Меня окружали лица, смутно знакомые по вчерашней встрече, — серьезные, чуть напряженные лица, обращенные к профессору Шандору.
— Guten Morgen, — прогудел тот в заскрежетавший микрофон. Скрежет продолжался, пока студент в синей рубашке с черным галстуком не подбежал поправить его. — Доброе утро, почтенные гости. Guten Morgen, bonjour, добро пожаловать в Будапешт. Мы рады приветствовать вас на первом европейском собрании историков… — Тут микрофон снова взвизгнул, и несколько фраз пропали для слушателей.
Профессор Шандор, видимо, успел за это время покончить с английской частью и продолжал на смеси венгерского, французского и немецкого. Из французских и немецких вставок я узнал, что ланч будет подан в двенадцать, а потом, к своему ужасу, что я — гвоздь программы, звезда конференции, светило среди собравшихся, что я — выдающийся американский исследователь, специализирующийся не только в истории Нидерландов, но и в области экономики Оттоманской империи, а также в истории рабочего движения Соединенных Штатов (собственноручное добавление тетушки Евы?), что в будущем году выходит моя книга о голландских купеческих гильдиях эпохи Рембрандта и что им с большим трудом удалось в последний момент добиться моего согласия на участие в конференции.
Такого мне не снилось и в кошмарных снах, и про себя я поклялся, что Элен, если она приложила к этому руку, непременно поплатится за мой позор. Ко мне оборачивались, мне улыбались, кивали, даже показывали на меня соседям. Элен восседала рядом, царственная и серьезная, но что-то в изгибе ее обтянутого черным плеча наводило на мысль — только меня, как я надеялся, — что она с трудом сдерживает смех. Я тоже пытался принять солидный вид, напоминая себе, что выношу это — даже это — ради Росси.
Отгрохотавшего свою речь профессора Шандора сменил маленький лысый человечек с докладом, как мне показалось, о Ганзейском союзе. За ним выступала седая женщина в синем платье, говорившая об истории Будапешта, однако из ее доклада я не понял ни слова. Последним перед ланчем выступил молодой ученый из Лондонского университета — он выглядел не старше меня и, к моему великому облегчению, говорил по-английски, а студент с филологического переводил его речь на немецкий. (Мне казалось странным постоянно слышать немецкую речь в Будапеште, который всего десять лет назад так сильно пострадал от немцев, но я напомнил себе, что немецкий служил lingua franca по всей Австро-Венгерской империи.) Профессор Шандор представил англичанина как Хью Джеймса, профессора европейской истории.
Профессор Джеймс был солидным молодым человеком в твидовом костюме с оливковым галстуком. В этом окружении он выглядел таким типичным англичанином, что я с трудом удержался от смеха. Он обвел аудиторию блестящими глазами и улыбнулся нам.
— Я никак не ожидал, что получу возможность побывать в Будапеште, — начал он, — и для меня большое счастье своими глазами увидеть величайший из городов Центральной Европы, ворота между Востоком и Западом. А теперь я отниму у вас несколько минут обзором следов влияния оттоманской Турции в Центральной Европе после отступления ее разбитого под Веной войска в 1685 году.
Он сделал паузу, улыбаясь студенту-переводчику, старательно читавшему первую фразу его доклада по-немецки. Так они и продолжали весь доклад, сменяя языки, однако профессору Джеймсу приходилось больше молчать, чем говорить, потому что студент все чаще бросал на него растерянный, умоляющий взгляд.
— Все мы, разумеется, знаем историю изобретения круассанов: дань, отданную парижскими кондитерами победителям под Веной. Круассан, как вы знаете, символизирует полумесяц турецкого знамени, и до сего дня весь Запад пожирает этот символ за утренним кофе. — Он бросил смешливый взгляд на слушателей и, кажется, только тогда сообразил, как и я, что почти никто из них никогда не бывал ни в Париже, ни в Вене. — Да… итак, оставленное оттоманскими турками наследство можно обозначить одним словом: эстетика.
Он перешел к описанию архитектуры дюжины центральной восточноевропейских городов, развлечений и мод, пряностей и предметов обстановки. Я наслаждался его выступлением, и отнюдь не только потому, что наконец-то понимал докладчика: слушая описание турецких бань в Будапеште и псевдо-мавританской архитектуры Сараева, я видел перед собой картины Стамбула. Когда Джеймс перешел к описанию дворца Топкапи, я поймал себя на том, что ревностно киваю, соглашаясь с докладчиком, и не без труда вернулся к более сдержанному поведению.
