Сделаешь это?
Я молча кивнул. Значит, так надо.
— Ты не хотел убить маму и бабушку?
— Конечно, нет, Барт. С ними будет все в порядке. Я просто запру их в надежном месте. Ты сможешь видеться с ними. Но ни слова человеку, который называет себя твоим отцом. Ни слова. Вспомни: он тоже хочет упрятать тебя в клинику. Он думает, что ты сумасшедший. Разве не для этого тебя возят на процедуры?
Я сглотнул от волнения; я не знал, что делать.
— А теперь иди, заставь Синди молчать, запрись в своей комнате и никому ничего не говори… сделай вид, что ты тупой, ничего не понимаешь… И помни: сестренку надо так запугать, чтобы она и не пискнула…
— Она не сестренка мне, — прошептал я.
— Какая разница? — раздраженно прорычал он. — Делай, как я сказал. Следуй Божьей воле: Бог не хочет, чтобы в нем сомневались. Надо, чтобы твой брат и отец ничего не знали о том, куда исчезла мама. Притворись, что ничего не понимаешь. Тебе удастся.
Что он имел в виду: удастся? Насмехается он надо мной, что ли?
Я сдвинул брови и, как мог, напустил на себя строгость, подражая Малькольму:
— Послушай, Джон Эмос. День, когда тебе удастся выкинуть со мною шутку — будет, когда рак на горе свистнет. Не думай, что я и вправду тупой. Я отыграюсь… я всегда побеждаю, мертвый или живой.
На самом деле я был в полной растерянности. Никогда еще при своих мозгах я так не ощущал полное отсутствие мыслей. Я все украдкой глядел на двух женщин, простертых на полу. Я любил их. Значит, Бог так решил. Он дает мне двух матерей, которые навсегда будут только моими… и я не буду больше одинок.
— Держи свой рот на замке, не говори папе и Джори ни слова о том, куда мы ходили и что видели, или я отрежу твой язычок, — сказал я Синди, когда мы были дома. — Хочешь, чтобы я отрезал тебе язык?
Ее личико было грязно от дождя и размазанных слез. Она прерывисто всхлипывала и терла опухшие глаза, а потом, ноя, как младенец, позволила мне уложить себя в постель. Переодевая ее в пижаму, я нарочно закрыл глаза, чтобы ее девчоночье тело не вызвало во мне стыд и ненависть.
ГДЕ МАМА?
Мне надо было ей высказать все. Это она начала разрушительную работу, этот вихрь, который смел нас всех. Папа говорил со мной несколько раз, но напряжение этим не было снято. Отчего надо было ей появиться у нас и все это начать? Однажды досада и злость так переполнили меня, что после репетиций я ворвался в кабинет Мадам.
— Мадам, я ненавижу вас за все мерзости, которые вы сказали маме. С того дня все пошло кувырком. Или вы отныне оставите ее в покое, или я больше не желаю вас видеть. Зачем вы так издалека прилетели к нам: для того, чтобы принести несчастье? То, что она не может теперь танцевать, уже большая беда. Если вы не перестанете чинить зло, я брошу балет. Я уеду куда-нибудь, чтобы вы никогда больше меня не увидели. Потому что вы разрушили не только жизни моих родителей, но также мою и Барта.
Она побледнела и сразу как-то постарела.
— Ах, как ты похож на своего отца. Джулиан тоже так пронзал меня пламенем черных глаз.
— Я раньше любил вас.
— Любил?..
— Да, раньше. Когда думал, что вы заботитесь обо мне, о моих родителях; когда считал, что балет — самая прекрасная в мире вещь. Теперь я так не думали.
Она выглядела такой ошеломленной, будто я вонзил ей нож под сердце. Она оперлась спиной о стену и упала бы, если бы я не подхватил ее.
— Джори, пожалуйста, — выдохнула она, — не бросай меня. Не бросай балет. Если ты сделаешь это, то значит, не было смысла ни в моей жизни, ни в жизни Джорджа, ни в жизни Джулиана. Мне это больно: я любила их — и потеряла.
Я не в силах был ничего сказать: так стыдно мне стало. Поэтому я просто убежал, как всегда делал Барт, когда на него наваливались проблемы.
Меня окликнула Мелоди:
— Джори, куда ты так спешишь? Мы с тобой собирались выпить содовой вместе.
Я, не отвечая, побежал дальше. Мне больше никто не был нужен. Вся моя жизнь пошла под откос. Мои родители оказывается не муж с женой. Да и как могли их поженить? Как могут быть в браке брат с сестрой?
Я ударился на бегу, чуть замедлил ход и уселся на скамейку в парке, чтобы отдышаться. Я сидел долго, уставясь на свои ноги. Ноги танцора. Сильные, стройные, мускулистые, как раз для профессиональной сцены. Чем я буду заниматься в жизни? Быть врачом я не хотел, хотя и сказал это несколько раз папе, чтобы ему было приятно. Зачем мне лгать самому себе? Без балета для меня теперь нет жизни. И, наказывая Мадам, маму, папу, который на самом деле приходился мне дядей, я наказывал прежде всего себя самого.
