И сад и все постройки были возведены ради одной цели — увековечить память тех солдат, которые сражались и погибли за родину. Мичи и Деккер неспешно гуляли меж цветущих вишен, показывали друг другу каменные фонари, которым насчитывалось по нескольку сотен лет, и зачерпывали воду из небольшого желобка, чтобы очиститься, — нужно было смочить губы, — перед тем, как войти в святые помещения. Перед Главным Залом Поклонения они кинули в специальный ящик по монетке, хлопнули в ладоши, — чтобы пробудить спящих внутри богов, — взялись за руки, склонили головы и загадали желание.
Мичи тогда сказала:
— Даже если мы умрем в разное время и в разных уголках Земли, мы встретимся снова. Мы расцветем в этом саду. Здесь каждый цветок — упокоившаяся человеческая душа. Это настоящая гавань душ.
— Мы встретимся здесь после смерти, Мичи. Я обещаю.
* * *
Сидя на коленях перед альковом, она сказала:
— Ты понимаешь, что мой долг перед отцом, перед семьей стоит выше всего остального? Даже выше тебя?
— Я понимаю, — ответил он. Ему это не нравилось, но он знал, что ничего с этим не поделаешь.
Из алькова она провела его в небольшую комнату, которую использовала как спальню. Как истинная японка, Мичи спала на полу, на футоне, подстилке, ароматизированной легким запахом сосны, с одеялом.
Они освободились от кимоно и он зачарованно уставился на ее восхитительное, стройное, с небольшими грудями тело... В его голове тут же зароилось множество воспоминаний, желаний...
Необязательно сейчас заниматься с ней любовью. Пока еще необязательно.
Достаточно было ощущать ее рядом с собой. Они лежали, прижавшись друг к другу под бледно-лиловым одеялом. Деккер никак не мог отделаться от кучи вопросов, которые будоражили его сознание. Он молчал. Несмотря на роившиеся в его мозгу мысли, его дико клонило в сон. Он отчаянно сопротивлялся этому и сосредоточил на этом все свое внимание. Черт возьми, он не хотел сейчас отключиться, а, проснувшись, обнаружить, что Мичи нет и что он лежит у себя дома! Он не хотел этого и боялся, что именно это и случится...
А Мичи еще, как назло, стала гладить его волосы, лицо, ее кончики пальцев убаюкивающе порхали у него по лбу, бровям, носу, он чувствовал прикосновение ее мягких губ к своим закрытым глазам... Она сказала, что он может не волноваться, что она будет с ним рядом, когда он проснется.
Под конец он сдался, — отчасти успокоенный ее обещанием, — и заснул у нее в объятиях.
Мичи продолжала машинально гладить его по волосам.
Она ждала.
Когда его дыхание стало более глубоким и все мышцы его расслабились, она поняла, что пора. Осторожно поднявшись с постели, она взглянула на него. Он не шевелился. Она знала, что он и не пошевельнется в ближайшие часы, ибо подсыпала ему в чай особый порошок.
Когда он смотрел в другую сторону.
Слеза оттянула ее ресницы. Мичи смахнула ее осторожным прикосновением кончиков пальцев.
«Где любовь, там и боль», — подумалось ей.
Она сжала руки в кулаки и с силой надавила себе на виски. Пытаться разумно объяснить любовь — это значит потерять разум.
«Манни, любимый мой, прости мне».
Она вышла неслышно из комнаты, оставив его за спиной наедине с его снами и видениями.
Придя на кухню, она тщательно вымыла чашку Манни. Он хитер. Весь вечер она чувствовала, что он таит в себе множество вопросов. Рано или поздно ей придется дать ответы на них. С Манни Мичи должна быть очень осторожной. Она не должна упускать из виду детали.
Например, такие, как чашка из-под чая со следами снотворного.
Затем она торопливо оделась. Брюки, туфли, свитер. Прошла в небольшой кабинет, села за стол и замерла в ожидании телефонного звонка, о котором договаривалась.
Нельзя упускать из виду даже мелкие детали!
Она пододвинула телефонный аппарат к себе, подняла его и вывернула звонок, чтобы он не гремел на весь дом и не разбудил Манни. Поставив телефон на место, она долго и неподвижно смотрела на него, затем неожиданно открыла боковой ящик стола и извлекла из него фотографию, которую прятала там в самом дальнем углу под слоем множества бумаг.
Человек, владеющий этим снимком, мог быть уверен, что подписал себе смертный приговор.
