Немецкие летчики сейчас не видят меня. Их внимание целиком поглощено пилотированием в сложнейших условиях.
Иду к аэродрому, туда, где на выходе из балки они сделают “горку”, чтобы атаковать у самой земли последнюю нашу пару. Вот на этой-то “горке” они нам и подставятся. Я не смотрю, где Сергей. Знаю, он идет сюда, форсируя мотор, и выйдет к точке встречи в нужное время. Все это уже рассчитано и отработано. Вот последняя наша пара заходит на посадку, и из балки стремительно взмывают два “мессера”. Так кобры поднимают над землей свои головы для смертельного броска. Но ведущий “мессер” уже у меня в прицеле. Справа проносятся трассы, и ведомый “мессер” вспыхивает. Это Сергей! А ведущий вдруг резко уходит влево и круто идет вверх. Моя трасса прошивает пустоту. Как он успел меня засечь? Воистину истребитель от бога.
Я тоже иду вверх, еще круче, чем “мессер”, и, когда мы с ним одновременно выравниваемся, оказываюсь выше метров на полсотни. На борту “мессера” я отчетливо вижу номер “22”. Он!
Сергеи внизу добивает ведомого, но вверх не идет.
— Андрей! Не пускай его вверх, а внизу я его приласкаю!
— Смотри, как бы он сам тебя не приласкал!
Мы с “мессером” делаем несколько безуспешных попыток атаковать друг друга, выделывая в воздухе самые замысловатые, экспромтом изобретаемые фигуры высшего пилотажа. Пилот “Нибелунга” далеко не новичок в воздушном бою! Но и я не подарок. “Нибелунг”, видимо, тоже понимает это. Видит он и костер на краю аэродрома, видит и ждущего внизу Сергея. Он быстро оценивает обстановку, и решение его ошеломляет меня своей неожиданностью.
Перевернувшись через крыло, он стремительно обрушивается на Сергея. Тот в очень невыгодной позиции и вынужден отвернуть. А я автоматически повторяю маневр “мессера” и иду за ним в положении “вниз головой”. Наши машины несутся вниз по гигантской дуге. Но моя дуга круче. Вот я нагоняю его, вот центральная марка прицела ложится на его капот, вот уползает вперед.
Мой “Як” вздрагивает от пушечной очереди, и “Нибелунг” номер “22” исполняет “Мир вашему дому”! Искусный летчик чудом выравнивает смертельно раненную машину, открывает кабину, и в воздухе распускается купол парашюта. Ветер несет его прямо на наш аэродром. Ну, сейчас мы с ним побеседуем! Я иду на посадку.
Выбравшись из кабины на плоскость, я освобождаюсь от парашюта и вижу, как по аэродрому два бойца из роты охраны под дулами винтовок ведут немецкого летчика. Впереди выступает старшина Шмелев с “вальтером” в руке.
Впервые вижу сбитого мною фашиста. Высокий, сухощавый, в светло-сером комбинезоне, таком чистеньком и новеньком, что сердце радуется, когда видишь обгоревшую штанину. Моя работа! У немца вытянутое бледное лицо, тонкие губы. Проходя мимо моего “Яка”, он замедляет шаг и оглядывается на меня. С улыбкой смотрю я на поверженного врага. А он, смерив меня колючим взглядом серо-голубых глаз, презрительно выпячивает нижнюю губу и брезгливо дивится. Ну нахал! Он ведь наверняка понял, кто стоит на крыле “Яка”. Можно подумать, что не я сбил его, а наоборот. Боец толкает немца в спину стволом винтовки.
— Шнель, сволочь фашистская! Шнель!
Спрыгиваю на землю и иду в штаб. Немец стоит под охраной у входа в землянку. На его лице все то же презрительно-брезгливое выражение.
В штабе Лосев выражает мне свои восторги:
— Ай да Злобин! Ай да сукин сын! Уделал-таки волка! Вот спасибо! Дай-ка я тебя обниму от души. Готовь дырочку под Красное Знамя. Сколько будет твое представление на Героя ходить, не знаю, а к Знамени я тебя с Николаевым сегодня же представлю. Комдив сказал, что лично повезет это представление в штаб корпуса на тех, кто этих гадюк на землю спустит. А за тебя он вдвойне будет рад. Неравнодушен он к тебе.
— Настолько неравнодушен, — смеюсь я, — что твердо пообещал мне никогда майора не присваивать.
— А ты не переживай, срок придет, я сам ему твое представление между других подсуну, он и не заметит, подмахнет, — поддерживает Лосев старую шутку. — А где Николаев? Где этот чертяка?
В этот момент в землянку входит широко улыбающийся Сергей. Командир также обнимает и поздравляет его. Потом вдруг становится серьезным.
— Давайте сюда этого геринговского подонка! Зря ты, Андрей, живым его оставил. Теперь придется с ним разговаривать, а я его видеть не могу!
