Затем мы обсуждали, как можно было бы улучшить произведение, как усилить его, сделать более выразительным. Говорили о структуре произведения. Говорили о словарном запасе и стиле автора, а иногда даже об этимологии того или иного слова. Наши занятия выглядели очень серьезными, литературными, высоколобыми, но не следует забывать, что дело происходило в дурдоме.
Как-то раз мы сидели в лекционном зале, расставив стулья по кругу, и я протянул текст Морин, попросив ее прочесть. Поначалу она, как и все прочие, взялась за это дело с неохотой, но, судя по всему, текст не вызвал у нее больших сложностей. Она прочла, что застежка-молния изобретена в 1893 году У. Л. Джадсоном из Чикаго; что город Сент-Олбанс назван в есть святого Альбана; что отец Таллулы Банкхед был конгрессменом, а ее дед – сенатором; что барон Жорж-Эжен Гауссман перестроил Париж в 60-х годах XIX века; что персик сорта “мелба” назван в честь Нелли Мелбы, австралийской Флоренс Найтингейл; что норвежцы избавились от крыс, пропитав белый хлеб щелоком с сиропом; что футболистов клуба “Честерфилд” прозвали “дылдами”; что Бенджамин Франклин изобрел кресло-качалку; что лишь семь стихотворений Эмили Дикинсон были публикованы при ее жизни; что в любой момент в земной атмосфере происходит тысяча восемьсот гроз; что подземные ледники для хранения продуктов были известны в Китае еще в 1100 году до Рождества Христова. И еще много чего в том же духе.
Дочитав до конца, Морин села, и я спросил:
– Ну и что мы об этом думаем?
– Говно, – высказался Андерс.
– Нет, не говно, – глубокомысленно возразил Реймонд. – Но и не шедевр.
– Я больше двойки не поставил бы, – сказал Чарльз Мэннинг.
– Я бы не поставила больше миллиона миллиардов, – сказала Карла.
– А мне понравилось, – сказал Кок.
Еще несколько человек согласились, что им тоже понравилось.
– Да, мне тоже понравилось, – произнесла Морин. – Мне нравилось читать, особенно про футбол.
– Хорошо, – вступил я, – одна из причин, почему нам нравится или не нравится то или иное произведение, заключается в том, затрагивает оно наши интересы и пристрастия или нет. Какие могут быть другие причины?
– Я не понимаю, как литературное произведение может нравиться или не нравиться, – проговорил Байрон. – Мы не оцениваем литературный текст. Он оценивает нас.
После этакого заявления наше обсуждение увяло, пока Андерс не сказал:
– А мне понравилось, потому что это охеренно забавная штука.
– Ты же говорил, что тебе не понравилось, – спокойно возразил Кок.
– Я говорил, что это говно. Я не говорил, что мне не понравилось. Есть время и место и для говна.
– И что забавного вы нашли в этом произведении? – спросил я.
Андерс пожал плечами, вместо него ответил Реймонд:
– Оно забавное, потому что правдивое.
– Во всем ли правдивое? – спросил Чарльз Мэннинг. – Я, например, не уверен, что в любой момент в мире происходит тысяча восемьсот гроз.
– Да, – согласился Кок, – и я сомневаюсь насчет Бенджамина Франклина и кресла-качалки.
– Разве имеет значение, правда это или нет? – спросил я.
– Что?
– Может, в этом и заключается смысл? Может, это шутка, – предположил я.
Они в недоумении уставились на меня. Честно говоря, я сам не очень понимал, куда ведет нить моих рассуждений, но тут за дело энергично взялся Байрон.
– Думаю, Грегори говорит о неопределенности, – сказал он. – Ненадежные рассказчики, ложь, которая выдает правду.
– Не хотите рассказать поподробнее? – спросил я, прекрасно зная, что он хочет.
– Я считаю, что в данном произведении автор пытается установить дихотомию между миром сотворенным и миром наблюдаемым, между фактом и вымыслом. Автор использует язык бесстрастия, и все же сочинение звучит драматично. В нем говорится о мире, где есть как молнии-застежки, так и святые, как молнии обычные, так и персики “мелба”. Автор раскачивается между банальным и возвышенным, и, возможно, весь смысл в том, что здесь нет никакого противопоставления. Поэзию не только можно творить из всего – поэзия уже существует во всем. Нет такой темы, которая не годилась бы для искусства.
– Эк загнул, – пробормотал Макс, выходя из пьяной дремы.
– Сильно сказано, – согласилась Черити.
– Но прав ли он? – вопросил Кок. – Неужели там действительно все это есть?
Меня так и подмывало сказать: спрашивайте не меня, спрашивайте автора, – но я уже так говорил, и без всякого результата.
