Как она ни худела потом, какие диеты не перепробовала… Нарушение обмена веществ, бесстрастно резюмировали специалисты. И сердце забарахлило, и отдышка появилась у Ольги Викторовны в тридцать пять лет.
Потом был пожар, когда еле удалось спасти дом.
Закат восьмидесятых, неистовые сокращения штатов, когда отец с матерью — оба инженеры — остались без работы.
Какие-то немыслимые бизнес-проекты, в которые ввязывался отец и по простоте душевной так доверял партнерам, что оставалось только руками разводить, в очередной раз расплачиваясь с долгами.
Потом Илья служил в армии, откуда вернулся в совершенно новую страну, очумевший от перемен и собственной самостоятельности, и долго не мог восстановиться в институте, и найти хоть какую-то подработку, чтобы помочь родителям, а бабушка перенесла инфаркт, а дом разваливался от старости, а Маринке нужны были платьица, куклы и витамины.
Потом пришло горе. Отец встрял в пьяную драку, и какой-то сопливый подонок пырнул его ножом. Отцу было сорок, когда он погиб. Подонку едва исполнилось тринадцать, и он отделался легким испугом.
Илья забрал документы с факультета журналистики и поступил на юридический, в те годы его душил еще юношеский максимализм, и жажда справедливости, и еще что-то, трудно определимое, бестолковое, но огненное и страстное, схожее с первобытной яростью, которую невозможно контролировать, но с которой можно жить. Без нее вряд ли получилось бы.
Он не стал ментом, как задумывалось, но получил красный диплом, признание педагогов, кучу предложений о работе еще на четвертом курсе, и сделался весьма профессиональным юристом. И бессонные ночи за конспектами, и горячка дней, когда голос профессора сливается с рыночным гамом, где нужно ввинтить тележку в толпу и не задавить никого, а потом мчаться разгружать остальное, а в перерывах между лекциями постараться не заснуть за прилавком в новомодном Макдональдсе; и мамины глаза, в которых вскипали благодарные, счастливые слезы, и ободряющая дедова улыбка, и бабушкины внезапно распрямившиеся плечи, и сестренка, с недетским взглядом, ластившаяся к нему, как голодный котенок; эти годы, когда не оставалось сил задуматься, оглядеться, передохнуть — они помогли ему. Не смириться, не забыть, а справиться с исступленной болью и собственным бессилием.
Сейчас он думал не об этом, не это вспоминал.
Да, промелькнуло, но тут же растворилось и исчезло, и нагрянуло ошеломленное: «Она тоже страдала».
Смешно. Разве квартирный вопрос, развод родителей — это страдания?!
Откуда эта горечь, комом вставшая в горле? Отчего эта гневная пелена, застлавшая глаза?
Будто он виноват, что питерская бабушка выставила на улицу молодоженов с ребенком, что несколько лет они кочевали по съемным углам, что ютились в деревенской избушке, пока «папа накопил на кооператив», что мама не выдержала и вышла замуж за фабриканта.
Брось, ерунда, уговаривал себя Илья, промаргивая нелепые, злые слезы.
На ней был белый фартук, толстые колготки в рубчик и банты, наверняка, были банты, ведь тогда у девочек принято было отращивать косы. У нее был необъятный ранец, маленькие изящные туфельки, и за букетом хризантем невозможно было разглядеть смуглую, радостную мордаху первоклашки.
А на другом конце света, — да нет, на другой планете! — Илья Кочетков смотрел в прицел автомата, матерился, едва шевеля сизыми от дыма и боли губами, пил неразбавленный спирт, учился неслышно передвигаться, неслышно дышать, не сильно бояться, и выживать, выживать под чужим холодным небом.
Вот так, наверное, это было.
Вот это, наверное, сейчас не давало покоя.
Сколько там между ними? Десять, двенадцать лет? Или десять жизней? Или двенадцать вечностей?
Он их увидел сейчас, все до секунды, ее — ярче, чем свои.
Будто зашел в чужую комнату, и оказалось вдруг, что эта узкая кровать, эти полки, заваленные книгами, этот плюшевый заяц с надорванным ухом в древнем разлапистом кресле, эти причудливые, маятные тени от веселенького абажура в ромашках и ландышах — ждали его. И только его. И он сюда торопился.
Именно сюда, где в углу на косяке карандашные отметки ее роста, а на стене пыльное зеркало, и в закоулках его памяти худенькая черноволосая девчонка с крыжовенными глазами и отчаянными ловкими пальцами.
Именно сюда, куда она прибегала после школы и бросалась ничком на постель, плача от первой неразделенной любви, вздувая кулачками подушку из-за несправедливой двойки; куда каждый раз возвращалась из гостиничных номеров и заново принюхивалась к запаху домашней жизни; туда, где ничто ее не держало, но все принадлежало ей — и позабытая на подоконнике шпилька, и томик Булгакова в кресле рядом с зайцем, и пухлая телефонная книжка с детским почерком.
Вряд ли сейчас она такая же пухлая, отчетливо подумалось ему.
— Почему ты живешь одна? — быстро спросил Илья, заранее страшась ее ответа.
Женя вздрогнула и посмотрела на него с высокомерием, изобразить которое получилось не сразу.
— А с чего это ты решил, что я живу одна?
— Брось, — решительно покачал он головой, — так почему? Родители еще туда-сюда, понимаю, а мужик? В смысле, жених. Почему у тебя никого нет?
Странно, прикидываться ей расхотелось. Вдруг стало тяжело, несносно тяжело, будто она очень устала от самой себя и своего бодрого тона, и воспоминаний, и выдуманной необходимости казаться несгибаемой.
Ему все равно.
Ему безразлично, он просто ведет светскую беседу, а она на секунду забылась и решила, что рядом — близкий человек. Какая нелепость!
Взгляд, в котором уместилась целая вселенная, равнодушно скользнул по Женькиному лицу.
Как могло померещиться, что эта вселенная ждет, зовет, открыта лишь ей, и блеск антрацитовых глаз, словно ее персональное солнце.
Вот почему у нее никого нет. Не было. И уж точно теперь не будет.
Сказать ему что ли?
Вместо этого Женька тусклым голосом проговорила, что ей некогда заниматься глупостями.
— Значит, иметь любовника — это глупость? — ухмыльнулся Илья.
— Понятия не имею, — невпопад заявила она.
— А как насчет выйти замуж?
— В смысле?
— Ну выйти замуж тоже глупо?
— А где твоя жена? — вдруг спросила Женька.
На самом деле, спросить хотелось давно. А теперь у нее просто выхода другого не было. Он замучил ее вопросами о «любви», хотя слово любовь и не прозвучало, и Женька лишь придумала это себе и гнала от себя эти фантазии, в которых Илья спрашивал об этом неспроста, а с далеко идущими планами. Она-то гнала, а фантазии сопротивлялись и изо всех сил доказывали свои права на существование, рисуя в голове яркие картины. Будто ему на самом деле не все равно, будто его вопросы что-то значат, будто еще мгновение, и он кинется ее целовать, выяснив, что ни любовника, ни жениха не имеется, и никто им помешать не сможет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69