И они рады, когда уходят с урока целыми и невредимыми. Они довольны уже тем, что сумели, так сказать, на краткий срок обезвредить терминаторов, то есть вас. Выговорами, плохими отметками, прежде чем вы нажмете на клавишу регенерации и воскреснете из мертвых. Зомби, вот вы кто. В их глазах. И вы даете сдачи, так вам кажется. Они, считающие себя последними человеками, мало-помалу сами превратились в тот тип боевых роботов, который им видится во всех и вся. Боевая готовность номер один, в любой момент. А капитан Мёкер в этой битве имеет ранг старшего киборга по программированию воспитания. Неудивительно, что его выпуск всегда получает оценку по немецкому выше среднего балла. Бывшие рекруты и в самом деле благодарят его. Например, на встречах одноклассников. Ну да, они его ненавидели за авторитарный стиль преподавания, за цинизм, за беспощадную строгость. Но они говорят, это был лучший тренинг для будущей карьеры.
— Тормози, Франк, высадишь меня вон там.
Верно, мы же сидим в машине. Надины слова и впрямь вырывают меня из другого кино. Я снова неловко нащупываю ногой педали. Но, кажется, Надя уже привыкла к моему стилю вождения, так невозмутимо она реагирует в этот раз на резкое торможение и рывок, хотя инерция несколько раз подряд бросает ее на ремень безопасности. И вообще, я только теперь замечаю, каким невозмутимым тоном она меня перебила. Может быть, заскучала? Разнервничалась? Так или иначе, я понимаю, что мои разглагольствования не слишком ошеломили ее новизной. Тем хуже для меня. И все же в тот момент я вообразил, что в ее голосе послышалось нечто вроде одобрения. Солидарность в какой-то мере. Скажешь, я спятил? Вероятно, ты прав. Но когда мы останавливаемся у тротуара, она еще некоторое время остается в машине, явно давая мне шанс перекрыть мутный поток моего словоизвержения. Наверное, она укрепила меня в моем безумии. Неужели же так трудно совершить это еще раз? Вот сейчас возьму и обниму ее за плечи. Одной рукой. Чтобы осторожно и мягко положить на затылок другую, хотя признаю, что в этом уже есть, вероятно, некоторая настойчивость.
Или ты считаешь, спрашиваю я, все-таки осуществив захват, что мое место — в компании предпенсионного возраста? В этой богадельне, кружке Вальтрауд Вагнер? Среди маразматиков? Может, строго говоря, я должен сидеть за их столом? Где все, так сказать, умерли заживо? Я приближаю лицо вплотную к ее лицу, и мой голос становится почти шепотом.
Зато Надин изумленный, громкий смех звучит как смех опытной старшей сестры.
— А как насчет клуба нашей Олбрайт? Жизнь как военный парад?
— Клоунада, Надя, клоунада.
— Олбрайт каждый день обходит дозором верхние этажи, и чтобы все двери в классы были открыты. Ты хоть раз это видел? Грудь колесом, подбородок задран. Как у фельдфебеля. Даже первоклашки ее передразнивают. Собираются у нее за спиной и маршируют следом на полусогнутых.
Надя отчаянно жестикулирует. Лихорадочно. Ага, она хочет стряхнуть мои руки — так я это понимаю. Конечно. И немедленно их убираю. Как бы случайно. И почти инстинктивно нахожу шутливый тон. Я принимаю подачу:
— Раньше, говорят, она была очень влиятельной.
Надя отбивает мяч:
— Этот ежедневный марш утят с наседкой впереди. Умора, Франк. Особенно когда она что-то замечает, сопит, оборачивается и начинает орать и ловить их: «Негодники, мерзавцы, — хрипит она. — Ах вы, маленькие преступники».
— Школьный дракон. Пережила многих директоров. Говорят, они все ходили перед ней на задних лапках.
— «Олбрайт, пещерный человек! Сгинь, привиденье, в свой каменный век!» — вот что о ней всегда поют.
— Уль и Хехт до сих пор увиваются вокруг нее. Кавалеры старой школы.
— А ты вспомни передовицы в «Нью-Йорк таймс» по американской внешней политике. На каждом втором уроке английского. Оттуда они и взяли ее прозвище.
— А ты думаешь, почему они так выпендриваются? Уль напяливает огромные галстуки-бабочки в горошек. Непостижимо. Каждую неделю является с букетом на утренние посиделки за кофе. А Хехт притаскивает коробки конфет, и сам жует, и другим сует, мне тоже. Хотя я еще в жизни не взял ни одной. У него пальцы похожи на сосиски. И от него не уйдешь. Торчит возле учительских шкафов, как таможенник.
