Он знает даже, что не спасаться сюда пришел.
Кто к кому движется? Оба они друг к другу. Ни он не мешкает, ни она. Как будто фильм крутят назад: жертва бросается навстречу удару, который ее сразил. Трюк, прием. Но она сама мне это сказала (мне, не Маршу).
Участвовало двое. На него тоже что-то нашло.
И, разумеется, она без всякой практики, без тренировки (чем тоже наверняка озадачила Марша) безошибочно нашла точку – ту самую, единственную. Не целясь, не примеряясь – без промаха, даже ребро не задела. Что-то берет над нами власть. Что-то словно вело ее руку.
Да, она это сделала. Схватила нож. Это случилось. Ни она не могла заранее знать, ни он. Этого никогда не знаешь. Пятилетняя девочка в ателье моего отца, у вазы с цветами.
63
Сколько улыбок он выманил за все эти годы...
Говоря это, она сама улыбалась. Вот какую память он по себе оставил: горы улыбок, жизнь, полная улыбок. Хотя, конечно, это был его хлеб, его заработок, и половина из этих улыбок были ненастоящие: фокус-покус, секунда – и все. Его профессиональная задача: добыть улыбку вопреки любому настроению, нежеланию, сопротивлению. И так она теперь и останется, черно-бело-глянцевая и вечная, как будто она и есть истина.
Но у моей матери улыбка была неподдельной и постоянной, не имеющей ничего общего с фотоаппаратом (хотя именно с него все началось однажды летом в Бродстэрсе). Он умел заставить ее улыбнуться – этого она не могла отрицать. Надо же, даже сейчас, когда его нет.
Скамейка. Смогу я ей с этим помочь? Его имя, а потом, когда придет время, – и ее. Независимо от того, что она теперь знает.
Конечно, я обещал. Обещал и сделал. Одно имя и другое, с не таким уж большим, как выяснилось, интервалом – я еще служил тогда в полиции.
Можно хоть сейчас отправиться в Чизлхерст-коммон и посидеть там на скамейке с именами Джейн и Фрэнка Уэббов, поставленной их сыном Джорджем, бывшим полицейским, чье имя там не значится.
Хотя прошло больше десяти лет, древесина сохранилась хорошо – добротный тик, резные буквы. Но когда придет время, я позабочусь, чтобы скамейку заменили. То же место, точная копия.
Сара, конечно, все это знает. Я изложил письменно. Моя домашняя работа.
Но я утаил от Сары – не знаю почему, ведь в этом вся соль истории, – что в жизни и даже в смерти моего отца была другая женщина, которую он, должно быть, любил – иначе разве произнес бы ее имя, умирая?
Я утаил это от Сары, как утаил от матери, что много лет об этом знаю.
Я написал Саре только про скамейку.
«Поможешь мне с этим?»
После его смерти прошло всего недели две.
«Ну конечно».
«Спасибо тебе, Джордж...»
А потом она рассказала мне (я не знал), как папа впервые взял в руки фотоаппарат – до того как стал этим зарабатывать, до того как сделался пляжным фотографом и начал снимать гуляющих в выходные дни девушек.
Это было в армии. Когда он приехал в Германию, война только-только кончилась.
«Перемещенные лица», – сказала она.
Ему дали фотоаппарат и объяснили, как снимать. Он должен был делать снимки перемещенных лиц для досье – да, в точности как в полиции. В беженцах и узниках концлагерей не было недостатка.
«Это была его работа, – сказала она. – Сотни и сотни перемещенных лиц. Кто-то должен был это делать. И нельзя было им сказать: „Улыбочка!"»
«Перебери все случаи, – говорил Чарли Роз, – когда люди покупают цветы...»
Что ж, одним из случаев стали похороны моего отца. Другим – матери.
Можно даже в тюрьму послать цветы – из определенного магазина.
«Перебери все случаи, и поймешь...»
Всего-навсего одна из дежурных фраз, которые он повторял всем и каждому. Большой, толстый мужчина, зарабатывавший на жизнь цветочками.
Другая вот какая: «Я два умных поступка совершил в жизни, и второй был – открыть цветочный магазин». Тут он бросал на тебя острый взгляд, намекая, что твоя очередь подать реплику. Но даже если ты не реагировал, он продолжал: «Что – хотите знать, какой первый?» Волей-неволей приходилось ему подыгрывать – мол, очень хочу. «А вы на нее смотрите, – говорил он. – Вот мой первый умный поступок». И он кивал на свою жену, на Кэти Роз.
64
Рита сказала – хватит, так дальше идти не может. Кончай этот дурдом! Кончай ради себя же самого!
Вот уж кто не смягчает, не разводит церемоний. Открыла мою дверь без стука, ворвалась – налет, да и только. И я вспомнил про ее мужа в том доме, за той дверью – про мужа, которого я в глаза не видел. Рита явилась к нему сказать, что она о нем думает. А теперь, похоже, моя очередь.