Я встал и огляделся. По парку одиноко бродили старики. Я представил себя одним из них. И подумал: нет. Я сумею признать свою ошибку. Я имею мужество извиниться.
Мадам Мариша так и сидела в кабинете, уронив голову на тонкие руки. Я открыл дверь и вошел. Она подняла голову, и я увидел слезы в ее глазах. Глаза ее блеснули радостью, когда она увидела меня перед собой. Она ни словом Не обмолвилась о недавнем разговоре.
— У меня подарок для твоей матери, — сказала она своим резким голосом. Она открыла ящик стола и достала золотую коробочку, перевязанную красной лентой. — Для Кэтрин, — добавила она, стараясь не встречаться со мной взглядом. — Ты во всем прав. Я хотела забрать тебя у матери и отца, потому что чувствовала свое право на это. Но теперь я вижу, что я хотела сделать это не для тебя, а для себя. Сыновья принадлежат своим родителям, а не бабушкам. — Она горько улыбнулась и, взглянув на золотую коробочку, продолжала:
— Это конфеты Лэди Годива. Твоя мать безумно любила их, когда мы вместе жили в Нью-Йорке и часто бывали в компании мадам Зольта. Тогда она боялась есть шоколад, чтобы не потолстеть, хотя она из той породы, что сжигают больше калорий, чем обретают. Но я тогда позволила ей одну конфету в неделю. Теперь, когда она больше не будет танцевать, можно пойти на поводу у своих желаний.
Это была любимая фраза Барта.
— У мамы страшная простуда, — сказал я так же некстати, как и она. — Спасибо вам за конфеты и за то, что вы только что сказали. Я знаю, что маме сразу станет легче, когда она узнает о вашем решении не забирать меня. — Я усмехнулся и поцеловал ее в худую щеку. — А потом, разве нельзя меня поделить между вами? Если вы не будете задевать ее за живое, не станет и она. Мама — чудесный человек. Ни разу она и не обмолвилась о каких-нибудь недоразумениях между вами.
Успокоенный, я уселся в кресле поудобнее и скрестил ноги.
— Мадам, я просто в ужасе. Дела в нашем доме принимают дурной оборот. Поступки Барта становятся все более дикими. Мама заболела от этого холода, а папа выглядит таким несчастным. Кловер умер. Эмма перестала улыбаться. Приходит Рождество, но в этом году не чувствуется никакого праздника. Если это будет продолжаться, мне кажется, я сойду с ума.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
Я молча кивнул. Значит, так надо.
— Ты не хотел убить маму и бабушку?
— Конечно, нет, Барт. С ними будет все в порядке. Я просто запру их в надежном месте. Ты сможешь видеться с ними. Но ни слова человеку, который называет себя твоим отцом. Ни слова. Вспомни: он тоже хочет упрятать тебя в клинику. Он думает, что ты сумасшедший. Разве не для этого тебя возят на процедуры?
Я сглотнул от волнения; я не знал, что делать.
— А теперь иди, заставь Синди молчать, запрись в своей комнате и никому ничего не говори… сделай вид, что ты тупой, ничего не понимаешь… И помни: сестренку надо так запугать, чтобы она и не пискнула…
— Она не сестренка мне, — прошептал я.
— Какая разница? — раздраженно прорычал он. — Делай, как я сказал. Следуй Божьей воле: Бог не хочет, чтобы в нем сомневались. Надо, чтобы твой брат и отец ничего не знали о том, куда исчезла мама. Притворись, что ничего не понимаешь. Тебе удастся.
Что он имел в виду: удастся? Насмехается он надо мной, что ли?
Я сдвинул брови и, как мог, напустил на себя строгость, подражая Малькольму:
— Послушай, Джон Эмос. День, когда тебе удастся выкинуть со мною шутку — будет, когда рак на горе свистнет. Не думай, что я и вправду тупой. Я отыграюсь… я всегда побеждаю, мертвый или живой.
На самом деле я был в полной растерянности. Никогда еще при своих мозгах я так не ощущал полное отсутствие мыслей. Я все украдкой глядел на двух женщин, простертых на полу. Я любил их. Значит, Бог так решил. Он дает мне двух матерей, которые навсегда будут только моими… и я не буду больше одинок.
— Держи свой рот на замке, не говори папе и Джори ни слова о том, куда мы ходили и что видели, или я отрежу твой язычок, — сказал я Синди, когда мы были дома. — Хочешь, чтобы я отрезал тебе язык?
Ее личико было грязно от дождя и размазанных слез. Она прерывисто всхлипывала и терла опухшие глаза, а потом, ноя, как младенец, позволила мне уложить себя в постель. Переодевая ее в пижаму, я нарочно закрыл глаза, чтобы ее девчоночье тело не вызвало во мне стыд и ненависть.
ГДЕ МАМА?
