Она была такой же, как и кожа Коррин — сверкающей, ухоженной, безупречно чистой. Кто же в этом доме так бережно сохранял память о Коррин Фоксворт? Нет, это не мог быть отец Малькольма — он был в Европе. Слуги? Или, может быть, сам Малькольм?
Сколько же вещей принадлежало матери Малькольма?
Конечно, они приносили ему страдание. И, наверняка, он сложил их сюда, чтобы не будить детских воспоминаний, но, несмотря ни на что, подобно материнской кровати в форме лебедя, они притягивали его к себе.
Я пришла сюда в надежде найти ответы на мучившие меня вопросы, но обнаружила лишь новые загадки и тайны. Я осторожно поставила портрет на прежнее место, направилась к парадной лестнице и увидела еще одну комнату на чердаке, справа от черной лестницы. Она была похожа на классную комнату, в ней стояли пять парт, перед которыми находился большой стол преподавателя. На трех стенах висели доски, под которыми я увидела небольшие книжные шкафы с потертыми и запыленными книжными томами.
Я подошла к парте и увидела вырезанные на ней имена и даты: Джонатан, одиннадцати лет, 1863, и Аделаида, девяти лет, 1879. В двух углах комнаты стояли печки, топившиеся углем или дровами. Это была не просто комната для игр; это был настоящий кабинет, который легко можно было восстановить. Наверное, в семье Фоксвортов дети рано получали образование?
Богатые, привыкшие к роскоши, имевшие собственного учителя, дети Фоксвортов воспитывались на чердаке Фоксворт Холла, подальше от взрослых, чтобы не досаждать им. Здесь можно было играть в дождливые дни, подумала я, увидев коня-качалку. Сколько же детских дней, месяцев и лет провел здесь Малькольм?
Я подошла к одному из чердачных окошек, но не увидела ничего, кроме покрытой черным шифером крыши, широко раскинутой внизу, совершенно закрывавшей вид на внутренний двор. Внизу виднелись макушки деревьев, а далеко у линии горизонта вырисовывались очертания гор, подернутые дымкой тумана. Такое зрелище вряд ли могло отвлечь внимание детей от занятий.
Это была своего рода тюрьма, где дети подвергались длительному заточению. И тут я вспомнила свое детство. Один раз мама закрыла меня в туалете, потому что я испачкала уличной грязью роскошный ковер в спальне. Хотя дверь в туалете была лишь прикрыта, мне строго запретили отпирать ее. Мне указали, что если я это сделаю, то наказание будет еще более суровым: меня продержат в темноте еще дольше. Как ни жутко было мне находиться в кромешной темноте, я не посмела даже прикоснуться к двери и молча плакала в одиночестве.
Ожившие воспоминания тянулись, как патока сквозь пальцы. Я не могла от них избавиться, пока оставалась на этом заброшенном чердаке, поэтому поспешила выйти через парадную лестницу, которая была гораздо чище, чем черная. Здесь не было паутины. Я спустилась вниз, позади осталась длинная, темная, запыленная комната с нераскрытыми секретами и тайнами.
Когда вечером Малькольм расспрашивал меня о том, как прошел день, я не посмела сказать ему о том, что обнаружила фотографию матери на чердаке, но рассказала лишь о том, что обнаружила комнату в самом конце северного крыла.
— Много лет назад с нами жили несносные кузины, — сказал он, — и их запирали там время от времени.
— Это место похоже на тайное убежище, — сказала я.
Он что-то проворчал в ответ, не желая ничего добавить о своих кузинах и о том, почему их запирали от всех остальных.
Когда я рассказала ему о том, что нашла на чердаке клетки для птиц, которые хотела бы спустить вниз, он очень рассердился.
— Мать расставила их по всему дому. Он был похож на птичий двор. Пусть клетки останутся на чердаке.
Подумай о более серьезных вещах, например, о том, как обновить наш дом.
Я не хотела заводить разговор на серьезную тему, например, о матери Малькольма. Мы немного поговорили о Шарноттсвилле, он описал мне свои кабинеты и свою работу, которая отнимала так много времени. Он объяснял это небрежностью своего отца и предпринятыми им поспешно действиями незадолго до своего отъезда, которые нанесли большой ущерб делу.
— А знаешь, Оливия, — он вдруг переменил тему, — я сегодня сделал удачный ход на бирже. Купил тысячу акций по 24 доллара, а к концу дня они поднялись до 50. Ты что-нибудь знаешь о фондовом рынке, Оливия?
— Да нет, в сущности, ничего. Я следила за инвестициями отца, но никогда не давала ему советов, куда и что вложить.
