Я совершала все эти бессмысленные мелкие движения, потому что не в состоянии была сидеть в полной неподвижности, а также потому, что меня терзала обида за мать. Да и у меня самой происходящее вызывало чувство протеста. И помимо всего прочего я испытывала некоторый страх: каким образом я смогу осуществить то, о чем она так меня умоляла?
После кондиционированного воздуха самолета июньский полдень показался мне очень жарким. Достав пудреницу, я провела пуховкой по своему лоснящемуся носу, а потом быстро запудрила шрам на правой щеке. Собственно говоря, для этого-то я и носила с собой пудреницу. Если бы не шрам, я бы в зеркальце и не заглядывала. Солнце проникало в салон через открытое окно, освещая глубокий полумесяц возле моего рта так ярко, словно это были юпитеры в какой-нибудь студии или тот светильник в ресторане, который с какой-то намеренной беспощадностью обнажил его в тот вечер недели две назад, когда мы обедали с Грегом.
Теперь я была готова спрятать свою изуродованную щеку в благодатной тени, но сознательно не сделала этого, когда мне открылась истина насчет Грега. Что ж, я не могла его осуждать. Он обманул себя в той же мере, что и меня, но пробуждение к суровой действительности было для меня потрясением, я даже почувствовала физическое недомогание. Ведь в этот раз я забыла свои старые правила и оказалась слишком доверчивой. Самое лучшее – это держать голову высоко и не принимать сочувствия от кого бы то ни было. Мне оно было ни к чему. Я ощущала в себе изрядную долю самоуверенности, свойственной всем Горэмам, во всяком случае, блефовать я умела прекрасно. Мне незачем быть мягкой, глупой и слабой.
Захлопнув пудреницу, я спрятала ее в сумочку. Что было у меня безупречным, так это руки. Стянув перчатки, я внимательно разглядывала их в поисках утешения. Мои руки с длинными, тонкими, но сильными пальцами не были похожи на маленькие, пухленькие, нежные ручки мамы.
– Руки не только красивые, но и выражающие силу характера, – говаривал мистер Донати, наблюдая, как я подставляю под объектив фотоаппарата пальцы, унизанные тяжелыми перстнями знаменитой фирмы Донати. Мои руки призваны эффектно рекламировать эти перстни в журналах, распространявшихся по всей стране.
Я научилась хорошо использовать по крайней мере свои руки. Они стали нашим спасением, когда пошатнувшееся здоровье мамы заставило ее несколько лет назад оставить работу в магазине готового платья. Я ухватилась за единственную представившуюся возможность заработка. Меня никогда не привлекала профессия манекенщицы, но я овладела своим ремеслом и могла даже в какой-то мере им гордиться. Я работала много и всегда была занята. Но до появления Грега никому не приходило в голову фотографировать мое лицо. Это он заявил, что они не используют все мои возможности, ограничиваясь фотографированием рук. Это Грег сказал: "Давайте попробуем поснимать лицо" – и он же создал поразительные портреты, глядя на которые мне не верилось, что позировала для них я.
Внутренне вздрогнув, я попыталась отогнать печальные мысли. Меня ждали слишком тяжелые минуты в ближайшее время, чтобы предаваться скорби о том, что прошло и никогда не вернется.
Услышав медленные шаги позади машины, я обернулась. Четверо мужчин несли к лимузину серый гроб. При виде его я ощутила комок в горле. Меня охватила безумная тоска по матери. Ей было всего пятьдесят восемь лет. Женщина с нежной душой, она до последнего дня сохранила внешнее обаяние и привлекательность. Знающие люди говорили, что в семье Горэмов все женщины были красавицы. "Но я – не Горэм, – яростно твердила я про себя. – Я Малли Райс". Я сохранила фамилию отца, хотя сам он умер во Франции во время второй мировой войны и никого из членов его семьи не осталось на свете. Для меня он был во многих отношениях более реальной личностью, чем Горэмы, благодаря согретым любовью воспоминаниями мамы и всевозможным историям, которые она про него рассказывала. Так что я твердо решила: я буду Райс, никак не зависящей от Горэмов. Как только я выполню обещание, данное матери, я вернусь в Нью-Йорк и возобновлю прежнюю работу. Мистер Донати часто говорит, что мои руки всегда меня прокормят. Но ни в одну из тех студий, где может работать Грег, я не вернусь.
Гроб исчез из виду. Элден Салуэй подошел к машине и уселся рядом со мной. Он сразу же увидел невскрытый конверт у меня на коленях.
– Вы не собираетесь прочесть письмо своей бабушки?
Этот бесцеремонный вопрос рассердил меня.
– А что, это необходимо? Какая разница, прочту я его или нет, раз потом я все равно поеду с вами в Силверхилл? Что бы она там ни писала.
Он нажал на стартер, и двигатель откликнулся тихим шепотом.
– Со мной? – возмутился он. – Ну уж нет! Если я привезу вас с собой, она с меня голову снимет. Конечно, она и так снимает ее с меня раза два в неделю, но тем не менее я все еще тут, и, как видите, функционирую. Однако на этот раз она просто в бешенстве – так что я уж не стану рисковать.
Черный лимузин впереди нас тронулся, и мы двинулись следом за ним. Покинув аэропорт, мы ехали по шоссе, ведущему к городу Шелби. Я повернулась, чтобы лучше разглядеть Элдена Салуэя. Кто он – верный слуга, получивший от господской семьи кое-какие привилегии, или просто типичный в своей неотесанности житель Новой Англии? Прожив всю жизнь в Нью-Йорке, я, разумеется, не имела ни малейшего представления о семейных слугах, как, впрочем, и об обитателях господских усадеб, и Элден определенно не походил ни на один из известных мне литературных или театральных персонажей. Он производил впечатление туповатого малого, не слишком вежливого, но и не лишенного доброты.
– Если она твердо решила не видеться со мной, мне незачем читать ее письмо, – сказала я. – Но как она может быть такой бессердечной? Неужели ей так-таки нет никакого дела до того, что ее младшая дочь только что умерла?
Глаза его из-под кустистых бровей посмотрели на меня искоса.
– Ваша мама покинула Силверхилл до того, как я туда приехал годовалым ребенком со своими родителями, так что я не имею точных сведений о том, что тогда произошло. Но, насколько мне известно, Бланч Горэм ушла по собственной воле и после этого приезжала домой лишь один раз.
Я дотронулась до шрама на щеке, проведя пальцем по глубокому полукружию. Мне было известно о том последнем визите, который мама нанесла в Силверхилл, когда мне было четыре года. Она не могла себе простить, что взяла меня с собой, из-за несчастного случая, изуродовавшего мое лицо.
– Ей было всего семнадцать, когда она ушла из дому, чтобы выйти замуж за моего отца, – заговорила я с жаром. – С какой стати им на нее сердиться все эти годы? Она была добрым, мягким, великодушным человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69