Тщедушным подмастерьям никак не удавалось запихать тяжеловесную мумию какого-то почившего государственного мужа в золотой гроб.
Надо ли говорить, что мысль о побеге никогда надолго не покидала его! По ночам, свернувшись калачиком в крохотной, лишенной окон конуре, он строил планы, как вырвется отсюда, проберется в дом Осгара и придушит собаку, воздав тем самым предателю по заслугам. Его фантазии на этом не останавливались, ибо на сей раз крошка Зефрити, – если, конечно, она все еще была при Осгаре и не подцепила себе другого богатого дурака... – так вот, на сей раз крошка Зефрити обнаружит, что он не так уж и не готов уступить ее притязаниям!..
Эти сладостные мечты помогали ему засыпать в неуютном закутке.
Была у него и еще причина все время подумывать о побеге. Угроза, исходившая из дворца, висела над ним, как топор. Царица Нитокар небось вспоминала о нем в промежутках между дворцовыми интригами, садистскими наслаждениями и дурманными зельями. Что, если ей донесут и она тут же распорядится о его голове?..
По мнению Конана, однако, было бы еще хуже, если бы о нем вдруг вспомнила царевна Эфрит и решила возобновить свои поползновения насчет убийства мачехи. Насколько он вообще сумел разобраться, царевна производила впечатление честной девчонки, искренне желавшей добра. Только вот атмосфера во дворце была такая, что развратить могла хоть кого. Как бы и она со временем не превратилась в хищную тварь еще покруче Нитокар!..
С тех пор, как его притащили сюда, у него не было ни единой весточки от царевны. Зато он получил подарок, кем-то оставленный ночью на его подстилке. Маленький, невероятно острый кинжальчик, завернутый в кусочек хорошо знакомого зеленого шелка. Глядишь, пригодится при побеге.
Тем не менее Конан горячку не порол. Что-то подсказывало ему воздержаться от немедленного побега (хотя какие были соблазны!..), а что – он и сам не взялся бы толком сказать. Уж точно он не гнался за мизерным жалованьем, которое ему, как и другим работягам, выдавали в конце каждого дня тщедушные писцы. Тем более, что, когда работяги расплачивались за бешено дорогую кормежку (молоко и овсянка), соломенную подстилку и пользование сандалиями из гиппопотамовой кожи, от нищенского жалованья оставались вовсе гроши, если не долг.
Наверное, он продолжал торчать здесь не в последнюю очередь из-за явственно различимого аромата несметного богатства, который густо источала недостроенная пирамида. Этот аромат властно зачаровывал любого опытного вора, не только Конана. Кое-кому из рабочих платили побольше, чем киммерийцу; простейший подсчет показывал, что месячное содержание армии работников едва мог свезти целый поезд бычьих упряжек. Да и непосредственно во время работы Конану то и дело попадались на глаза золото и серебро, лазурит и янтарь, рубины и ониксы. Причем в количестве, достаточном, чтобы с потрохами купить какой-нибудь северный город. Какие богатства! И все для того, чтобы украсить могилу!.. Пока длилось строительство, сокровища хранились и обрабатывались в особой части рабочего лагеря, там, где жили художники и мастеровые. Частокол возле того места был в изобилии украшен засохшими головами и отрубленными руками воришек. Конана особенно доставало, что даже он, при всей его силе, за один раз сумел бы утащить исчезающе малую толику невероятного клада!..
А еще больше, чем зов сокровищ, Конана привлекала аура некоей неопределенности и даже тайны, которая ощутимо витала над незавершенной гробницей и будоражила его любопытство. Он кожей чувствовал ее дуновение, когда товарищи по работам рассказывали о более чем странных звуках, слышанных внутри, о расплывчатых силуэтах, попадавшихся им в сумерках да и средь бела дня где-нибудь в неосвещенных коридорах. Он ощущал присутствие тайны, когда его новые знакомые вполголоса сообщали (или не менее красноречиво молчали) о необъяснимых несчастьях, то и дело приключавшихся с рабочими на самых нижних уровнях, глубоко во чреве каменной громады. Особенно возросло это чувство однажды вечером, когда сам пророк Хораспес явился с инспекцией и созерцал пирамиду с видом тайного удовлетворения. Ни дать ни взять у грандиозного строительства были смысл и предназначение, ведомые только ему одному!
В тот раз Конан приложил все усилия, чтобы не попасться ему на глаза. От его телохранителя, Нефрена, спрятаться оказалось труднее. Этот последний часто являлся на строительство и задавал зодчим множество вопросов, пристально наблюдая за тем, как они воплощали в камень нарисованное на выделанных овечьих кожах.
