— Не отмотаешься потом. Он-то — совсем на тебе помешался.
— Богородица, — шептал Константин. — Не двигайтесь, умоляю. Солнце… Господи, оно же сейчас уйдет. Умоляю, потерпите, не двигайтесь.
Конечно, он был сумасшедший. И иногда оставаться наедине с ним было страшновато. Отец Владимир тоже, видимо, побаивался за Лену и иногда заглядывал в избушку: как там его гостьи, не нужно ли чего.
— Матушка, — говорил Лене, — вы поосторожнее с Константином. — Вы же видите… болящий…
— Конечно, — соглашалась Лена. И еще ниже надвигала на лоб платок. Правда, глаза ее становились от этого еще больше и выразительнее — и отец Владимир в ответ только качал головой.
Через некоторое время за Константином, слава Богу, приехала жена, тоже немножко безумная. Но к Лене она отнеслась неожиданно миролюбиво. «Он мне про вас писал, — сказала. — Я не ревную, вы не женщина — икона». Лена не знала, хорошо это или плохо. Ей больше хотелось быть женщиной. Не для Константина, конечно. Для него — лучше иконой. И для отца Владимира — тоже не женщиной, а матушкой, почти без пола и без возраста.
Когда Константин уехал, Лена стала с большей радостью бродить вдоль монастырских стен и по берегу реки: никто не преследовал, никто не мешал быть одной. У Ольгунчика были свои интересы: она, как это ни странно, уходила одна, ничего не боясь, в лес за грибами-ягодами, а потом (и это было еще более странным!) пропадала на кухне. Она самозабвенно готовила варенья-соленья для монастыря, за что Татьяна Алексеевна ее просто обожала.
Итак, Лена любила гулять одна, наслаждаясь простором, смешанным запахом разнотравья, речного ила и пасущегося стада, тишиной. Изредка встречающиеся монахи сдержанно здоровались, почти не улыбаясь и не вступая в разговоры.
— Ленка, ну они же такие молодые, — сокрушалась Ольгунчик, когда они были вместе. — Неужели им ничего не хочется?
— Им хочется служить Богу, что тут непонятного, — отмахивалась Лена. — Они существуют в другом измерении. Понимаешь?
Нет, Ольгунчик решительно отказывалась это понимать и, выбрав самого красивого монаха — отца Серафима, начала привязываться к нему с разговорами о Боге. Монах был вежлив и отзывчив, надеясь стать пастырем духовным и обратить в веру заблудшую овцу — Ольгунчика, нисколько не догадываясь об истинных намерениях этой действительно заблудшей овцы.
Одним словом, Лене пришлось увезти подругу из монастыря от греха подальше на несколько дней раньше намеченного срока.
Ольгунчик сопротивлялась как могла, но Лена оказалась сильнее.
— Разве вам здесь плохо? Побыли бы еще, — мягко улыбаясь, спрашивал-уговаривал отец Владимир.
Уговаривала остаться и Татьяна Алексеевна. А Лена, стыдясь открыть истинную причину отъезда, ссылалась на неотложные дела.
Ольгунчик вела себя как обиженный ребенок: демонстративно, с гордо закинутой головой и поэтому почти ничего не видя, она собирала вещи и не обратилась к Лене ни с единым вопросом. Потом всю дорогу в автобусе молчала, и только когда Лена толкнула ее в бок — «ну хватит дуться», — ответила: «Зараза ты, Ленка! И жуткая зануда. Он бы потом, может, всю жизнь вспоминал». И сразу же переключилась на одного из пассажиров: «А как тебе вон тот, чудной? Согласись, в нем что-то есть».
Поездка, о которой так мечтала Лена, была, как она ни пыталась убедить себя в обратном, испорчена. Не дала она душевного покоя. И веры не прибавила. «Значит, не заслужила» — так решила тогда Лена, но от мысли снова когда-нибудь поехать к Татьяне Алексеевне и отцу Владимиру не отказалась.
5
С первой поездки Лены с Ольгунчиком в монастырь прошло, как я уже сказала, почти два года. Больше съездить туда не удалось. Но очень-очень хотелось. И верилось, что получится. Правда, Ольгунчика Лена теперь с собой не взяла бы, это уж точно.
С Татьяной Алексеевной и отцом Владимиром Лена несколько раз виделась, когда они приезжали в Рязань.
Короткие разговоры с отцом Владимиром всегда наполняли душу светом надежды и любви ко всему миру, но почему-то не могли пока привить того глубокого религиозного чувства, которое так хотел вселить в нее батюшка.
Многое в религии казалось Лене условным и необязательным. Многое невозможно было принять разумом. И все-таки сердце ее давно уже было открыто для веры.
Да, постичь существование Бога разумом действительно невозможно (не надо быть Иммануилом Кантом, чтобы это понять). Только сердцем. Но именно разум помогает осознать необходимость существования веры в Бога. Ведь любая религия — это способ противостоять суете, способ защититься от жизни, которая многим из нас просто не по плечу.