Мне надо было ей высказать все. Это она начала разрушительную работу, этот вихрь, который смел нас всех. Папа говорил со мной несколько раз, но напряжение этим не было снято. Отчего надо было ей появиться у нас и все это начать? Однажды досада и злость так переполнили меня, что после репетиций я ворвался в кабинет Мадам.
— Мадам, я ненавижу вас за все мерзости, которые вы сказали маме. С того дня все пошло кувырком. Или вы отныне оставите ее в покое, или я больше не желаю вас видеть. Зачем вы так издалека прилетели к нам: для того, чтобы принести несчастье? То, что она не может теперь танцевать, уже большая беда. Если вы не перестанете чинить зло, я брошу балет. Я уеду куда-нибудь, чтобы вы никогда больше меня не увидели. Потому что вы разрушили не только жизни моих родителей, но также мою и Барта.
Она побледнела и сразу как-то постарела.
— Ах, как ты похож на своего отца. Джулиан тоже так пронзал меня пламенем черных глаз.
— Я раньше любил вас.
— Любил?..
— Да, раньше. Когда думал, что вы заботитесь обо мне, о моих родителях; когда считал, что балет — самая прекрасная в мире вещь. Теперь я так не думали.
Она выглядела такой ошеломленной, будто я вонзил ей нож под сердце. Она оперлась спиной о стену и упала бы, если бы я не подхватил ее.
— Джори, пожалуйста, — выдохнула она, — не бросай меня. Не бросай балет. Если ты сделаешь это, то значит, не было смысла ни в моей жизни, ни в жизни Джорджа, ни в жизни Джулиана. Мне это больно: я любила их — и потеряла.
Я не в силах был ничего сказать: так стыдно мне стало. Поэтому я просто убежал, как всегда делал Барт, когда на него наваливались проблемы.
Меня окликнула Мелоди:
— Джори, куда ты так спешишь? Мы с тобой собирались выпить содовой вместе.
Я, не отвечая, побежал дальше. Мне больше никто не был нужен. Вся моя жизнь пошла под откос. Мои родители оказывается не муж с женой. Да и как могли их поженить? Как могут быть в браке брат с сестрой?
Я ударился на бегу, чуть замедлил ход и уселся на скамейку в парке, чтобы отдышаться. Я сидел долго, уставясь на свои ноги. Ноги танцора. Сильные, стройные, мускулистые, как раз для профессиональной сцены. Чем я буду заниматься в жизни? Быть врачом я не хотел, хотя и сказал это несколько раз папе, чтобы ему было приятно. Зачем мне лгать самому себе? Без балета для меня теперь нет жизни. И, наказывая Мадам, маму, папу, который на самом деле приходился мне дядей, я наказывал прежде всего себя самого.
Я встал и огляделся. По парку одиноко бродили старики. Я представил себя одним из них. И подумал: нет. Я сумею признать свою ошибку. Я имею мужество извиниться.
Мадам Мариша так и сидела в кабинете, уронив голову на тонкие руки. Я открыл дверь и вошел. Она подняла голову, и я увидел слезы в ее глазах. Глаза ее блеснули радостью, когда она увидела меня перед собой. Она ни словом Не обмолвилась о недавнем разговоре.
— У меня подарок для твоей матери, — сказала она своим резким голосом. Она открыла ящик стола и достала золотую коробочку, перевязанную красной лентой. — Для Кэтрин, — добавила она, стараясь не встречаться со мной взглядом. — Ты во всем прав. Я хотела забрать тебя у матери и отца, потому что чувствовала свое право на это. Но теперь я вижу, что я хотела сделать это не для тебя, а для себя. Сыновья принадлежат своим родителям, а не бабушкам. — Она горько улыбнулась и, взглянув на золотую коробочку, продолжала:
— Это конфеты Лэди Годива. Твоя мать безумно любила их, когда мы вместе жили в Нью-Йорке и часто бывали в компании мадам Зольта. Тогда она боялась есть шоколад, чтобы не потолстеть, хотя она из той породы, что сжигают больше калорий, чем обретают. Но я тогда позволила ей одну конфету в неделю. Теперь, когда она больше не будет танцевать, можно пойти на поводу у своих желаний.
Это была любимая фраза Барта.
— У мамы страшная простуда, — сказал я так же некстати, как и она. — Спасибо вам за конфеты и за то, что вы только что сказали. Я знаю, что маме сразу станет легче, когда она узнает о вашем решении не забирать меня. — Я усмехнулся и поцеловал ее в худую щеку. — А потом, разве нельзя меня поделить между вами? Если вы не будете задевать ее за живое, не станет и она. Мама — чудесный человек. Ни разу она и не обмолвилась о каких-нибудь недоразумениях между вами.
Успокоенный, я уселся в кресле поудобнее и скрестил ноги.
— Мадам, я просто в ужасе. Дела в нашем доме принимают дурной оборот. Поступки Барта становятся все более дикими. Мама заболела от этого холода, а папа выглядит таким несчастным. Кловер умер. Эмма перестала улыбаться. Приходит Рождество, но в этом году не чувствуется никакого праздника. Если это будет продолжаться, мне кажется, я сойду с ума.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90