Странным в поведении Нефрена было то, что, несмотря на свою внешность человека весьма закаленного, он определенно избегал солнца. Обычно он прогуливался в обществе двоих рабов, которые несли над ним балдахин. А когда ему приходилось подолгу просиживать под пологом вне помещения, подле него обычно видели молоденькую рабыню. В ее обязанности входило смазывать его волосы маслом, а кожу – остро пахнущими мазями, явно для того, чтобы защитить ее от жаркого, как из печки, ветра с речной дельты.
Конан все посматривал на эту девчонку. Она, конечно, держалась с раболепным почтением, приличествующим ничтожным невольницам. Однако в каждом ее движении так и сквозило лютое отвращение к хозяину. Каждый раз, когда ей приходилось к нему прикасаться, на ее лице мелькал ужас и омерзение такой силы, что у Конана буквально кишки переворачивались в животе. Нефрен, со своей стороны, казалось, взирал на нее с презрительной насмешкой. Насколько его неподвижное, пересеченное морщинами лицо вообще способно было отражать какие-то чувства. Опять же и Конан никак не мог постичь причину ужаса девки. Одета она была в малюсенькие лоскутки, и киммериец отчетливо видел, что ее неплохо кормили и отнюдь не полосовали кнутом...
Молодой варвар нутром чувствовал, что необъяснимая странность Нефрена была некоторым образом связана с тайной пирамиды. Он жаждал разобраться, в чем же тут дело, и случай представился. Однажды, когда служаночка явилась за водой к общей цистерне, он подошел и попытался заговорить с ней на нижнестигийском диалекте.
– Ты до смерти боишься своего господина, – сказал он, доброжелательно улыбаясь. – Право же, ничего удивительного! Меня тоже тошнит от вида его рожи.
Она вскинула на него глаза, мгновенно округлившиеся от ужаса, издала какое-то невнятное блеяние – так пытаются говорить немые или те, кому вырезали язык, – и, повернувшись, кинулась наутек, расплескивая воду из кувшина, который несла. Нефрен услышал ее испуганный вскрик. Он обернулся, увидел Конана и, судя по ставшему пристальным взгляду, – узнал...
* * *
– А ну, приготовиться, дармоеды!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Надо ли говорить, что мысль о побеге никогда надолго не покидала его! По ночам, свернувшись калачиком в крохотной, лишенной окон конуре, он строил планы, как вырвется отсюда, проберется в дом Осгара и придушит собаку, воздав тем самым предателю по заслугам. Его фантазии на этом не останавливались, ибо на сей раз крошка Зефрити, – если, конечно, она все еще была при Осгаре и не подцепила себе другого богатого дурака... – так вот, на сей раз крошка Зефрити обнаружит, что он не так уж и не готов уступить ее притязаниям!..
Эти сладостные мечты помогали ему засыпать в неуютном закутке.
Была у него и еще причина все время подумывать о побеге. Угроза, исходившая из дворца, висела над ним, как топор. Царица Нитокар небось вспоминала о нем в промежутках между дворцовыми интригами, садистскими наслаждениями и дурманными зельями. Что, если ей донесут и она тут же распорядится о его голове?..
По мнению Конана, однако, было бы еще хуже, если бы о нем вдруг вспомнила царевна Эфрит и решила возобновить свои поползновения насчет убийства мачехи. Насколько он вообще сумел разобраться, царевна производила впечатление честной девчонки, искренне желавшей добра. Только вот атмосфера во дворце была такая, что развратить могла хоть кого. Как бы и она со временем не превратилась в хищную тварь еще покруче Нитокар!..
С тех пор, как его притащили сюда, у него не было ни единой весточки от царевны. Зато он получил подарок, кем-то оставленный ночью на его подстилке. Маленький, невероятно острый кинжальчик, завернутый в кусочек хорошо знакомого зеленого шелка. Глядишь, пригодится при побеге.
Тем не менее Конан горячку не порол. Что-то подсказывало ему воздержаться от немедленного побега (хотя какие были соблазны!..), а что – он и сам не взялся бы толком сказать. Уж точно он не гнался за мизерным жалованьем, которое ему, как и другим работягам, выдавали в конце каждого дня тщедушные писцы. Тем более, что, когда работяги расплачивались за бешено дорогую кормежку (молоко и овсянка), соломенную подстилку и пользование сандалиями из гиппопотамовой кожи, от нищенского жалованья оставались вовсе гроши, если не долг.