Тяжела жизнь, тяжела, как шапка Мономаха. И если бы не было в истории человечества религий, то их выдумывали бы снова и снова. Что, собственно, и происходит постоянно.
Кто не успел вовремя прибиться к православию или другому виду христианства, уходит или в дзэн-буддизм, или в дианетику, или принимает сообщения из космоса. И наверное, все это нормально. Лишь бы каждому из нас, поверившему во что-то, было легче сносить тяготы жизни. Лишь бы каждый из нас, поверивший и познавший, мог преодолеть зло силой своей веры и любви. Лишь бы о каждом из нас, поверившем, познавшем и укрепившемся, можно было сказать: он несет в мир добро и свет.
Но я, как всегда, немного отвлеклась. Вернемся с вами в ту июльскую пятницу, когда Татьяна Алексеевна, случайно встретив Лену на улице, сказала: «Глаза мне твои не нравятся. Поедем к нам».
Я, кстати, не упомянула о том, что Татьяна Алексеевна плюс ко всему еще и водила машину — подаренную монастырю одним московским спонсором подержанную «Волгу». И вот на этой самой черной «Волге» она и заехала вечером за Леной, чтобы увезти ее на выходные в монастырь.
— Гуляй, дыши, пей молоко — у нас свое, хорошее, — и ни о чем не думай. Захочешь с батюшкой поговорить — поговоришь. Он тебя всегда рад видеть.
Эти слова Татьяны Алексеевны, убегающей по своим делам, Лена услышала ранним солнечным утром, ласково заглядывающим в маленькие окошки гостевого домика монастыря. Она приняла наставления к сведению — и тут же снова уснула. А проснувшись, сообразила, что надо бы успеть в монастырь хотя бы к концу службы.
За два года тут многое изменилось: красиво были отделаны фасады трапезной и братского корпуса, сиял позолоченным куполом совсем недавно отреставрированный Никольский храм. Именно его дверь была открыта туда и направилась Лена.
Дорога к храму была выложена разноцветной плиткой, а вдоль нее по обе стороны росли кусты уже начинавшего отцветать шиповника, знакомый сладко-розовый запах которого едва угадывался — и поэтому хотелось остановиться и перенюхать каждый цветок. Лена оглянулась — не видит никто? — и наклонилась сначала к одному кусту, потом через несколько шагов — к другому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
— Богородица, — шептал Константин. — Не двигайтесь, умоляю. Солнце… Господи, оно же сейчас уйдет. Умоляю, потерпите, не двигайтесь.
Конечно, он был сумасшедший. И иногда оставаться наедине с ним было страшновато. Отец Владимир тоже, видимо, побаивался за Лену и иногда заглядывал в избушку: как там его гостьи, не нужно ли чего.
— Матушка, — говорил Лене, — вы поосторожнее с Константином. — Вы же видите… болящий…
— Конечно, — соглашалась Лена. И еще ниже надвигала на лоб платок. Правда, глаза ее становились от этого еще больше и выразительнее — и отец Владимир в ответ только качал головой.
Через некоторое время за Константином, слава Богу, приехала жена, тоже немножко безумная. Но к Лене она отнеслась неожиданно миролюбиво. «Он мне про вас писал, — сказала. — Я не ревную, вы не женщина — икона». Лена не знала, хорошо это или плохо. Ей больше хотелось быть женщиной. Не для Константина, конечно. Для него — лучше иконой. И для отца Владимира — тоже не женщиной, а матушкой, почти без пола и без возраста.
Когда Константин уехал, Лена стала с большей радостью бродить вдоль монастырских стен и по берегу реки: никто не преследовал, никто не мешал быть одной. У Ольгунчика были свои интересы: она, как это ни странно, уходила одна, ничего не боясь, в лес за грибами-ягодами, а потом (и это было еще более странным!) пропадала на кухне. Она самозабвенно готовила варенья-соленья для монастыря, за что Татьяна Алексеевна ее просто обожала.
Итак, Лена любила гулять одна, наслаждаясь простором, смешанным запахом разнотравья, речного ила и пасущегося стада, тишиной. Изредка встречающиеся монахи сдержанно здоровались, почти не улыбаясь и не вступая в разговоры.
— Ленка, ну они же такие молодые, — сокрушалась Ольгунчик, когда они были вместе. — Неужели им ничего не хочется?
— Им хочется служить Богу, что тут непонятного, — отмахивалась Лена. — Они существуют в другом измерении. Понимаешь?
Нет, Ольгунчик решительно отказывалась это понимать и, выбрав самого красивого монаха — отца Серафима, начала привязываться к нему с разговорами о Боге. Монах был вежлив и отзывчив, надеясь стать пастырем духовным и обратить в веру заблудшую овцу — Ольгунчика, нисколько не догадываясь об истинных намерениях этой действительно заблудшей овцы.