Фотография была сделана шесть лет назад в одном из ночных клубов Сайгона на Ле Луа Бульвар. Карточка была черно-белая. На ней было изображено пятеро мужчин, которые сидели вокруг стола. За каждым из них стояла вьетнамка или таиландка. У всех девушек были неправдоподобно узкие плечи, все были одеты в туникоподобные, сексуальные наряды.
Центральной фигурой на фотографии был отец Мичи. Справа от него сидел Поль Молиз младший со своим знаменитым ястребиным носом. Дальше Дориан Реймонд. Слева от Чихары сидели Робби Эмброуз и Спарроухоук. Словно зная о том, что должно с ними случиться, никто из пятерых не улыбался.
А случилось предательство. Низкое и подлое. Отец Мичи, ее мать и сестра были убиты, в сущности, этими четырьмя американцами. Как единственный оставшийся в живых член семьи, она обязана была отомстить за мертвых родных. «Да оплатится несправедливость правосудием», — говорил Конфуций. Ее семья была не просто уничтожена, в результате предательства она была еще и обесчещена. А бесчестье, как указывала самурайская традиция, это словно шрам на дереве, который со временем не исчезает, а становится еще больше.
Словом, теперь, — спустя шесть лет, — пришло время Мичи выйти на первый план и отплатить американцам, всем четверым, смертью за смерть.
Из другого ящика стола она достала самбо, белый деревянный поднос, на котором лежал кай-кен, завернутый в китайскую шелковую бумагу. Рукоятка ножа была черно-белой. Вокруг нее были туго обернуты золотые и серебряные нити. Плотно: нить к нити. Лезвие было девять дюймов в длину. Оно было отполировано, не содержало ни единого пятнышка и было остро, как бритва. Взяв в руки нож, Мичи склонилась над фотографией и неторопливо перерезала горло каждому изображенному на ней американцу. Она ни разу не моргнула. Рука ее была тверда.
Закончив с этим занятием, она положила нож обратно на поднос, а поднос убрала в стол. Затем она взяла с собой изуродованный снимок и прошла с ним в гостиную. Она взяла со стола настольную зажигалку, подошла к камину, бросила фотоснимок на пустую решетку, открыла вьюшку и аккуратно подожгла зажигалкой все четыре конца фотографии. Она сгорела в несколько секунд. Углы почернели, стали сворачиваться в трубку, а еще через несколько мгновений фотография уже улетела в вытяжную трубу множеством невесомых черных обрывков.
Она вернулась в кабинет и вновь села за стол. Через минуту красный огонек, располагавшийся рядом с циферблатом на телефоне, оживленно замигал. Мичи спокойно поднесла трубку к уху и проговорила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
Мичи тогда сказала:
— Даже если мы умрем в разное время и в разных уголках Земли, мы встретимся снова. Мы расцветем в этом саду. Здесь каждый цветок — упокоившаяся человеческая душа. Это настоящая гавань душ.
— Мы встретимся здесь после смерти, Мичи. Я обещаю.
* * *
Сидя на коленях перед альковом, она сказала:
— Ты понимаешь, что мой долг перед отцом, перед семьей стоит выше всего остального? Даже выше тебя?
— Я понимаю, — ответил он. Ему это не нравилось, но он знал, что ничего с этим не поделаешь.
Из алькова она провела его в небольшую комнату, которую использовала как спальню. Как истинная японка, Мичи спала на полу, на футоне, подстилке, ароматизированной легким запахом сосны, с одеялом.
Они освободились от кимоно и он зачарованно уставился на ее восхитительное, стройное, с небольшими грудями тело... В его голове тут же зароилось множество воспоминаний, желаний...
Необязательно сейчас заниматься с ней любовью. Пока еще необязательно.
Достаточно было ощущать ее рядом с собой. Они лежали, прижавшись друг к другу под бледно-лиловым одеялом. Деккер никак не мог отделаться от кучи вопросов, которые будоражили его сознание. Он молчал. Несмотря на роившиеся в его мозгу мысли, его дико клонило в сон. Он отчаянно сопротивлялся этому и сосредоточил на этом все свое внимание. Черт возьми, он не хотел сейчас отключиться, а, проснувшись, обнаружить, что Мичи нет и что он лежит у себя дома! Он не хотел этого и боялся, что именно это и случится...
А Мичи еще, как назло, стала гладить его волосы, лицо, ее кончики пальцев убаюкивающе порхали у него по лбу, бровям, носу, он чувствовал прикосновение ее мягких губ к своим закрытым глазам... Она сказала, что он может не волноваться, что она будет с ним рядом, когда он проснется.