«Очнись, Джордж, ну очнись, ты же взрослый человек, чтоб тебя!»
Кто-то же должен меня вразумить. Так дальше идти не может.
Но это шло и шло – год уже шло к тому времени. Она влетела ко мне наутро после моей первой поездки в Патни-вейл. Первая годовщина. Я об этом ей не сказал, но она и так знала. Одна из дат в ее календарике. Сказал только, что уезжаю, что меня не будет всю первую половину дня. Но ей, может, больше и не надо было, чтобы понять. Может, смотрела (и тогда, и сегодня), как я иду через улицу в цветочный магазин Джексона.
В тот день смолчала, как и сегодня утром. Прикусила язык, ждала. Ее знак уважения – через силу. Может быть.
Зато теперь...
А я, как дурак, раскололся, сказал ей все, когда вернулся. Словно подумал, что она так и так меня засекла. Словно подумал, что она была там, выследила меня, ездила за мной в Патни-вейл, видела меня на месте преступления.
Я в первый раз тогда провинился, и с ее стороны это было только предостережение – жесткое предостережение. Все, пора кончать!
«Цветы! Рехнуться можно. Дурдом. Мало ему этих идиотских свиданий. Цветы – на его могилу от ее имени!»
Цветы, между прочим, были в то утро и в моем кабинете. «Цветы для офиса». Желтые хризантемы в вазе.
Должно быть, так она положила, так рассчитала: подождать до утра. А там уж начистоту, всю правду. Если время само по себе, год целый, не подействовало – надо ему сказать. Надо этого идиота встряхнуть как следует.
Может быть – последний шанс для нее. И для идиота, может быть, тоже.
Она, наверно, собиралась с духом, разглаживала юбку, решалась.
Теперь я понимаю, что это не был совсем уж неуправляемый взрыв. Все ради меня же самого. Лицо пылало (выглядела – залюбуешься), но глаза светились прохладнее и ровнее. Думаю, она считала, что я просто-напросто впадаю в уныние – в жалкое, глухое, тяжелое уныние. И не хотела этого допускать, искренне не хотела ради меня.
«Скинь это с себя, Джордж».
И, наверно, она понимала: все или ничего. Храбрая! Это могло обернуться против нее. Все ее залпы. Если не получится, если я не скину это с себя, что ей останется? Одно уныние.
«Ну как ты не видишь? Год. А сколько их еще? Ты даже не знаешь. Пойми, тут глухо. Без толку. Пустой след».
Глухо. Она очень даже звонко это сказала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Кто к кому движется? Оба они друг к другу. Ни он не мешкает, ни она. Как будто фильм крутят назад: жертва бросается навстречу удару, который ее сразил. Трюк, прием. Но она сама мне это сказала (мне, не Маршу).
Участвовало двое. На него тоже что-то нашло.
И, разумеется, она без всякой практики, без тренировки (чем тоже наверняка озадачила Марша) безошибочно нашла точку – ту самую, единственную. Не целясь, не примеряясь – без промаха, даже ребро не задела. Что-то берет над нами власть. Что-то словно вело ее руку.
Да, она это сделала. Схватила нож. Это случилось. Ни она не могла заранее знать, ни он. Этого никогда не знаешь. Пятилетняя девочка в ателье моего отца, у вазы с цветами.
63
Сколько улыбок он выманил за все эти годы...
Говоря это, она сама улыбалась. Вот какую память он по себе оставил: горы улыбок, жизнь, полная улыбок. Хотя, конечно, это был его хлеб, его заработок, и половина из этих улыбок были ненастоящие: фокус-покус, секунда – и все. Его профессиональная задача: добыть улыбку вопреки любому настроению, нежеланию, сопротивлению. И так она теперь и останется, черно-бело-глянцевая и вечная, как будто она и есть истина.
Но у моей матери улыбка была неподдельной и постоянной, не имеющей ничего общего с фотоаппаратом (хотя именно с него все началось однажды летом в Бродстэрсе). Он умел заставить ее улыбнуться – этого она не могла отрицать. Надо же, даже сейчас, когда его нет.
Скамейка. Смогу я ей с этим помочь? Его имя, а потом, когда придет время, – и ее. Независимо от того, что она теперь знает.
Конечно, я обещал. Обещал и сделал. Одно имя и другое, с не таким уж большим, как выяснилось, интервалом – я еще служил тогда в полиции.
Можно хоть сейчас отправиться в Чизлхерст-коммон и посидеть там на скамейке с именами Джейн и Фрэнка Уэббов, поставленной их сыном Джорджем, бывшим полицейским, чье имя там не значится.
Хотя прошло больше десяти лет, древесина сохранилась хорошо – добротный тик, резные буквы. Но когда придет время, я позабочусь, чтобы скамейку заменили. То же место, точная копия.
Сара, конечно, все это знает. Я изложил письменно. Моя домашняя работа.