Одним словом, Лене пришлось увезти подругу из монастыря от греха подальше на несколько дней раньше намеченного срока.
Ольгунчик сопротивлялась как могла, но Лена оказалась сильнее.
— Разве вам здесь плохо? Побыли бы еще, — мягко улыбаясь, спрашивал-уговаривал отец Владимир.
Уговаривала остаться и Татьяна Алексеевна. А Лена, стыдясь открыть истинную причину отъезда, ссылалась на неотложные дела.
Ольгунчик вела себя как обиженный ребенок: демонстративно, с гордо закинутой головой и поэтому почти ничего не видя, она собирала вещи и не обратилась к Лене ни с единым вопросом. Потом всю дорогу в автобусе молчала, и только когда Лена толкнула ее в бок — «ну хватит дуться», — ответила: «Зараза ты, Ленка! И жуткая зануда. Он бы потом, может, всю жизнь вспоминал». И сразу же переключилась на одного из пассажиров: «А как тебе вон тот, чудной? Согласись, в нем что-то есть».
Поездка, о которой так мечтала Лена, была, как она ни пыталась убедить себя в обратном, испорчена. Не дала она душевного покоя. И веры не прибавила. «Значит, не заслужила» — так решила тогда Лена, но от мысли снова когда-нибудь поехать к Татьяне Алексеевне и отцу Владимиру не отказалась.
5
С первой поездки Лены с Ольгунчиком в монастырь прошло, как я уже сказала, почти два года. Больше съездить туда не удалось. Но очень-очень хотелось. И верилось, что получится. Правда, Ольгунчика Лена теперь с собой не взяла бы, это уж точно.
С Татьяной Алексеевной и отцом Владимиром Лена несколько раз виделась, когда они приезжали в Рязань.
Короткие разговоры с отцом Владимиром всегда наполняли душу светом надежды и любви ко всему миру, но почему-то не могли пока привить того глубокого религиозного чувства, которое так хотел вселить в нее батюшка.
Многое в религии казалось Лене условным и необязательным. Многое невозможно было принять разумом. И все-таки сердце ее давно уже было открыто для веры.
Да, постичь существование Бога разумом действительно невозможно (не надо быть Иммануилом Кантом, чтобы это понять). Только сердцем. Но именно разум помогает осознать необходимость существования веры в Бога. Ведь любая религия — это способ противостоять суете, способ защититься от жизни, которая многим из нас просто не по плечу.
Тяжела жизнь, тяжела, как шапка Мономаха. И если бы не было в истории человечества религий, то их выдумывали бы снова и снова. Что, собственно, и происходит постоянно.
Кто не успел вовремя прибиться к православию или другому виду христианства, уходит или в дзэн-буддизм, или в дианетику, или принимает сообщения из космоса. И наверное, все это нормально. Лишь бы каждому из нас, поверившему во что-то, было легче сносить тяготы жизни. Лишь бы каждый из нас, поверивший и познавший, мог преодолеть зло силой своей веры и любви. Лишь бы о каждом из нас, поверившем, познавшем и укрепившемся, можно было сказать: он несет в мир добро и свет.
Но я, как всегда, немного отвлеклась. Вернемся с вами в ту июльскую пятницу, когда Татьяна Алексеевна, случайно встретив Лену на улице, сказала: «Глаза мне твои не нравятся. Поедем к нам».
Я, кстати, не упомянула о том, что Татьяна Алексеевна плюс ко всему еще и водила машину — подаренную монастырю одним московским спонсором подержанную «Волгу». И вот на этой самой черной «Волге» она и заехала вечером за Леной, чтобы увезти ее на выходные в монастырь.
— Гуляй, дыши, пей молоко — у нас свое, хорошее, — и ни о чем не думай. Захочешь с батюшкой поговорить — поговоришь. Он тебя всегда рад видеть.
Эти слова Татьяны Алексеевны, убегающей по своим делам, Лена услышала ранним солнечным утром, ласково заглядывающим в маленькие окошки гостевого домика монастыря. Она приняла наставления к сведению — и тут же снова уснула. А проснувшись, сообразила, что надо бы успеть в монастырь хотя бы к концу службы.
За два года тут многое изменилось: красиво были отделаны фасады трапезной и братского корпуса, сиял позолоченным куполом совсем недавно отреставрированный Никольский храм. Именно его дверь была открыта туда и направилась Лена.
Дорога к храму была выложена разноцветной плиткой, а вдоль нее по обе стороны росли кусты уже начинавшего отцветать шиповника, знакомый сладко-розовый запах которого едва угадывался — и поэтому хотелось остановиться и перенюхать каждый цветок. Лена оглянулась — не видит никто? — и наклонилась сначала к одному кусту, потом через несколько шагов — к другому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88