Он терзал когтями и зубами ее внутренности, рвал их в клочья. Она судорожно глотнула, больше всего ей хотелось сейчас скрючиться от боли в три погибели…
Ирэн шагнула к ней.
– Лили! Что случилось? Что с тобой?
Лили с трудом подняв голову, уставилась на Ирэн, ее глаза побелели от ненависти.
– Так, значит, мебель ты продала отдельно? – странным, хрипловатым шепотом спросила она.
– Конечно. На аукционе. Я ведь говорила тебе. Я точно помню, что говорила. Аукцион позаботился и о перевозке. Они прислали грузовик и их люди погрузили и увезли все вещи до единой, они даже забрали старые скатерти и все остальное. Это было просто чудо – у меня гора с плеч свалилась. Мне оставалось лишь собрать чемоданы и уехать. И от аукциона я получила свыше пятидесяти тысяч, то есть почти столько, сколько стоил сам дом. Впрочем, чему удивляться, синий, китайский фарфор, красное стекло, все это… Лили, ты меня не слушаешь?
Лили попятилась от Ирэн, пока не уперлась спиной в дверь.
– Я слушаю, но не могу поверить в то, что слышу! Господи Иисусе! Всевышний! Я не могу в это поверить! – Ее голос становился громче.
Он эхом отражался от деревянных панелей стен и от лепного потолка в стиле рококо.
– Сука! – вдруг выкрикнула Лили, задыхаясь от слез. – Ты – разложившаяся, жадная, себялюбивая сука!
Эти слова Лили не были сиюминутной импровизацией. Они шли из прошлого. Давняя злоба рвалась наружу, она была не в силах удержать ее в себе. На какое-то мгновение Лили одновременно стала и взрослой женщиной и ребенком и ее старые, казавшиеся ей давно позабытыми обиды нашли теперь объект для атаки.
– Ты знала, как я любила этот дом, знала. Как я обожала каждый столик, каждое креслице в нем, фарфор, старые покрывала и скатерти Кентов – все! Ты это знала! И все же ты это сделала! Ты ни на минуту не задумалась, каково это будет мне. Когда я позвонила тебе и умоляла не продавать дом, ты назвала меня глупышкой. Но мне всегда казалось, что ты продашь его вместе с мебелью, ты ведь ни слова не сказала о том, что пустишь по ветру все, что ты…
Ирэн стояла оглушенная градом оскорблений, зажимая уши ладонями в попытке заглушить перечисления ее преступлений.
– Лили! Прекрати! Прекрати кричать! Нас ведь слышат.
– А мне все равно, что нас слышат! Пусть все знают, что ты сделала. Я хочу лишь…
– Заткнись! – это требование, причем сделанное в такой форме настолько не вязалось с ее матерью Ирэн Пэтуорт Крамер, что Лили даже опешила и прекратила свою исступленно-обвинительную речь.
Как и дочь, Ирэн была бледна и дрожала. И как у Лили, у нее тоже имелись обиды, жившие в ней с незапамятных времен.
– Всю свою жизнь я заботилась о тебе. Для меня не существовало ничего, кроме заботы о тебе, о том, чтобы ты росла и ни в чем не нуждалась. Я все для тебя делала. Одна. С того дня, как ты появилась на этот свет и до того, когда ты отправилась в Лондон, ты всегда была на первом месте. Только когда я была твердо уверена, что с тобой все хорошо, что ты ни в чем не нуждаешься, только тогда я занималась собою. Этот дом и все, что было в нем – единственное, что я имела. Неужели ты не понимаешь, ка… – Ирэн замолчала. – Да нет, где тебе это понять. Кому и для чего я все это объясняю? Ты, не успев родиться, уже стала эгоцентристкой. Это у тебя врожденное… – с горечью добавила она.
Наступила тишина.
Лили сидела, закрыв лицо руками, пальцы ее были прижаты ко лбу, будто она пыталась утихомирить боль, которой был охвачен ее разум. Она медленно опустила руки и посмотрела на мать. На лице Ирэн проступили морщины. Они сделали ее похожей на старуху, но это не вызвало у Лили отвращения. Ведь отвращение эмоционально по своей природе, а эмоций у Лили не было. Их больше не оставалось.
– Я не стану больше разговаривать с тобой, пока ты не надумаешь извиниться… – прошептала Ирэн.
– Я никогда не стану перед тобой извиняться, – шептала Лили, – никогда.
– Не зарекайся – не уставала повторять Ирэн своей дочери, когда та была маленькой.
Это был не самый худший из ее советов.
После того, что произошло между Лили и матерью, девушка долгие часы провела в бесцельном хождении по парижским улицам, ничего и никого не замечая. Она даже не зашла куда-нибудь поесть, потому что не чувствовала голода, но ближе к одиннадцати часам она поняла, что замерзла. У нее было мерзкое настроение. И это мерзкое настроение объяснялось чувством вины.
Лили решила вернуться в их временное жилище.