Мы садимся возле стола, и в землянку вводят немца. Он останавливается посередине, расставив ноги и заложив руки за спину. Холодные колючие глаза осматривают нас, и лицо его принимает надменное выражение.
Старшина кладет на стол пистолет и удостоверение пленного. Федоров берет удостоверение и читает по-немецки.
— Штандартенфюрер Йозеф Кребс. Ого! Целый штандартенфюрер к нам пожаловал!
— Какой части и где базируетесь? — спрашивает он пленного.
— Не трудитесь, я довольно неплохо знаю русский язык, чтобы сообщить вам, что ни на какие вопросы я отвечать не буду, — говорит немец с небольшим акцентом, — тем более что я не намерен беседовать с комиссаром.
— Вот как? — с деланным удивлением спрашивает Федоров. — Это почему же? А мы так хотели с вами побеседовать.
— Вы можете расстрелять немецкого офицера, попавшего вам в руки волей нелепого случая, но сломить его вы не сможете.
— В отличие от вас, мы не расстреливаем пленных и не глумимся над ними, — резко говорит Лосев.
— Не рассказывайте мне сказки! Я своими глазами видел могилу нашего летчика Гельмута Шмидта. Над чем вы смеетесь?
— Над вашей наивностью. Неужели вы думаете, что над могилой расстрелянного врага мы устанавливаем памятные надписи? Если мы решим вас расстрелять, а у меня руки чешутся сделать это, то мы даже могилу вам рыть не будем. Прикажу отвести до ближайшей воронки. Что же касается Гельмута Шмидта, то этот офицер проявил величайшее мужество и верность воинскому долгу, и мы похоронили его с воинскими почестями, как он того заслужил.
— Чем же он заслужил это в ваших глазах?
— Я не обязан удовлетворять ваше любопытство, но так и быть. Раненный в ногу, он много километров полз по нашему тылу, не имея никакой надежды на спасение. Когда в лесу, возле аэродрома, он случайно встретился с капитаном Злобиным, — Лосев указывает на меня, — то отстреливался до конца и, будучи вторично раненным, выстрелил себе в сердце.
— Я не верю ни одному вашему слову.
— Мне на это глубоко плевать! Я знаю одно: Шмидт предпочел плену смерть, а вы, Кребс, добровольно сдали оружие в надежде сохранить свою жизнь. В отличие от вас, Шмидт — настоящий воин. А мы умеем ценить истинное мужество и доблесть, даже если его проявляет враг.
— Вы сказали, что Шмидт — настоящий воин, в отличие от меня. За кого же вы считаете меня, кавалера Рыцарского креста с дубовой ветвью?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
Иду к аэродрому, туда, где на выходе из балки они сделают “горку”, чтобы атаковать у самой земли последнюю нашу пару. Вот на этой-то “горке” они нам и подставятся. Я не смотрю, где Сергей. Знаю, он идет сюда, форсируя мотор, и выйдет к точке встречи в нужное время. Все это уже рассчитано и отработано. Вот последняя наша пара заходит на посадку, и из балки стремительно взмывают два “мессера”. Так кобры поднимают над землей свои головы для смертельного броска. Но ведущий “мессер” уже у меня в прицеле. Справа проносятся трассы, и ведомый “мессер” вспыхивает. Это Сергей! А ведущий вдруг резко уходит влево и круто идет вверх. Моя трасса прошивает пустоту. Как он успел меня засечь? Воистину истребитель от бога.
Я тоже иду вверх, еще круче, чем “мессер”, и, когда мы с ним одновременно выравниваемся, оказываюсь выше метров на полсотни. На борту “мессера” я отчетливо вижу номер “22”. Он!
Сергеи внизу добивает ведомого, но вверх не идет.
— Андрей! Не пускай его вверх, а внизу я его приласкаю!
— Смотри, как бы он сам тебя не приласкал!
Мы с “мессером” делаем несколько безуспешных попыток атаковать друг друга, выделывая в воздухе самые замысловатые, экспромтом изобретаемые фигуры высшего пилотажа. Пилот “Нибелунга” далеко не новичок в воздушном бою! Но и я не подарок. “Нибелунг”, видимо, тоже понимает это. Видит он и костер на краю аэродрома, видит и ждущего внизу Сергея. Он быстро оценивает обстановку, и решение его ошеломляет меня своей неожиданностью.
Перевернувшись через крыло, он стремительно обрушивается на Сергея. Тот в очень невыгодной позиции и вынужден отвернуть. А я автоматически повторяю маневр “мессера” и иду за ним в положении “вниз головой”. Наши машины несутся вниз по гигантской дуге. Но моя дуга круче. Вот я нагоняю его, вот центральная марка прицела ложится на его капот, вот уползает вперед.
Мой “Як” вздрагивает от пушечной очереди, и “Нибелунг” номер “22” исполняет “Мир вашему дому”! Искусный летчик чудом выравнивает смертельно раненную машину, открывает кабину, и в воздухе распускается купол парашюта. Ветер несет его прямо на наш аэродром. Ну, сейчас мы с ним побеседуем! Я иду на посадку.