— Вероятно, тебе следует задуматься, что делать с твоим приданым. Я бы, в свою очередь, мог увеличить и существенно приумножить его наиболее должным образом.
— Может, поговорим об этом позднее, Малькольм? Я еще не до конца освоилась в твоем доме.
Его глаза помрачнели, он поднял стакан с водой и осушил его до дна.
— Конечно, дорогая. Видишь ли, дорогая, мне нужно срочно уйти по делам. Но, надеюсь, я не задержусь. Я вернусь, когда ты уже ляжешь спать.
И, наклонившись ко мне, он добавил, чтобы у меня не оставалось сомнений:
— Оливия, ложись спать и не жди меня.
СВАДЕБНЫЙ ПРИЕМ
Гости стали прибывать на торжество в самом начале второго, допуская опоздание. Стоя перед зеркалом совсем одна, я внимательно изучала свое отражение. Волосы были модно заколоты, лиф моего платья был плотно затянут и создавал иллюзию пышной груди, юбка была достаточно широка, в общем, я был настоящий Гаргантюа.
Зеркало висело достаточно низко, и мне пришлось немного отступить назад, чтобы осмотреть себя всю от макушки до пят.
Что мне следовало надеть, чтобы выглядеть привлекательной и загадочной? Я могла бы отпустить волосы, но я с некоторым предубеждением относилась к распущенным волосам, словно раздевалась на публике.
Вероятно, я зря надела это платье, которое произвело впечатление на Малькольма, но могло не понравиться гостям. Я так хотела завоевать симпатии его друзей и деловых партнеров, а платье казалось мне вполне подходящим. Закрыв глаза, я представила, что стою рядом с Малькольмом. Вероятно, нечто подобное испытал и он, прежде чем взял меня в жены. Подобная картина, вероятно, явилась Малькольму, и понравилась ему. Именно поэтому он женился на мне и хотел представить самой изысканной местной публике. Я попыталась убедить себя в счастливом исходе торжества и придать большей уверенности самой себе, однако неуверенность словно маленькая птичка колотилась в моей груди.
Я прижала руки к груди, глубоко вдохнула и спустилась по винтовой лестнице в залу. Хотя стоял солнечный день, а солнечный свет струился через все окно, Малькольм тем не менее распорядился зажечь на каждом из пяти этажей по четыре хрустальные и золотые люстры.
Комната была ослепительно яркой, но от волнения лицо мое раскраснелось, как будто я спускалась в геенну огненную. Я так часто дышала, что мне пришлось на несколько мгновений задержать дыхание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Сколько же вещей принадлежало матери Малькольма?
Конечно, они приносили ему страдание. И, наверняка, он сложил их сюда, чтобы не будить детских воспоминаний, но, несмотря ни на что, подобно материнской кровати в форме лебедя, они притягивали его к себе.
Я пришла сюда в надежде найти ответы на мучившие меня вопросы, но обнаружила лишь новые загадки и тайны. Я осторожно поставила портрет на прежнее место, направилась к парадной лестнице и увидела еще одну комнату на чердаке, справа от черной лестницы. Она была похожа на классную комнату, в ней стояли пять парт, перед которыми находился большой стол преподавателя. На трех стенах висели доски, под которыми я увидела небольшие книжные шкафы с потертыми и запыленными книжными томами.
Я подошла к парте и увидела вырезанные на ней имена и даты: Джонатан, одиннадцати лет, 1863, и Аделаида, девяти лет, 1879. В двух углах комнаты стояли печки, топившиеся углем или дровами. Это была не просто комната для игр; это был настоящий кабинет, который легко можно было восстановить. Наверное, в семье Фоксвортов дети рано получали образование?
Богатые, привыкшие к роскоши, имевшие собственного учителя, дети Фоксвортов воспитывались на чердаке Фоксворт Холла, подальше от взрослых, чтобы не досаждать им. Здесь можно было играть в дождливые дни, подумала я, увидев коня-качалку. Сколько же детских дней, месяцев и лет провел здесь Малькольм?
Я подошла к одному из чердачных окошек, но не увидела ничего, кроме покрытой черным шифером крыши, широко раскинутой внизу, совершенно закрывавшей вид на внутренний двор. Внизу виднелись макушки деревьев, а далеко у линии горизонта вырисовывались очертания гор, подернутые дымкой тумана. Такое зрелище вряд ли могло отвлечь внимание детей от занятий.
Это была своего рода тюрьма, где дети подвергались длительному заточению. И тут я вспомнила свое детство. Один раз мама закрыла меня в туалете, потому что я испачкала уличной грязью роскошный ковер в спальне. Хотя дверь в туалете была лишь прикрыта, мне строго запретили отпирать ее. Мне указали, что если я это сделаю, то наказание будет еще более суровым: меня продержат в темноте еще дольше. Как ни жутко было мне находиться в кромешной темноте, я не посмела даже прикоснуться к двери и молча плакала в одиночестве.
