Дингл не особенно закрытый городок, уж никак не похож на тюрьму. Даже внутри города есть протяжённые, обнесённые оградой луга, и не все улицы застроены полностью. Но место, которое подыскал для меня Финиан, было, однако, особенно подходящим для того, чтобы исчезнуть незаметно: мне нужно было лишь пройти между двумя зданиями – складом и автомастерской – и перемахнуть через стену высотой в два человеческих роста, чтобы оказаться на узкой дорожке, которая, с двух сторон огороженная характерными для Ирландии каменными оградами, вела прямиком в гору. Здесь пахло шерстью и навозом; судя по всему, эта тропинка чаще всего использовалась овцами, и я ступал прямо по их чёрным рассыпающимся шарикам. Ну и пусть. Я освобождённо дышал и шёл вперёд по дорожке, которая, кажется, вела прямиком на вершину горы Брандон, чёрной громадой возвышавшейся прямо передо мной. Узкий серп луны, размыто мерцавший сквозь ночные обрывки облаков, давал скудный свет, из которого мой прибор ночного видения складывал зеленоватую картинку, и лишь гора отказывалась участвовать в таких фокусах преображения.
За прошедшие годы я много читал о полуострове Дингл и его истории, не в последнюю очередь потому, что соответствующая литература в местной библиотеке занимала центральное место, которое трудно было обойти стороной, и хотя я никогда не посещал места археологических раскопок, мне было ясно, по мере того, как я поднимался в гору, что я приближаюсь к местам, которые были тут некогда колыбелью раннего христианства. С пятого по восьмой века в Кильмалькедаре к северо-востоку от Баллиферритера развивалась культура, происходившая от ирландских миссионеров, которые позднее бесчисленными потоками тянулись по всей континентальной Европе и христианизировали её. На территории в несколько квадратных миль археологи находят больше, чем где бы то ни было, серебряных крестов, хорошо сохранившихся молелен в форме улья и остатков церквей из железного века. На пути моего бегства должна когда-то появиться Святая дорога, тропа святых странников, которые больше тысячи лет тому назад поднимались здесь к вершине горы Брандон, одной из самых значительных мест паломничества Старого Света.
Внезапно я почувствовал нетерпение. В конце концов, там, наверху, и меня поджидало что-то вроде спасения. Я припустил вверх в механически усиленном беге, для моего сложения довольно непринуждённом, который, однако, немало удивил бы постороннего наблюдателя. Но такого наблюдателя здесь не было. В полном уединении я бежал по восходящим вверх лугам и пастбищам, легко перемахивая через ограды высотой по пояс, навстречу ветру, который трепал мне волосы и дышал сырой травой и туманом. Я бежал, не оглядываясь, оставляя позади себя город, который был моим домом.
Уйти, чтобы больше никогда не возвращаться, – это, кажется, было центральным мотивом в моей семье. После смерти родителей я ни разу больше не был в Бостоне. Мой отец когда-то уехал из Ирландии и хотя время от времени заводил разговор о том, чтобы съездить на родину, но так никогда и не сделал этого. И моя мать оставила нас, чтобы больше не вернуться, даже на пять минут, или хотя бы для того, чтобы забрать свои вещи или поругаться с отцом.
Мои воспоминания о прошлом – большей частью размытые и нечёткие, и требуется время и усилия, чтобы вызвать в памяти отдельные детали. Но есть сцены, которые я помню как сейчас, ярко и красочно, как те подсвеченные изнутри рекламные плакаты, которые встречаются в аэропортах или на вокзалах. Одна из таких сцен: я прихожу вечером домой. Мне семь лет, я весь в пыли, потому что мы полдня играли на стройке, где уже несколько недель не велись никакие работы, – великолепное и, разумеется, запретное место для игр. Я прикрываю за собой дверь и надеюсь, что мне удастся прошмыгнуть наверх незаметно от матери, но на кухне хлопочет не мать, а отец. Он стоит у плиты и жарит мясо. На столе две тарелки, стаканы, большая бутылка колы и три бутылочки соуса для мяса, а также пластиковая коробка с салатом. Пахнет мясом и тушёной картошкой. Я останавливаюсь, потому что ещё никогда не видел отца у плиты.
– Иди мойся, – говорит он мне со странной улыбкой. – Сегодня у нас мальчишник.
Во время еды он несколько раз спрашивает, вкусно ли, как будто не верит мне, когда я восторженно киваю с набитым ртом. Потом он говорит, что мать уехала, на некоторое время, и что теперь у нас будет мужское домашнее хозяйство, что нам придётся управляться самим, и что я должен буду помогать ему, потому что без меня ему не справиться. То, как он это говорил, звучало просто великолепно. В конце он, помедлив, добавил:
– Может быть, это навсегда.
Не помню, что я ему тогда ответил. Помню только, что в тот вечер мне можно было оставаться в гостиной, сколько я хочу. С того времени мне это разрешалось всегда; у меня было такое чувство, что отцу приятно, когда по вечерам я сижу с ним в гостиной. И я припоминаю, что в тот, самый первый, вечер шла первая серия «Человека в шесть миллионов долларов» и мне можно было её посмотреть.
Как я уже говорил, мать уехала и больше не вернулась. Потребовалось время, чтобы я свыкся с этим, но теперь мне уже и не вспомнить, каково мне тогда приходилось. Мои воспоминания скрыты некоей пеленой тумана, из которого выделяются лишь два ярких пятна: телевизионный сериал о бионически усиленном человеке и удивление, что отец хорошо готовит.
Когда мне было семнадцать, я однажды съездил к матери. Это был первый после её отъезда и последний раз, когда я видел её. И это было ужасно стыдно и мучительно. Она жила в Нью-Йорке, работала в страховой компании, и вид у неё был такой же несчастный, как и раньше, сколько я её помнил. Хуже всего было то, что нам практически нечего было сказать друг другу. Мы пошли поесть в итальянский ресторан, где нас посадили за стол прямо на улице, а пицца была слишком жирной и холодной, и мы провели там бесконечный час в беседе ни о чём. Как дела у меня в школе. Что я собираюсь делать после школы. Подумываю о том, не пойти ли мне в Вооружённые силы, сказал я, на что она только подняла брови и сказала:
– А.
И больше ничего. Её рассказы вертелись главным образом вокруг её работы, которую она изображала мне с утомительными подробностями. Она была маленькая, гораздо меньше, чем я помнил из детства, и свою чёрную сумку постоянно прижимала к себе, даже во время еды. Как будто её грабили уже раз сто.
Она жила в однокомнатной квартире на Истсайде, в высоком старом кирпичном доме, и там мы выпили кофе. Из её единственного окна был виден Бруклинский мост и громыхающие мимо поезда сабвея. На кофейных чашках был логотип страховой компании, но не той, в которой она работала. Когда мы так сидели, пили кофе и больше не знали, о чём говорить, она вдруг сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78