Выбравшись из кабины на плоскость, я освобождаюсь от парашюта и вижу, как по аэродрому два бойца из роты охраны под дулами винтовок ведут немецкого летчика. Впереди выступает старшина Шмелев с “вальтером” в руке.
Впервые вижу сбитого мною фашиста. Высокий, сухощавый, в светло-сером комбинезоне, таком чистеньком и новеньком, что сердце радуется, когда видишь обгоревшую штанину. Моя работа! У немца вытянутое бледное лицо, тонкие губы. Проходя мимо моего “Яка”, он замедляет шаг и оглядывается на меня. С улыбкой смотрю я на поверженного врага. А он, смерив меня колючим взглядом серо-голубых глаз, презрительно выпячивает нижнюю губу и брезгливо дивится. Ну нахал! Он ведь наверняка понял, кто стоит на крыле “Яка”. Можно подумать, что не я сбил его, а наоборот. Боец толкает немца в спину стволом винтовки.
— Шнель, сволочь фашистская! Шнель!
Спрыгиваю на землю и иду в штаб. Немец стоит под охраной у входа в землянку. На его лице все то же презрительно-брезгливое выражение.
В штабе Лосев выражает мне свои восторги:
— Ай да Злобин! Ай да сукин сын! Уделал-таки волка! Вот спасибо! Дай-ка я тебя обниму от души. Готовь дырочку под Красное Знамя. Сколько будет твое представление на Героя ходить, не знаю, а к Знамени я тебя с Николаевым сегодня же представлю. Комдив сказал, что лично повезет это представление в штаб корпуса на тех, кто этих гадюк на землю спустит. А за тебя он вдвойне будет рад. Неравнодушен он к тебе.
— Настолько неравнодушен, — смеюсь я, — что твердо пообещал мне никогда майора не присваивать.
— А ты не переживай, срок придет, я сам ему твое представление между других подсуну, он и не заметит, подмахнет, — поддерживает Лосев старую шутку. — А где Николаев? Где этот чертяка?
В этот момент в землянку входит широко улыбающийся Сергей. Командир также обнимает и поздравляет его. Потом вдруг становится серьезным.
— Давайте сюда этого геринговского подонка! Зря ты, Андрей, живым его оставил. Теперь придется с ним разговаривать, а я его видеть не могу!
Мы садимся возле стола, и в землянку вводят немца. Он останавливается посередине, расставив ноги и заложив руки за спину. Холодные колючие глаза осматривают нас, и лицо его принимает надменное выражение.
Старшина кладет на стол пистолет и удостоверение пленного. Федоров берет удостоверение и читает по-немецки.
— Штандартенфюрер Йозеф Кребс. Ого! Целый штандартенфюрер к нам пожаловал!
— Какой части и где базируетесь? — спрашивает он пленного.
— Не трудитесь, я довольно неплохо знаю русский язык, чтобы сообщить вам, что ни на какие вопросы я отвечать не буду, — говорит немец с небольшим акцентом, — тем более что я не намерен беседовать с комиссаром.
— Вот как? — с деланным удивлением спрашивает Федоров. — Это почему же? А мы так хотели с вами побеседовать.
— Вы можете расстрелять немецкого офицера, попавшего вам в руки волей нелепого случая, но сломить его вы не сможете.
— В отличие от вас, мы не расстреливаем пленных и не глумимся над ними, — резко говорит Лосев.
— Не рассказывайте мне сказки! Я своими глазами видел могилу нашего летчика Гельмута Шмидта. Над чем вы смеетесь?
— Над вашей наивностью. Неужели вы думаете, что над могилой расстрелянного врага мы устанавливаем памятные надписи? Если мы решим вас расстрелять, а у меня руки чешутся сделать это, то мы даже могилу вам рыть не будем. Прикажу отвести до ближайшей воронки. Что же касается Гельмута Шмидта, то этот офицер проявил величайшее мужество и верность воинскому долгу, и мы похоронили его с воинскими почестями, как он того заслужил.
— Чем же он заслужил это в ваших глазах?
— Я не обязан удовлетворять ваше любопытство, но так и быть. Раненный в ногу, он много километров полз по нашему тылу, не имея никакой надежды на спасение. Когда в лесу, возле аэродрома, он случайно встретился с капитаном Злобиным, — Лосев указывает на меня, — то отстреливался до конца и, будучи вторично раненным, выстрелил себе в сердце.
— Я не верю ни одному вашему слову.
— Мне на это глубоко плевать! Я знаю одно: Шмидт предпочел плену смерть, а вы, Кребс, добровольно сдали оружие в надежде сохранить свою жизнь. В отличие от вас, Шмидт — настоящий воин. А мы умеем ценить истинное мужество и доблесть, даже если его проявляет враг.
— Вы сказали, что Шмидт — настоящий воин, в отличие от меня. За кого же вы считаете меня, кавалера Рыцарского креста с дубовой ветвью?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140