Ее мать в розовом пеньюаре сидела в постели с иллюстрированным журналом в руках. Она читала при тусклом свете маленькой лампочки, укрепленной над кроватью.
– Привет, – пробурчала Лили, закрывая за собой дверь на задвижку.
– Здравствуй. Ты ужинала?
– Нет. Мне не хотелось есть. – Лили подошла к платяному шкафу и повесила куртку.
– Здесь сегодня подавали цыпленка в каком-то соусе. Очень было вкусно, но мне тоже не хотелось есть.
– Могу тебя понять. Мать, я очень сожалею о своей вспышке.
Как всегда их ссоры больше нескольких часов не продолжались.
– Да, дорогая, да. Верю, что ты сожалеешь. Давай просто забудем об этом, давай?
* * *
Через сутки Лили должна была уезжать в Лондон, и эти последние двадцать четыре часа в Париже обе женщины прожили по давно заведенному обычаю. Они просто похоронили их ссору в недомолвках. Система недомолвок всегда существовала между ними – вещи, к которым они проявляли разный подход, не упоминались. Когда они расставались, это были поспешные поцелуи и торопливые заверения друг друга беречь себя и обещания писать друг другу.
Лили, конечно же, ничего не забыла. Она не переставала думать и скорбеть о мебели ее дома, который для нее был всем на свете, о том, как она кричала на Ирэн, обвиняя ту в разбазаривании этих чудесных дорогих ее сердцу вещей.
Она старательно подавляла в себе нанесенную ей обиду в течение всего короткого полета в Лондон. Она была какая-то отупевшая, странная. Дело в том, что вещи никогда не выходили на передний план в жизни Лили. Главное – она жила, была здорова и… Но боль внутри не покидала ее. Боже мой, ведь все это ушло, ушло безвозвратно. Все в развалинах, ее дом обобран, разграблен, над ним надругались, это было ограбление, изнасилование, Бог, знает, что еще… Он больше не существовал. Его просто не было. «Нет, – поправила она себя, – он был. И сейчас остается. Могло быть и хуже. Мог случиться пожар или какое-нибудь стихийное бедствие. Вот тогда его действительно могло не быть. Но зачем, для чего это ей надо было делать? Ведь можно было ограничиться продажей лишь одного Констэбля».
Самолет неслышно приземлился. Когда Лили снова была дома, привычное окружение не дало ей успокоения. Она побыла здесь буквально несколько минут, для того, чтобы оставить свой нехитрый багаж, затем, даже не переодеваясь, вышла из дома и села на автобус, идущий до Национальной галереи на Трафальгарской площади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
Ирэн шагнула к ней.
– Лили! Что случилось? Что с тобой?
Лили с трудом подняв голову, уставилась на Ирэн, ее глаза побелели от ненависти.
– Так, значит, мебель ты продала отдельно? – странным, хрипловатым шепотом спросила она.
– Конечно. На аукционе. Я ведь говорила тебе. Я точно помню, что говорила. Аукцион позаботился и о перевозке. Они прислали грузовик и их люди погрузили и увезли все вещи до единой, они даже забрали старые скатерти и все остальное. Это было просто чудо – у меня гора с плеч свалилась. Мне оставалось лишь собрать чемоданы и уехать. И от аукциона я получила свыше пятидесяти тысяч, то есть почти столько, сколько стоил сам дом. Впрочем, чему удивляться, синий, китайский фарфор, красное стекло, все это… Лили, ты меня не слушаешь?
Лили попятилась от Ирэн, пока не уперлась спиной в дверь.
– Я слушаю, но не могу поверить в то, что слышу! Господи Иисусе! Всевышний! Я не могу в это поверить! – Ее голос становился громче.
Он эхом отражался от деревянных панелей стен и от лепного потолка в стиле рококо.
– Сука! – вдруг выкрикнула Лили, задыхаясь от слез. – Ты – разложившаяся, жадная, себялюбивая сука!
Эти слова Лили не были сиюминутной импровизацией. Они шли из прошлого. Давняя злоба рвалась наружу, она была не в силах удержать ее в себе. На какое-то мгновение Лили одновременно стала и взрослой женщиной и ребенком и ее старые, казавшиеся ей давно позабытыми обиды нашли теперь объект для атаки.
– Ты знала, как я любила этот дом, знала. Как я обожала каждый столик, каждое креслице в нем, фарфор, старые покрывала и скатерти Кентов – все! Ты это знала! И все же ты это сделала! Ты ни на минуту не задумалась, каково это будет мне. Когда я позвонила тебе и умоляла не продавать дом, ты назвала меня глупышкой. Но мне всегда казалось, что ты продашь его вместе с мебелью, ты ведь ни слова не сказала о том, что пустишь по ветру все, что ты…
Ирэн стояла оглушенная градом оскорблений, зажимая уши ладонями в попытке заглушить перечисления ее преступлений.
– Лили! Прекрати! Прекрати кричать! Нас ведь слышат.