Наверное, он продолжал торчать здесь не в последнюю очередь из-за явственно различимого аромата несметного богатства, который густо источала недостроенная пирамида. Этот аромат властно зачаровывал любого опытного вора, не только Конана. Кое-кому из рабочих платили побольше, чем киммерийцу; простейший подсчет показывал, что месячное содержание армии работников едва мог свезти целый поезд бычьих упряжек. Да и непосредственно во время работы Конану то и дело попадались на глаза золото и серебро, лазурит и янтарь, рубины и ониксы. Причем в количестве, достаточном, чтобы с потрохами купить какой-нибудь северный город. Какие богатства! И все для того, чтобы украсить могилу!.. Пока длилось строительство, сокровища хранились и обрабатывались в особой части рабочего лагеря, там, где жили художники и мастеровые. Частокол возле того места был в изобилии украшен засохшими головами и отрубленными руками воришек. Конана особенно доставало, что даже он, при всей его силе, за один раз сумел бы утащить исчезающе малую толику невероятного клада!..
А еще больше, чем зов сокровищ, Конана привлекала аура некоей неопределенности и даже тайны, которая ощутимо витала над незавершенной гробницей и будоражила его любопытство. Он кожей чувствовал ее дуновение, когда товарищи по работам рассказывали о более чем странных звуках, слышанных внутри, о расплывчатых силуэтах, попадавшихся им в сумерках да и средь бела дня где-нибудь в неосвещенных коридорах. Он ощущал присутствие тайны, когда его новые знакомые вполголоса сообщали (или не менее красноречиво молчали) о необъяснимых несчастьях, то и дело приключавшихся с рабочими на самых нижних уровнях, глубоко во чреве каменной громады. Особенно возросло это чувство однажды вечером, когда сам пророк Хораспес явился с инспекцией и созерцал пирамиду с видом тайного удовлетворения. Ни дать ни взять у грандиозного строительства были смысл и предназначение, ведомые только ему одному!
В тот раз Конан приложил все усилия, чтобы не попасться ему на глаза. От его телохранителя, Нефрена, спрятаться оказалось труднее. Этот последний часто являлся на строительство и задавал зодчим множество вопросов, пристально наблюдая за тем, как они воплощали в камень нарисованное на выделанных овечьих кожах.
Странным в поведении Нефрена было то, что, несмотря на свою внешность человека весьма закаленного, он определенно избегал солнца. Обычно он прогуливался в обществе двоих рабов, которые несли над ним балдахин. А когда ему приходилось подолгу просиживать под пологом вне помещения, подле него обычно видели молоденькую рабыню. В ее обязанности входило смазывать его волосы маслом, а кожу – остро пахнущими мазями, явно для того, чтобы защитить ее от жаркого, как из печки, ветра с речной дельты.
Конан все посматривал на эту девчонку. Она, конечно, держалась с раболепным почтением, приличествующим ничтожным невольницам. Однако в каждом ее движении так и сквозило лютое отвращение к хозяину. Каждый раз, когда ей приходилось к нему прикасаться, на ее лице мелькал ужас и омерзение такой силы, что у Конана буквально кишки переворачивались в животе. Нефрен, со своей стороны, казалось, взирал на нее с презрительной насмешкой. Насколько его неподвижное, пересеченное морщинами лицо вообще способно было отражать какие-то чувства. Опять же и Конан никак не мог постичь причину ужаса девки. Одета она была в малюсенькие лоскутки, и киммериец отчетливо видел, что ее неплохо кормили и отнюдь не полосовали кнутом...
Молодой варвар нутром чувствовал, что необъяснимая странность Нефрена была некоторым образом связана с тайной пирамиды. Он жаждал разобраться, в чем же тут дело, и случай представился. Однажды, когда служаночка явилась за водой к общей цистерне, он подошел и попытался заговорить с ней на нижнестигийском диалекте.
– Ты до смерти боишься своего господина, – сказал он, доброжелательно улыбаясь. – Право же, ничего удивительного! Меня тоже тошнит от вида его рожи.
Она вскинула на него глаза, мгновенно округлившиеся от ужаса, издала какое-то невнятное блеяние – так пытаются говорить немые или те, кому вырезали язык, – и, повернувшись, кинулась наутек, расплескивая воду из кувшина, который несла. Нефрен услышал ее испуганный вскрик. Он обернулся, увидел Конана и, судя по ставшему пристальным взгляду, – узнал...
* * *
– А ну, приготовиться, дармоеды!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76