Охлопывает меня, я поднимаю руки. Мы уже прошли стадию молчаливых вопросов. Сейчас она смотрит на меня с каким-то даже уважением.
– Денек-то какой красивый, – говорит она.
На секунду задумываюсь: знает или нет? Может, все тут знают, может, ведут особый журнальчик дат?
– Но холодно, – отвечаю.

Шаг всего. Но уже другая страна, другой мир. И если тебе тут жить, стараешься выжить. Есть разные способы, и один из них – принимать это, изо всех сил этого желать: где еще тебе место? Ты сделала нехорошее дело (худшее из нехороших дел) и должна понести наказание. Раньше – не так уж давно—тебя даже не оставили бы в живых.
Желание быть запертой. Желание забыть, что раньше ты разгуливала в том мире, другом, далеком, по ту сторону стены. Его никогда не было, ты никогда в нем не жила.
Вначале она меня ненавидела. Я это видел – это было ужасно – по глазам. Незваный гость, живое напоминание, пришелец, вторгшийся в ее пространство. Первые три месяца вообще отказывалась от свиданий и не звонила, хотя они могут звонить. Заключенный решает, приглашать или нет, в этом одном он властен. Прошу, дескать, к моему шалашу.
И конечно же я боялся. Такое преступление – тебя возьмут под пристальный надзор.
Боялся и сомневался? Хотел на попятный? «Не в своем уме», – так Марш сказал. Боялся и не мог поверить. А она – могла? Что это с ней происходит. Я, старый полицейский, думал, как будто не знал закона: ей – пожизненное? Нет, не дадут. Быть этого не может.
Только письма, мои безответные письма. Письма в немоту. Потом вдруг ответ. Я вытаращился на него. Потом однажды чудо. Уступка. Ее заявка на свидание. Но даже когда мы свиделись, когда она мне позволила, – ее глаза! Как будто и я для нее мертв, и она для меня.
Он перестанет, сдастся, я его заставлю. Потом буду одна, потом совсем окаменею.
Я сказал себе: продолжать, держаться. Чего ты ждал? Что тебя примут как родного, вознаградят, обласкают?
Мне не нужна твоя жалость, Джордж, мне не нужна твоя благотворительность, черт тебя подери.
Я тебе этого и не предлагаю, черт тебя подери.
Входил с полными легкими воздуха, входил чуть не лопаясь. Входил с единственным сообщением, которого она не хотела слышать: что бы ни произошло, что бы ни происходило, ты – все равно ты.
Продолжай, держись.
И я не был слепым. Я знал, что делает с человеком тюрьма. Превращает его в то, чем он и вообразить себя не мог. Получив приговор, он отправляется в тюремную больницу. Оцепенелость в ее глазах: отчасти – шок в чистом виде. Сердце мое. Я не был наивным. Раньше это была моя работа, обязанность – отправлять людей в тюрьму. А теперь полюбуйтесь на меня: сам стучусь в тюремную дверь.

Я вспоминал, как навещал Пателя в больнице. Жизнь его была уже вне опасности. Мне нужно было прощение. Словно я сам пырнул его ножом.

Не сдавайся. Это пройдет, пройдет. Это вполне естественно. Что может быть естественней: убить человека, которого любишь (любишь? любила?), а потом желать смерти себе.
Не тюрьма – могила. Как будто она лежала с ним в одном гробу. Я не мог ее вытащить. Я не мог тайком выносить наружу землю – мог только вносить воздух. Сколько его надо было внести – целую камеру? – прежде чем ненависть начала отступать? Прежде чем Сара вернулась ко мне. И к себе.

Прежде чем ты стала опять ты.
Бывают часы, дни – и всегда будут, – когда тебе по-прежнему хочется, чтобы ты не была ты. Никогда не была, с самого рождения. Или хочется верить, что это сделал кто-то другой, – как это могла быть я? Что кто-то другой совершил поступок, который приписали тебе.
Но в этот день, в особый, в годовщину дня, когда ты его совершила, ты знаешь, что поверить такому нельзя.
41
«Сааб» выехал из туннеля. Боб выбрал ряд, ведущий ко второму терминалу. Между нами было три машины. Перестраиваясь в тот же ряд, я уменьшил интервал до двух машин. Пять минут седьмого. Аэропорт с его внезапной спешкой.
«Сааб» повернул к автостоянке краткого пребывания второго терминала. Краткого? Небольшое замедление, потом мы оба въехали в здание многоэтажной стоянки и начали подъем по спирали. На четвертом этаже были свободные места, и когда «сааб» занял одно из них, я проехал мимо до конца, развернулся и встал там, откуда мог наблюдать.
Почти минуту никто из «сааба» не выходил. Последняя возможность изменить план? Принять сердцем другое решение? Ключ зажигания по-прежнему торчал в замке. Кристина по-прежнему сидела рядом с Бобом.
Хотя каким он, собственно, был – первоначальный план? «Краткое пребывание» может растянуться надолго. Машина может стоять там и стоять, пока кто-нибудь не заинтересуется, пока Саре не придется с ней разбираться – с ней тоже. Отвод глаз, недешевая бутафория, «сааб» самой лучшей модели, если план именно такой, – но все равно лишь малая часть того, что он готов бросить.
Делаешь шаг, переступаешь черту.
Но люди вытворяют и более странные вещи. А некоторым, мог он подумать, как, например, той, что пока еще была рядом с ним, выбора не остается. Отворачиваются на секунду – и жизнь за спиной взрывается.
Его самооправдание? Он взял с нее пример? Зачем избегать риска – мир не избегает.
Она сидела рядом с ним в машине и, похоже, ждала. Смотрела, как он колеблется, как он психует. Все зависело от него.
Отблески и тени мешали мне их разглядеть. «Сааб» стоял ко мне задом. Можно было бы вообразить, что машина пуста, но (колеблясь, психуя?) он еще не выключил фары.
Исчезнувшие люди... Это часто начинается с брошенной машины. На многоэтажной стоянке, к примеру. Пункт отбытия. Пункт, где по той или иной причине человек пытается стать кем-то другим, выйти из собственной жизни.
Исчезнувшие люди: тоже мой хлеб сейчас. Исчезнувшие люди и супружеские проблемы. Порой одно сводится к другому.
Он выключил наконец фары. Она вышла первой. Его дверь открылась медленней. Да, из двоих она была лидером. Она терпеливо вела его через все это, как спотыкающегося инвалида. Она из тех, что в критической ситуации берут командование на себя.
И правда: пока она шла впереди него к багажнику, я успел разглядеть в ней что-то такое, из-за чего склонный подчиняться мужчина, оказавшийся с ней рядом, вполне мог превратиться в бессловесного, послушного пса. Темные омуты глаз. Кожа словно бы бескровная под жестким светом.
Он открыл багажник, действуя точно по молчаливому приказу. Вынул два чемодана – опять два, все те же два. Он мог бы показаться ее шофером, помогающим ей с багажом в расчете на чаевые, если бы, когда он опустил чемоданы, его руки не двинулись, как к чему-то, гораздо больше в них нуждающемуся, к ее щекам. Будто ставил на полку дорогую вазу.
Я открыл дверь машины. Струя холодного воздуха. Рев самолетов и запах, резкий и слегка тошнотворный, авиационного топлива, смешанный с запахом холодного бензина от стоящих машин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57