешь, Андрей, — говорит Ненашев, — только в жизни у тебя как-то не по песне выходит. В песне ты с напарником даже на тот свет вместе летишь. “Пусть вечно мой друг прикрывает мне спину. Летим, друг без друга нельзя. А на деле? Вы же, как я понял, парой шли. Как же ты один-то оказался? Выходит, бросил тебя твой ведомый. Почему не помог?
Я закуриваю, затягиваюсь пару раз, глядя в голубые глаза, которые с прищуром смотрят на меня.
— Не наступай на мозоль, комбат. Мне этот разговор еще перед вылетом нелегко дался. Так было надо. Кто-то один из нас должен был взять немцев на себя, чтобы другой прорвался и доставил разведку. Решили, что на этот раз им буду я. Если ты думаешь, что Сергея так легко было на это уговорить, ты ошибаешься.
— И я так думаю! — горячится Лавров. — Не такой Серега человек, чтобы друга бросить. Они с Андреем с Финской, да что там, с училища вместе.
— Постой, постой! — Ненашев перегибается через стол, забирает у меня недокуренную папиросу и жадно затягивается, глядя мне в глаза. — Не хочешь ли ты сказать, что еще на земле, перед вылетом, уже знал, что тебе придется остаться одному, принять бой с десятью “мессерами”, чтобы прикрыть его прорыв? Что же ты за человек? Неужели в тебе ничего не дрогнуло? Не страшно было?
— Если честно, то дрогнуло. А что я за человек?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140