– А мне все равно, что нас слышат! Пусть все знают, что ты сделала. Я хочу лишь…
– Заткнись! – это требование, причем сделанное в такой форме настолько не вязалось с ее матерью Ирэн Пэтуорт Крамер, что Лили даже опешила и прекратила свою исступленно-обвинительную речь.
Как и дочь, Ирэн была бледна и дрожала. И как у Лили, у нее тоже имелись обиды, жившие в ней с незапамятных времен.
– Всю свою жизнь я заботилась о тебе. Для меня не существовало ничего, кроме заботы о тебе, о том, чтобы ты росла и ни в чем не нуждалась. Я все для тебя делала. Одна. С того дня, как ты появилась на этот свет и до того, когда ты отправилась в Лондон, ты всегда была на первом месте. Только когда я была твердо уверена, что с тобой все хорошо, что ты ни в чем не нуждаешься, только тогда я занималась собою. Этот дом и все, что было в нем – единственное, что я имела. Неужели ты не понимаешь, ка… – Ирэн замолчала. – Да нет, где тебе это понять. Кому и для чего я все это объясняю? Ты, не успев родиться, уже стала эгоцентристкой. Это у тебя врожденное… – с горечью добавила она.
Наступила тишина.
Лили сидела, закрыв лицо руками, пальцы ее были прижаты ко лбу, будто она пыталась утихомирить боль, которой был охвачен ее разум. Она медленно опустила руки и посмотрела на мать. На лице Ирэн проступили морщины. Они сделали ее похожей на старуху, но это не вызвало у Лили отвращения. Ведь отвращение эмоционально по своей природе, а эмоций у Лили не было. Их больше не оставалось.
– Я не стану больше разговаривать с тобой, пока ты не надумаешь извиниться… – прошептала Ирэн.
– Я никогда не стану перед тобой извиняться, – шептала Лили, – никогда.
– Не зарекайся – не уставала повторять Ирэн своей дочери, когда та была маленькой.
Это был не самый худший из ее советов.
После того, что произошло между Лили и матерью, девушка долгие часы провела в бесцельном хождении по парижским улицам, ничего и никого не замечая. Она даже не зашла куда-нибудь поесть, потому что не чувствовала голода, но ближе к одиннадцати часам она поняла, что замерзла. У нее было мерзкое настроение. И это мерзкое настроение объяснялось чувством вины.
Лили решила вернуться в их временное жилище.
Ее мать в розовом пеньюаре сидела в постели с иллюстрированным журналом в руках. Она читала при тусклом свете маленькой лампочки, укрепленной над кроватью.
– Привет, – пробурчала Лили, закрывая за собой дверь на задвижку.
– Здравствуй. Ты ужинала?
– Нет. Мне не хотелось есть. – Лили подошла к платяному шкафу и повесила куртку.
– Здесь сегодня подавали цыпленка в каком-то соусе. Очень было вкусно, но мне тоже не хотелось есть.
– Могу тебя понять. Мать, я очень сожалею о своей вспышке.
Как всегда их ссоры больше нескольких часов не продолжались.
– Да, дорогая, да. Верю, что ты сожалеешь. Давай просто забудем об этом, давай?
* * *
Через сутки Лили должна была уезжать в Лондон, и эти последние двадцать четыре часа в Париже обе женщины прожили по давно заведенному обычаю. Они просто похоронили их ссору в недомолвках. Система недомолвок всегда существовала между ними – вещи, к которым они проявляли разный подход, не упоминались. Когда они расставались, это были поспешные поцелуи и торопливые заверения друг друга беречь себя и обещания писать друг другу.
Лили, конечно же, ничего не забыла. Она не переставала думать и скорбеть о мебели ее дома, который для нее был всем на свете, о том, как она кричала на Ирэн, обвиняя ту в разбазаривании этих чудесных дорогих ее сердцу вещей.
Она старательно подавляла в себе нанесенную ей обиду в течение всего короткого полета в Лондон. Она была какая-то отупевшая, странная. Дело в том, что вещи никогда не выходили на передний план в жизни Лили. Главное – она жила, была здорова и… Но боль внутри не покидала ее. Боже мой, ведь все это ушло, ушло безвозвратно. Все в развалинах, ее дом обобран, разграблен, над ним надругались, это было ограбление, изнасилование, Бог, знает, что еще… Он больше не существовал. Его просто не было. «Нет, – поправила она себя, – он был. И сейчас остается. Могло быть и хуже. Мог случиться пожар или какое-нибудь стихийное бедствие. Вот тогда его действительно могло не быть. Но зачем, для чего это ей надо было делать? Ведь можно было ограничиться продажей лишь одного Констэбля».
Самолет неслышно приземлился. Когда Лили снова была дома, привычное окружение не дало ей успокоения. Она побыла здесь буквально несколько минут, для того, чтобы оставить свой нехитрый багаж, затем, даже не переодеваясь, вышла из дома и села на автобус, идущий до Национальной галереи на Трафальгарской площади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146