— Чавкает даже на уроках математики. А ты обращал внимание, что его бакенбарды ерзают вверх-вниз, а в ноздрях огромные пучки волос? И вечно он что-то жужжит про себя. Ж-ж-ж-ж… ж-ж… ж-ж-ж. Просто не может заткнуться.
— Пока не упадет замертво. Ни с того ни с сего. Прямо на месте. С добродушной, рассеянной улыбкой, как всегда.
— Вообще-то он симпатичный старый дед.
Вот так мы и трендим о том о сем. И все-таки я не могу отделаться от своей детской печали. И наконец с нервным смехом спрашиваю, неужто и меня ждет такое же будущее, то есть такая же смерть. Неужто это все неизбежно светит и мне? И может, я заблуждаюсь, думай что хочешь, любезный мой приятель, но, боюсь, она и в самом деле прониклась моим до смешного подавленным настроением. Потому что, уже открывая дверь, она еще раз решительно наклонилась и легко коснулась рукой моего лба.
— Ну, до завтра, — говорит Надя. И потом она исчезает.
— До завтра.
Ясное дело, что назавтра и вообще еще некоторое время мы избегаем друг друга. Ей-богу, я отнюдь не горел желанием попасть ей на глаза. Как бы я смог сохранить лицо и с чего бы это Надя стала продолжать столь неудачное наведение мостов, общаться с субъектом вроде меня? Сначала утомил болтовней, потом облапил. И все-таки она сказала «до завтра», как раз в тот момент, когда наконец с облегчением выходила из машины, можешь объяснить почему?
Нет. Разумеется, не можешь.
И зачем вообще я рассказываю все это тебе?
Ты здесь ни при чем. Рассказываю — и все. А ты не играешь ни малейшей роли. Вот так. Считай, что у меня такая скверная привычка иногда нечаянно заговаривать с тобой. Просто я пока от нее не избавился. Пока. Безобидная маленькая слабость, как ежедневная бутылка вина на сон грядущий. Но не бойся, никаких надежд я больше не питаю. По крайней мере что касается тебя. Даже легкое опьянение прежних времен вряд ли еще появится. Скорее, я безумно трезв.
Почему? Не притворяйся, причины, в общем, ясны. Потому что за это время из меня напрочь вышибли глупую надежду с твоей помощью хоть на шаг приблизиться к истине или, если угодно, к фактам, теперь мне это более чем понятно.
Зато непонятно, как я вообще мог из этого исходить. Считать это возможным. Надеяться, что узнаю что-то о современности. От тебя. Вот видишь сколько написано, какая гора набросков, фраз, страниц, что за нелепый проект. Безумие. Верить, что ты объяснишь суть дела лучше, чем кто-то другой. Что, найдя подход к тебе, можно понять, где болевые точки происходящего. Да это помрачение ума — думать, что ты позволишь загнать тебя в угол, послужишь мне на пользу, выложишь все, что намеренно, я всерьез допускал это, замалчиваешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
— Тормози, Франк, высадишь меня вон там.
Верно, мы же сидим в машине. Надины слова и впрямь вырывают меня из другого кино. Я снова неловко нащупываю ногой педали. Но, кажется, Надя уже привыкла к моему стилю вождения, так невозмутимо она реагирует в этот раз на резкое торможение и рывок, хотя инерция несколько раз подряд бросает ее на ремень безопасности. И вообще, я только теперь замечаю, каким невозмутимым тоном она меня перебила. Может быть, заскучала? Разнервничалась? Так или иначе, я понимаю, что мои разглагольствования не слишком ошеломили ее новизной. Тем хуже для меня. И все же в тот момент я вообразил, что в ее голосе послышалось нечто вроде одобрения. Солидарность в какой-то мере. Скажешь, я спятил? Вероятно, ты прав. Но когда мы останавливаемся у тротуара, она еще некоторое время остается в машине, явно давая мне шанс перекрыть мутный поток моего словоизвержения. Наверное, она укрепила меня в моем безумии. Неужели же так трудно совершить это еще раз? Вот сейчас возьму и обниму ее за плечи. Одной рукой. Чтобы осторожно и мягко положить на затылок другую, хотя признаю, что в этом уже есть, вероятно, некоторая настойчивость.
Или ты считаешь, спрашиваю я, все-таки осуществив захват, что мое место — в компании предпенсионного возраста? В этой богадельне, кружке Вальтрауд Вагнер? Среди маразматиков? Может, строго говоря, я должен сидеть за их столом? Где все, так сказать, умерли заживо? Я приближаю лицо вплотную к ее лицу, и мой голос становится почти шепотом.
Зато Надин изумленный, громкий смех звучит как смех опытной старшей сестры.
— А как насчет клуба нашей Олбрайт? Жизнь как военный парад?
— Клоунада, Надя, клоунада.
