Вообще-то мне совсем не хотелось это знать. Я был достаточно наслышан о шизофрении, о том, что больные часто верят, будто получают сообщения от далеких и, как правило, злобных сил, они слышат голоса или думают, что им в голову проникли пришельцы или агенты контрразведки. Наверное, такой вид сумасшествия появился только после того, как люди начали кое-что понимать в радиоволнах. До этого представление о сообщениях, посылаемых сквозь пространство, не имело никакого смысла; впрочем, демоны и духи наверняка могли творить такое и раньше. Я подозревал, что шлем из фольги – своего рода защитное устройство, призванное оградить разум Кока от сил тьмы.
И предположение это, к моему разочарованию, подтвердилось. Кок пустился в утомительные, пространные и неуместно подробные объяснения о радиопосланиях, которыми его бомбардируют, об их источнике, их дурном влиянии, их неодолимой убедительности, о том, что в Хейвордс-Хит есть подпольная группа разочарованных гугенотов и розенкрейцеров, они изобрели аппарат – нечто среднее между печатным станком и паровым двигателем, – и этот аппарат предназначен исключительно для того, чтобы мучить Кока, манипулировать им. Когда сил слушать все это у меня уже не осталось, я предложил:
– Может, вам об этом написать?
И, спасаясь бегством, понял, что ничего глупее предложить не мог.
Кок подтвердил то, что я уже сам давно подозревал: хотя сумасшедшие и могут быть весьма неординарными и интересными людьми, но таковыми их сделало отнюдь не сумасшествие. Сумасшествие и неординарность существуют отдельно. Скучные здравомыслящие люди не становятся более интересными, когда впадают в безумие. То же относится к их сочинительству. Скучные люди пишут скучные вещи. Скучные безумные люди пишут скучные безумные вещи. Если бы сочинительство было средством самовыражения (а я готов утверждать, что это не так, – разве Данте написал “Божественную комедию” для того, чтобы самовыразиться?), то очевидно, что для некоторых скучных безумцев оно оказалось бы средством выражения скучного безумия. Возможно, следовало подумать об этом до приезда в клинику Линсейда.
В целом время текло размеренно и спокойно. Ничто не нарушало медленного ритма жизни клиники, но однажды ночью я слышал громкие пьяные голоса, доносившиеся из-за ограды, словно под стеной клиники устроили коллективную пьянку. Я слышал звон разбитой бутылки, ожесточенную ругань и в других обстоятельствах наверняка бы встревожился. Но мне уже стало ясно, сколь безопасна жизнь в сумасшедшем доме. Что сделают несколько пьяниц? Взберутся на стену и ворвутся на территорию? Пусть попробуют.
К появлению Чарльза Мэннинга шум прекратился. Чарльз был одет как обычно: спортивная куртка на голое тело, в зубах зажата сигарета.
– Огонек нужен? – спросил он.
Я рассмеялся и ответил, что нет. Тогда он как бы невзначай поинтересовался:
– Полагаю, вы здесь ради секса?
С ответом я промешкал, и Чарльз продолжил:
– Все знают: если не сможешь подцепить бабенку в психушке, ты не подцепишь ее нигде.
Что-то подсказывало мне, что он прав, и все же мысль о том, что пациенты ведут активную половую жизнь, показалась мне сколь невероятной, столь и отвратительной.
– А вы здесь для этого? – спросил я, пытаясь обратить разговор в шутку.
Чарльз Мэннинг напустил на себя оскорбленный вид, но на провокацию не поддался и вопрос оставил без внимания.
– Они тут как кролики, – сказал он. – Как козлы и обезьяны. По двое, по трое, по четверо, помногу. Гетеро и гомо, попросту и с выдумкой, би и три, онанируют, меняются ролями и устраивают оргии. Вы бы удивились.
С последним утверждением я согласился. Теперь я был не так доверчив, чтобы принять рассказ за чистую монету, но в устах Чарльза Мэннинга он звучал довольно правдоподобно, и я с тревогой подумал, что в его словах, возможно, есть доля правды. И после этой мысли впал в уныние.
– Я пытаюсь остаться выше этого, – продолжал Чарльз Мэннинг, – но должен признаться, что порой мое сопротивление бывает сломлено. Я ведь человек из плоти и крови. Горячая плоть, пульсирующая кровь, влажные слизистые оболочки…
– Доктор Линсейд знает о том, что творится? – перебил я.
Вопрос был вполне разумным, и мне казалось, он должен вернуть Чарльза Мэннинга к реальности и прекратить этот поток свободных ассоциаций.
– Надо полагать, знает, – ответил Мэннинг с намеком на иронию. – Если учесть, что он всегда при этом присутствует, делает помелей, сопровождает, подбадривает, складывает подопечных в живые картины, встает среди них, совершенно голый, его пенис поднят, словно палочка дирижера, хотя и несколько иных пропорций. Так что да, полагаю, он кое-что знает о том, что творится. Да, я так полагаю.
И как мне отнестись к услышанному, верить или нет?
– А доктор Кроу? – спокойно спросил я.
– Да, она знает о том, что происходит.
– Но она… участвует?
Зачем я задал этот вопрос, заранее зная, что усомнюсь в любом ответе? Но Чарльз Мэннинг оказался более чутким, чем я полагал.
– Вам вряд ли нужен ответ, – сказал он, и я согласился. – Нет, на самом деле я здесь не ради секса. – Продолжил он тем откровенным тоном, каким обычно ведутся “мужские” разговоры: – Это долгая история, но вы должны понять, что я вовсе не сумасшедший. Видите ли, я работал в кинопромышленности. Был киномехаником. Ответственная работа. Просвещал и развлекал народные массы. Боже, как мне нравились эти старые комедии студии “Илинг”, детективы Эдгара Ластгартена, кинохроника студии “Пате”. Теперь так не снимают.
– Не снимают, – согласился я.
– Сегодня кино переполнено насилием, ну это ладно, но секс, признаюсь вам как на духу, я не переношу. В кинотеатр ко мне присылали все эти грязные ленты, все эти груди, зады, бока и так далее, причем многие из них были сделаны на континенте. Вы понимаете, о чем я говорю.
– Да, – сказал я. – Когда я учился в Кембридже, там в одном кинотеатре целый год крутили “Эммануэль”.
– Вот именно. И чем больше я жаловался, тем хуже становилось. От меня пытались избавиться, вынуждали уволиться по собственному желанию, но я не поддался. Где мне было искать новую работу, в моем-то возрасте, когда кругом одни профсоюзы, безработица, конкуренция, эмансипация и так далее? Поэтому я решил облечься в причуды – вы, наверное, заметили намек на Шекспира, лично мне больше всего нравится версия Оливье– вы, наверное, заметили намек на Шекспира, лично мне больше всего нравится версия Оливье. Да, я сделал вид, будто обезумел. Сумасшедшего нельзя уволить – такова политика компании. Поэтому они решили, что за мной нужен уход, отправили меня сюда, весьма порядочно с их стороны, хотя, честно говоря, я позаботился о том, чтобы выбора у них не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92