Его доклад был вознагражден громом рукоплесканий, после чего профессор Шандор пригласил нас перейти в банкетный зал. В толпе закусывающих ученых мне удалось отыскать усаживающегося за столик профессора Джеймса.
— Позвольте к вам присоединиться? Он вскочил, заулыбался:
— Конечно, конечно! Хью Джеймс. Очень приятно.
Я тоже представился и пожал протянутую руку. Усевшись, мы с доброжелательным любопытством воззрились друг на друга.
— А, — заговорил он, — так это вы — основной докладчик? Я очень жду вашего выступления.
Вблизи он оказался старше меня лет на десять. На лице его привлекали внимание удивительные светло-карие глаза, влажные и выпуклые, как у собаки-бассета. Я уже распознал в его речи выговор северной Англии.
— Благодарю, — выдавил я, стараясь морщиться не слишком заметно, — а я наслаждался каждым словом вашего. Удивительная широта обзора. Я подумал, не знакомы ли вы с моим… э-э… учителем, Бартоломео Росси. Он тоже англичанин.
— Ну конечно! — Хью Джеймс с энтузиазмом встряхнул развернутой салфеткой. — Профессор Росси — один из моих любимых авторов. Я прочел чуть не все его работы. Вы работаете у него? Как вам повезло!
Я потерял было из виду Элен, но в эту минуту заметил ее у буфета в обществе Гежи Йозефа. Он что-то серьезно говорил ей на ухо, и она позволила ему проводить ее к столику на дальней от нас стороне зала. Даже с такого расстояния я сумел различить кислую мину на ее лице, и тем не менее сцена произвела на меня неприятное впечатление. Он склонялся к ней, заглядывая в лицо, склоненное над тарелкой, и я едва не корчился от желания подслушать его слова.
— Как бы то ни было… — Хью продолжал рассуждать о работах Росси, — я считаю, что его обзор греческой театральной техники неподражаем. Этот человек умеет все.
— Да, — рассеянно проговорил я, — Он работал над статьей «Дух в амфоре», о сценическом реквизите в греческой трагедии… — Я осекся, сообразив, что выдаю профессиональные секреты учителя. Но если бы меня не остановила эта мысль, то заставило бы замолчать изменившееся лицо профессора Джеймса.
— Как? — изумленно выдохнул он и отложил нож и вилку, забыв о еде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188
— Guten Morgen, — прогудел тот в заскрежетавший микрофон. Скрежет продолжался, пока студент в синей рубашке с черным галстуком не подбежал поправить его. — Доброе утро, почтенные гости. Guten Morgen, bonjour, добро пожаловать в Будапешт. Мы рады приветствовать вас на первом европейском собрании историков… — Тут микрофон снова взвизгнул, и несколько фраз пропали для слушателей.
Профессор Шандор, видимо, успел за это время покончить с английской частью и продолжал на смеси венгерского, французского и немецкого. Из французских и немецких вставок я узнал, что ланч будет подан в двенадцать, а потом, к своему ужасу, что я — гвоздь программы, звезда конференции, светило среди собравшихся, что я — выдающийся американский исследователь, специализирующийся не только в истории Нидерландов, но и в области экономики Оттоманской империи, а также в истории рабочего движения Соединенных Штатов (собственноручное добавление тетушки Евы?), что в будущем году выходит моя книга о голландских купеческих гильдиях эпохи Рембрандта и что им с большим трудом удалось в последний момент добиться моего согласия на участие в конференции.
Такого мне не снилось и в кошмарных снах, и про себя я поклялся, что Элен, если она приложила к этому руку, непременно поплатится за мой позор. Ко мне оборачивались, мне улыбались, кивали, даже показывали на меня соседям. Элен восседала рядом, царственная и серьезная, но что-то в изгибе ее обтянутого черным плеча наводило на мысль — только меня, как я надеялся, — что она с трудом сдерживает смех. Я тоже пытался принять солидный вид, напоминая себе, что выношу это — даже это — ради Росси.
Отгрохотавшего свою речь профессора Шандора сменил маленький лысый человечек с докладом, как мне показалось, о Ганзейском союзе. За ним выступала седая женщина в синем платье, говорившая об истории Будапешта, однако из ее доклада я не понял ни слова. Последним перед ланчем выступил молодой ученый из Лондонского университета — он выглядел не старше меня и, к моему великому облегчению, говорил по-английски, а студент с филологического переводил его речь на немецкий. (Мне казалось странным постоянно слышать немецкую речь в Будапеште, который всего десять лет назад так сильно пострадал от немцев, но я напомнил себе, что немецкий служил lingua franca по всей Австро-Венгерской империи.) Профессор Шандор представил англичанина как Хью Джеймса, профессора европейской истории.