– Если Байрон сумел выловить все это, значит, там оно есть, – сказал я.
– А если я выловлю там желание раздеться и устроить пляску дервишей? – заинтересовалась Черити.
– Это ты выловишь даже из газеты рекламных объявлений, – заметила Морин.
– Я так выловил там желание оторвать башку одному мудиле, – сказал Андерс. – Наверное, это моя личная точка зрения.
– А я выловила желание оторвать себе башку, – сказала Карла.
И так далее и в том же духе.
Я не сомневался, что пациенты зачастую играют со мной, демонстрируют безумие, желая посмотреть, как я справлюсь с ситуацией, и вскоре, к вящему своему удивлению, я обнаружил, что справляюсь вполне сносно. Не стану утверждать, будто я перевоплотился в другого человека, но я нашел способ не слишком выпячивать собственную личность. Я перестал бояться Андерса. Я перестал беспокоиться, когда Черити начинала срывать одежду. Я перестал пугаться зловещего молчания Ситы. Я не обращал внимания на откровенную глупость Карлы, на пьяное бормотание Макса, на явно чрезмерный и изощренный макияж Реймонда и его тягу к женским побрякушкам. В общем, я справлялся с тем, с чем они заставляли меня справляться.
Иногда мы беседовали о писательском искусстве вообще, хотя вскоре стало ясно, что чем более общо звучит тема сочинения, тем большие безумие и идиотизм авторы демонстрируют. Как-то раз Карла спросила:
– Какова длина рассказа?
– А какова длина веревки? – спросил я – как оказалось, не подумав.
– Два фута шесть дюймов, – ответила она без тени сомнения.
– Нет, – мягко возразил я. – То есть да, некоторые веревки имеют в длину два фута шесть дюймов, но я хочу сказать, что рассказы, как и веревки, могут быть любой длины.
Карла засунула пальцы за щеку и задумалась над проблемой глубже, чем, по моему разумению, та заслуживала.
– Нет, – заговорила она наконец возбужденно, – веревка не может быть любой длины. Она не может быть миллион миллиардов миль в длину, потому что ни одна фабрика не сделает такую веревку и ни один грузовик не перевезет ее; только представьте себе, какого размера будет клубок, какой магазин ее закажет, какой покупатель ее купит и…
– Хорошо, – сказал я, – согласен, веревка не может быть длиной в миллион миллиардов миль.
– И она не может быть длиной в одну миллионную дюйма, потому что…
– Я понял, – сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Как-то раз мы сидели в лекционном зале, расставив стулья по кругу, и я протянул текст Морин, попросив ее прочесть. Поначалу она, как и все прочие, взялась за это дело с неохотой, но, судя по всему, текст не вызвал у нее больших сложностей. Она прочла, что застежка-молния изобретена в 1893 году У. Л. Джадсоном из Чикаго; что город Сент-Олбанс назван в есть святого Альбана; что отец Таллулы Банкхед был конгрессменом, а ее дед – сенатором; что барон Жорж-Эжен Гауссман перестроил Париж в 60-х годах XIX века; что персик сорта “мелба” назван в честь Нелли Мелбы, австралийской Флоренс Найтингейл; что норвежцы избавились от крыс, пропитав белый хлеб щелоком с сиропом; что футболистов клуба “Честерфилд” прозвали “дылдами”; что Бенджамин Франклин изобрел кресло-качалку; что лишь семь стихотворений Эмили Дикинсон были публикованы при ее жизни; что в любой момент в земной атмосфере происходит тысяча восемьсот гроз; что подземные ледники для хранения продуктов были известны в Китае еще в 1100 году до Рождества Христова. И еще много чего в том же духе.
Дочитав до конца, Морин села, и я спросил:
– Ну и что мы об этом думаем?
– Говно, – высказался Андерс.
– Нет, не говно, – глубокомысленно возразил Реймонд. – Но и не шедевр.
– Я больше двойки не поставил бы, – сказал Чарльз Мэннинг.
– Я бы не поставила больше миллиона миллиардов, – сказала Карла.
– А мне понравилось, – сказал Кок.
Еще несколько человек согласились, что им тоже понравилось.
– Да, мне тоже понравилось, – произнесла Морин. – Мне нравилось читать, особенно про футбол.
– Хорошо, – вступил я, – одна из причин, почему нам нравится или не нравится то или иное произведение, заключается в том, затрагивает оно наши интересы и пристрастия или нет. Какие могут быть другие причины?
– Я не понимаю, как литературное произведение может нравиться или не нравиться, – проговорил Байрон. – Мы не оцениваем литературный текст. Он оценивает нас.