Ожившие воспоминания тянулись, как патока сквозь пальцы. Я не могла от них избавиться, пока оставалась на этом заброшенном чердаке, поэтому поспешила выйти через парадную лестницу, которая была гораздо чище, чем черная. Здесь не было паутины. Я спустилась вниз, позади осталась длинная, темная, запыленная комната с нераскрытыми секретами и тайнами.
Когда вечером Малькольм расспрашивал меня о том, как прошел день, я не посмела сказать ему о том, что обнаружила фотографию матери на чердаке, но рассказала лишь о том, что обнаружила комнату в самом конце северного крыла.
— Много лет назад с нами жили несносные кузины, — сказал он, — и их запирали там время от времени.
— Это место похоже на тайное убежище, — сказала я.
Он что-то проворчал в ответ, не желая ничего добавить о своих кузинах и о том, почему их запирали от всех остальных.
Когда я рассказала ему о том, что нашла на чердаке клетки для птиц, которые хотела бы спустить вниз, он очень рассердился.
— Мать расставила их по всему дому. Он был похож на птичий двор. Пусть клетки останутся на чердаке.
Подумай о более серьезных вещах, например, о том, как обновить наш дом.
Я не хотела заводить разговор на серьезную тему, например, о матери Малькольма. Мы немного поговорили о Шарноттсвилле, он описал мне свои кабинеты и свою работу, которая отнимала так много времени. Он объяснял это небрежностью своего отца и предпринятыми им поспешно действиями незадолго до своего отъезда, которые нанесли большой ущерб делу.
— А знаешь, Оливия, — он вдруг переменил тему, — я сегодня сделал удачный ход на бирже. Купил тысячу акций по 24 доллара, а к концу дня они поднялись до 50. Ты что-нибудь знаешь о фондовом рынке, Оливия?
— Да нет, в сущности, ничего. Я следила за инвестициями отца, но никогда не давала ему советов, куда и что вложить.
— Вероятно, тебе следует задуматься, что делать с твоим приданым. Я бы, в свою очередь, мог увеличить и существенно приумножить его наиболее должным образом.
— Может, поговорим об этом позднее, Малькольм? Я еще не до конца освоилась в твоем доме.
Его глаза помрачнели, он поднял стакан с водой и осушил его до дна.
— Конечно, дорогая. Видишь ли, дорогая, мне нужно срочно уйти по делам. Но, надеюсь, я не задержусь. Я вернусь, когда ты уже ляжешь спать.
И, наклонившись ко мне, он добавил, чтобы у меня не оставалось сомнений:
— Оливия, ложись спать и не жди меня.
СВАДЕБНЫЙ ПРИЕМ
Гости стали прибывать на торжество в самом начале второго, допуская опоздание. Стоя перед зеркалом совсем одна, я внимательно изучала свое отражение. Волосы были модно заколоты, лиф моего платья был плотно затянут и создавал иллюзию пышной груди, юбка была достаточно широка, в общем, я был настоящий Гаргантюа.
Зеркало висело достаточно низко, и мне пришлось немного отступить назад, чтобы осмотреть себя всю от макушки до пят.
Что мне следовало надеть, чтобы выглядеть привлекательной и загадочной? Я могла бы отпустить волосы, но я с некоторым предубеждением относилась к распущенным волосам, словно раздевалась на публике.
Вероятно, я зря надела это платье, которое произвело впечатление на Малькольма, но могло не понравиться гостям. Я так хотела завоевать симпатии его друзей и деловых партнеров, а платье казалось мне вполне подходящим. Закрыв глаза, я представила, что стою рядом с Малькольмом. Вероятно, нечто подобное испытал и он, прежде чем взял меня в жены. Подобная картина, вероятно, явилась Малькольму, и понравилась ему. Именно поэтому он женился на мне и хотел представить самой изысканной местной публике. Я попыталась убедить себя в счастливом исходе торжества и придать большей уверенности самой себе, однако неуверенность словно маленькая птичка колотилась в моей груди.
Я прижала руки к груди, глубоко вдохнула и спустилась по винтовой лестнице в залу. Хотя стоял солнечный день, а солнечный свет струился через все окно, Малькольм тем не менее распорядился зажечь на каждом из пяти этажей по четыре хрустальные и золотые люстры.
Комната была ослепительно яркой, но от волнения лицо мое раскраснелось, как будто я спускалась в геенну огненную. Я так часто дышала, что мне пришлось на несколько мгновений задержать дыхание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82