— Олбрайт каждый день обходит дозором верхние этажи, и чтобы все двери в классы были открыты. Ты хоть раз это видел? Грудь колесом, подбородок задран. Как у фельдфебеля. Даже первоклашки ее передразнивают. Собираются у нее за спиной и маршируют следом на полусогнутых.
Надя отчаянно жестикулирует. Лихорадочно. Ага, она хочет стряхнуть мои руки — так я это понимаю. Конечно. И немедленно их убираю. Как бы случайно. И почти инстинктивно нахожу шутливый тон. Я принимаю подачу:
— Раньше, говорят, она была очень влиятельной.
Надя отбивает мяч:
— Этот ежедневный марш утят с наседкой впереди. Умора, Франк. Особенно когда она что-то замечает, сопит, оборачивается и начинает орать и ловить их: «Негодники, мерзавцы, — хрипит она. — Ах вы, маленькие преступники».
— Школьный дракон. Пережила многих директоров. Говорят, они все ходили перед ней на задних лапках.
— «Олбрайт, пещерный человек! Сгинь, привиденье, в свой каменный век!» — вот что о ней всегда поют.
— Уль и Хехт до сих пор увиваются вокруг нее. Кавалеры старой школы.
— А ты вспомни передовицы в «Нью-Йорк таймс» по американской внешней политике. На каждом втором уроке английского. Оттуда они и взяли ее прозвище.
— А ты думаешь, почему они так выпендриваются? Уль напяливает огромные галстуки-бабочки в горошек. Непостижимо. Каждую неделю является с букетом на утренние посиделки за кофе. А Хехт притаскивает коробки конфет, и сам жует, и другим сует, мне тоже. Хотя я еще в жизни не взял ни одной. У него пальцы похожи на сосиски. И от него не уйдешь. Торчит возле учительских шкафов, как таможенник.
— Чавкает даже на уроках математики. А ты обращал внимание, что его бакенбарды ерзают вверх-вниз, а в ноздрях огромные пучки волос? И вечно он что-то жужжит про себя. Ж-ж-ж-ж… ж-ж… ж-ж-ж. Просто не может заткнуться.
— Пока не упадет замертво. Ни с того ни с сего. Прямо на месте. С добродушной, рассеянной улыбкой, как всегда.
— Вообще-то он симпатичный старый дед.
Вот так мы и трендим о том о сем. И все-таки я не могу отделаться от своей детской печали. И наконец с нервным смехом спрашиваю, неужто и меня ждет такое же будущее, то есть такая же смерть. Неужто это все неизбежно светит и мне? И может, я заблуждаюсь, думай что хочешь, любезный мой приятель, но, боюсь, она и в самом деле прониклась моим до смешного подавленным настроением. Потому что, уже открывая дверь, она еще раз решительно наклонилась и легко коснулась рукой моего лба.
— Ну, до завтра, — говорит Надя. И потом она исчезает.
— До завтра.
Ясное дело, что назавтра и вообще еще некоторое время мы избегаем друг друга. Ей-богу, я отнюдь не горел желанием попасть ей на глаза. Как бы я смог сохранить лицо и с чего бы это Надя стала продолжать столь неудачное наведение мостов, общаться с субъектом вроде меня? Сначала утомил болтовней, потом облапил. И все-таки она сказала «до завтра», как раз в тот момент, когда наконец с облегчением выходила из машины, можешь объяснить почему?
Нет. Разумеется, не можешь.
И зачем вообще я рассказываю все это тебе?
Ты здесь ни при чем. Рассказываю — и все. А ты не играешь ни малейшей роли. Вот так. Считай, что у меня такая скверная привычка иногда нечаянно заговаривать с тобой. Просто я пока от нее не избавился. Пока. Безобидная маленькая слабость, как ежедневная бутылка вина на сон грядущий. Но не бойся, никаких надежд я больше не питаю. По крайней мере что касается тебя. Даже легкое опьянение прежних времен вряд ли еще появится. Скорее, я безумно трезв.
Почему? Не притворяйся, причины, в общем, ясны. Потому что за это время из меня напрочь вышибли глупую надежду с твоей помощью хоть на шаг приблизиться к истине или, если угодно, к фактам, теперь мне это более чем понятно.
Зато непонятно, как я вообще мог из этого исходить. Считать это возможным. Надеяться, что узнаю что-то о современности. От тебя. Вот видишь сколько написано, какая гора набросков, фраз, страниц, что за нелепый проект. Безумие. Верить, что ты объяснишь суть дела лучше, чем кто-то другой. Что, найдя подход к тебе, можно понять, где болевые точки происходящего. Да это помрачение ума — думать, что ты позволишь загнать тебя в угол, послужишь мне на пользу, выложишь все, что намеренно, я всерьез допускал это, замалчиваешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66