После этакого заявления наше обсуждение увяло, пока Андерс не сказал:
– А мне понравилось, потому что это охеренно забавная штука.
– Ты же говорил, что тебе не понравилось, – спокойно возразил Кок.
– Я говорил, что это говно. Я не говорил, что мне не понравилось. Есть время и место и для говна.
– И что забавного вы нашли в этом произведении? – спросил я.
Андерс пожал плечами, вместо него ответил Реймонд:
– Оно забавное, потому что правдивое.
– Во всем ли правдивое? – спросил Чарльз Мэннинг. – Я, например, не уверен, что в любой момент в мире происходит тысяча восемьсот гроз.
– Да, – согласился Кок, – и я сомневаюсь насчет Бенджамина Франклина и кресла-качалки.
– Разве имеет значение, правда это или нет? – спросил я.
– Что?
– Может, в этом и заключается смысл? Может, это шутка, – предположил я.
Они в недоумении уставились на меня. Честно говоря, я сам не очень понимал, куда ведет нить моих рассуждений, но тут за дело энергично взялся Байрон.
– Думаю, Грегори говорит о неопределенности, – сказал он. – Ненадежные рассказчики, ложь, которая выдает правду.
– Не хотите рассказать поподробнее? – спросил я, прекрасно зная, что он хочет.
– Я считаю, что в данном произведении автор пытается установить дихотомию между миром сотворенным и миром наблюдаемым, между фактом и вымыслом. Автор использует язык бесстрастия, и все же сочинение звучит драматично. В нем говорится о мире, где есть как молнии-застежки, так и святые, как молнии обычные, так и персики “мелба”. Автор раскачивается между банальным и возвышенным, и, возможно, весь смысл в том, что здесь нет никакого противопоставления. Поэзию не только можно творить из всего – поэзия уже существует во всем. Нет такой темы, которая не годилась бы для искусства.
– Эк загнул, – пробормотал Макс, выходя из пьяной дремы.
– Сильно сказано, – согласилась Черити.
– Но прав ли он? – вопросил Кок. – Неужели там действительно все это есть?
Меня так и подмывало сказать: спрашивайте не меня, спрашивайте автора, – но я уже так говорил, и без всякого результата.
– Если Байрон сумел выловить все это, значит, там оно есть, – сказал я.
– А если я выловлю там желание раздеться и устроить пляску дервишей? – заинтересовалась Черити.
– Это ты выловишь даже из газеты рекламных объявлений, – заметила Морин.
– Я так выловил там желание оторвать башку одному мудиле, – сказал Андерс. – Наверное, это моя личная точка зрения.
– А я выловила желание оторвать себе башку, – сказала Карла.
И так далее и в том же духе.
Я не сомневался, что пациенты зачастую играют со мной, демонстрируют безумие, желая посмотреть, как я справлюсь с ситуацией, и вскоре, к вящему своему удивлению, я обнаружил, что справляюсь вполне сносно. Не стану утверждать, будто я перевоплотился в другого человека, но я нашел способ не слишком выпячивать собственную личность. Я перестал бояться Андерса. Я перестал беспокоиться, когда Черити начинала срывать одежду. Я перестал пугаться зловещего молчания Ситы. Я не обращал внимания на откровенную глупость Карлы, на пьяное бормотание Макса, на явно чрезмерный и изощренный макияж Реймонда и его тягу к женским побрякушкам. В общем, я справлялся с тем, с чем они заставляли меня справляться.
Иногда мы беседовали о писательском искусстве вообще, хотя вскоре стало ясно, что чем более общо звучит тема сочинения, тем большие безумие и идиотизм авторы демонстрируют. Как-то раз Карла спросила:
– Какова длина рассказа?
– А какова длина веревки? – спросил я – как оказалось, не подумав.
– Два фута шесть дюймов, – ответила она без тени сомнения.
– Нет, – мягко возразил я. – То есть да, некоторые веревки имеют в длину два фута шесть дюймов, но я хочу сказать, что рассказы, как и веревки, могут быть любой длины.
Карла засунула пальцы за щеку и задумалась над проблемой глубже, чем, по моему разумению, та заслуживала.
– Нет, – заговорила она наконец возбужденно, – веревка не может быть любой длины. Она не может быть миллион миллиардов миль в длину, потому что ни одна фабрика не сделает такую веревку и ни один грузовик не перевезет ее; только представьте себе, какого размера будет клубок, какой магазин ее закажет, какой покупатель ее купит и…
– Хорошо, – сказал я, – согласен, веревка не может быть длиной в миллион миллиардов миль.
– И она не может быть длиной в одну миллионную дюйма, потому что…
– Я понял, – сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92