Под конец он сдался, — отчасти успокоенный ее обещанием, — и заснул у нее в объятиях.
Мичи продолжала машинально гладить его по волосам.
Она ждала.
Когда его дыхание стало более глубоким и все мышцы его расслабились, она поняла, что пора. Осторожно поднявшись с постели, она взглянула на него. Он не шевелился. Она знала, что он и не пошевельнется в ближайшие часы, ибо подсыпала ему в чай особый порошок.
Когда он смотрел в другую сторону.
Слеза оттянула ее ресницы. Мичи смахнула ее осторожным прикосновением кончиков пальцев.
«Где любовь, там и боль», — подумалось ей.
Она сжала руки в кулаки и с силой надавила себе на виски. Пытаться разумно объяснить любовь — это значит потерять разум.
«Манни, любимый мой, прости мне».
Она вышла неслышно из комнаты, оставив его за спиной наедине с его снами и видениями.
Придя на кухню, она тщательно вымыла чашку Манни. Он хитер. Весь вечер она чувствовала, что он таит в себе множество вопросов. Рано или поздно ей придется дать ответы на них. С Манни Мичи должна быть очень осторожной. Она не должна упускать из виду детали.
Например, такие, как чашка из-под чая со следами снотворного.
Затем она торопливо оделась. Брюки, туфли, свитер. Прошла в небольшой кабинет, села за стол и замерла в ожидании телефонного звонка, о котором договаривалась.
Нельзя упускать из виду даже мелкие детали!
Она пододвинула телефонный аппарат к себе, подняла его и вывернула звонок, чтобы он не гремел на весь дом и не разбудил Манни. Поставив телефон на место, она долго и неподвижно смотрела на него, затем неожиданно открыла боковой ящик стола и извлекла из него фотографию, которую прятала там в самом дальнем углу под слоем множества бумаг.
Человек, владеющий этим снимком, мог быть уверен, что подписал себе смертный приговор.
Фотография была сделана шесть лет назад в одном из ночных клубов Сайгона на Ле Луа Бульвар. Карточка была черно-белая. На ней было изображено пятеро мужчин, которые сидели вокруг стола. За каждым из них стояла вьетнамка или таиландка. У всех девушек были неправдоподобно узкие плечи, все были одеты в туникоподобные, сексуальные наряды.
Центральной фигурой на фотографии был отец Мичи. Справа от него сидел Поль Молиз младший со своим знаменитым ястребиным носом. Дальше Дориан Реймонд. Слева от Чихары сидели Робби Эмброуз и Спарроухоук. Словно зная о том, что должно с ними случиться, никто из пятерых не улыбался.
А случилось предательство. Низкое и подлое. Отец Мичи, ее мать и сестра были убиты, в сущности, этими четырьмя американцами. Как единственный оставшийся в живых член семьи, она обязана была отомстить за мертвых родных. «Да оплатится несправедливость правосудием», — говорил Конфуций. Ее семья была не просто уничтожена, в результате предательства она была еще и обесчещена. А бесчестье, как указывала самурайская традиция, это словно шрам на дереве, который со временем не исчезает, а становится еще больше.
Словом, теперь, — спустя шесть лет, — пришло время Мичи выйти на первый план и отплатить американцам, всем четверым, смертью за смерть.
Из другого ящика стола она достала самбо, белый деревянный поднос, на котором лежал кай-кен, завернутый в китайскую шелковую бумагу. Рукоятка ножа была черно-белой. Вокруг нее были туго обернуты золотые и серебряные нити. Плотно: нить к нити. Лезвие было девять дюймов в длину. Оно было отполировано, не содержало ни единого пятнышка и было остро, как бритва. Взяв в руки нож, Мичи склонилась над фотографией и неторопливо перерезала горло каждому изображенному на ней американцу. Она ни разу не моргнула. Рука ее была тверда.
Закончив с этим занятием, она положила нож обратно на поднос, а поднос убрала в стол. Затем она взяла с собой изуродованный снимок и прошла с ним в гостиную. Она взяла со стола настольную зажигалку, подошла к камину, бросила фотоснимок на пустую решетку, открыла вьюшку и аккуратно подожгла зажигалкой все четыре конца фотографии. Она сгорела в несколько секунд. Углы почернели, стали сворачиваться в трубку, а еще через несколько мгновений фотография уже улетела в вытяжную трубу множеством невесомых черных обрывков.
Она вернулась в кабинет и вновь села за стол. Через минуту красный огонек, располагавшийся рядом с циферблатом на телефоне, оживленно замигал. Мичи спокойно поднесла трубку к уху и проговорила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131