Профессор Джеймс был солидным молодым человеком в твидовом костюме с оливковым галстуком. В этом окружении он выглядел таким типичным англичанином, что я с трудом удержался от смеха. Он обвел аудиторию блестящими глазами и улыбнулся нам.
— Я никак не ожидал, что получу возможность побывать в Будапеште, — начал он, — и для меня большое счастье своими глазами увидеть величайший из городов Центральной Европы, ворота между Востоком и Западом. А теперь я отниму у вас несколько минут обзором следов влияния оттоманской Турции в Центральной Европе после отступления ее разбитого под Веной войска в 1685 году.
Он сделал паузу, улыбаясь студенту-переводчику, старательно читавшему первую фразу его доклада по-немецки. Так они и продолжали весь доклад, сменяя языки, однако профессору Джеймсу приходилось больше молчать, чем говорить, потому что студент все чаще бросал на него растерянный, умоляющий взгляд.
— Все мы, разумеется, знаем историю изобретения круассанов: дань, отданную парижскими кондитерами победителям под Веной. Круассан, как вы знаете, символизирует полумесяц турецкого знамени, и до сего дня весь Запад пожирает этот символ за утренним кофе. — Он бросил смешливый взгляд на слушателей и, кажется, только тогда сообразил, как и я, что почти никто из них никогда не бывал ни в Париже, ни в Вене. — Да… итак, оставленное оттоманскими турками наследство можно обозначить одним словом: эстетика.
Он перешел к описанию архитектуры дюжины центральной восточноевропейских городов, развлечений и мод, пряностей и предметов обстановки. Я наслаждался его выступлением, и отнюдь не только потому, что наконец-то понимал докладчика: слушая описание турецких бань в Будапеште и псевдо-мавританской архитектуры Сараева, я видел перед собой картины Стамбула. Когда Джеймс перешел к описанию дворца Топкапи, я поймал себя на том, что ревностно киваю, соглашаясь с докладчиком, и не без труда вернулся к более сдержанному поведению.
Его доклад был вознагражден громом рукоплесканий, после чего профессор Шандор пригласил нас перейти в банкетный зал. В толпе закусывающих ученых мне удалось отыскать усаживающегося за столик профессора Джеймса.
— Позвольте к вам присоединиться? Он вскочил, заулыбался:
— Конечно, конечно! Хью Джеймс. Очень приятно.
Я тоже представился и пожал протянутую руку. Усевшись, мы с доброжелательным любопытством воззрились друг на друга.
— А, — заговорил он, — так это вы — основной докладчик? Я очень жду вашего выступления.
Вблизи он оказался старше меня лет на десять. На лице его привлекали внимание удивительные светло-карие глаза, влажные и выпуклые, как у собаки-бассета. Я уже распознал в его речи выговор северной Англии.
— Благодарю, — выдавил я, стараясь морщиться не слишком заметно, — а я наслаждался каждым словом вашего. Удивительная широта обзора. Я подумал, не знакомы ли вы с моим… э-э… учителем, Бартоломео Росси. Он тоже англичанин.
— Ну конечно! — Хью Джеймс с энтузиазмом встряхнул развернутой салфеткой. — Профессор Росси — один из моих любимых авторов. Я прочел чуть не все его работы. Вы работаете у него? Как вам повезло!
Я потерял было из виду Элен, но в эту минуту заметил ее у буфета в обществе Гежи Йозефа. Он что-то серьезно говорил ей на ухо, и она позволила ему проводить ее к столику на дальней от нас стороне зала. Даже с такого расстояния я сумел различить кислую мину на ее лице, и тем не менее сцена произвела на меня неприятное впечатление. Он склонялся к ней, заглядывая в лицо, склоненное над тарелкой, и я едва не корчился от желания подслушать его слова.
— Как бы то ни было… — Хью продолжал рассуждать о работах Росси, — я считаю, что его обзор греческой театральной техники неподражаем. Этот человек умеет все.
— Да, — рассеянно проговорил я, — Он работал над статьей «Дух в амфоре», о сценическом реквизите в греческой трагедии… — Я осекся, сообразив, что выдаю профессиональные секреты учителя. Но если бы меня не остановила эта мысль, то заставило бы замолчать изменившееся лицо профессора Джеймса.
— Как? — изумленно выдохнул он и отложил нож и вилку, забыв о еде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188