Но я утаил от Сары – не знаю почему, ведь в этом вся соль истории, – что в жизни и даже в смерти моего отца была другая женщина, которую он, должно быть, любил – иначе разве произнес бы ее имя, умирая?
Я утаил это от Сары, как утаил от матери, что много лет об этом знаю.
Я написал Саре только про скамейку.
«Поможешь мне с этим?»
После его смерти прошло всего недели две.
«Ну конечно».
«Спасибо тебе, Джордж...»
А потом она рассказала мне (я не знал), как папа впервые взял в руки фотоаппарат – до того как стал этим зарабатывать, до того как сделался пляжным фотографом и начал снимать гуляющих в выходные дни девушек.
Это было в армии. Когда он приехал в Германию, война только-только кончилась.
«Перемещенные лица», – сказала она.
Ему дали фотоаппарат и объяснили, как снимать. Он должен был делать снимки перемещенных лиц для досье – да, в точности как в полиции. В беженцах и узниках концлагерей не было недостатка.
«Это была его работа, – сказала она. – Сотни и сотни перемещенных лиц. Кто-то должен был это делать. И нельзя было им сказать: „Улыбочка!"»
«Перебери все случаи, – говорил Чарли Роз, – когда люди покупают цветы...»
Что ж, одним из случаев стали похороны моего отца. Другим – матери.
Можно даже в тюрьму послать цветы – из определенного магазина.
«Перебери все случаи, и поймешь...»
Всего-навсего одна из дежурных фраз, которые он повторял всем и каждому. Большой, толстый мужчина, зарабатывавший на жизнь цветочками.
Другая вот какая: «Я два умных поступка совершил в жизни, и второй был – открыть цветочный магазин». Тут он бросал на тебя острый взгляд, намекая, что твоя очередь подать реплику. Но даже если ты не реагировал, он продолжал: «Что – хотите знать, какой первый?» Волей-неволей приходилось ему подыгрывать – мол, очень хочу. «А вы на нее смотрите, – говорил он. – Вот мой первый умный поступок». И он кивал на свою жену, на Кэти Роз.
64
Рита сказала – хватит, так дальше идти не может. Кончай этот дурдом! Кончай ради себя же самого!
Вот уж кто не смягчает, не разводит церемоний. Открыла мою дверь без стука, ворвалась – налет, да и только. И я вспомнил про ее мужа в том доме, за той дверью – про мужа, которого я в глаза не видел. Рита явилась к нему сказать, что она о нем думает. А теперь, похоже, моя очередь.
«Очнись, Джордж, ну очнись, ты же взрослый человек, чтоб тебя!»
Кто-то же должен меня вразумить. Так дальше идти не может.
Но это шло и шло – год уже шло к тому времени. Она влетела ко мне наутро после моей первой поездки в Патни-вейл. Первая годовщина. Я об этом ей не сказал, но она и так знала. Одна из дат в ее календарике. Сказал только, что уезжаю, что меня не будет всю первую половину дня. Но ей, может, больше и не надо было, чтобы понять. Может, смотрела (и тогда, и сегодня), как я иду через улицу в цветочный магазин Джексона.
В тот день смолчала, как и сегодня утром. Прикусила язык, ждала. Ее знак уважения – через силу. Может быть.
Зато теперь...
А я, как дурак, раскололся, сказал ей все, когда вернулся. Словно подумал, что она так и так меня засекла. Словно подумал, что она была там, выследила меня, ездила за мной в Патни-вейл, видела меня на месте преступления.
Я в первый раз тогда провинился, и с ее стороны это было только предостережение – жесткое предостережение. Все, пора кончать!
«Цветы! Рехнуться можно. Дурдом. Мало ему этих идиотских свиданий. Цветы – на его могилу от ее имени!»
Цветы, между прочим, были в то утро и в моем кабинете. «Цветы для офиса». Желтые хризантемы в вазе.
Должно быть, так она положила, так рассчитала: подождать до утра. А там уж начистоту, всю правду. Если время само по себе, год целый, не подействовало – надо ему сказать. Надо этого идиота встряхнуть как следует.
Может быть – последний шанс для нее. И для идиота, может быть, тоже.
Она, наверно, собиралась с духом, разглаживала юбку, решалась.
Теперь я понимаю, что это не был совсем уж неуправляемый взрыв. Все ради меня же самого. Лицо пылало (выглядела – залюбуешься), но глаза светились прохладнее и ровнее. Думаю, она считала, что я просто-напросто впадаю в уныние – в жалкое, глухое, тяжелое уныние. И не хотела этого допускать, искренне не хотела ради меня.
«Скинь это с себя, Джордж».
И, наверно, она понимала: все или ничего. Храбрая! Это могло обернуться против нее. Все ее залпы. Если не получится, если я не скину это с себя, что ей останется? Одно уныние.
«Ну как ты не видишь? Год. А сколько их еще? Ты даже не знаешь. Пойми, тут глухо. Без толку. Пустой след».
Глухо. Она очень даже звонко это сказала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57