Оконные рамы содрогнулись под порывом зимнего ветра.
Поль Ди поднял глаза над тарелкой с мясным рагу.
– Будешь спать наверху. Где полагается, – продолжала Сэти. – И никуда больше не уходи, слышишь?
Злоба, потянувшаяся было к нему с той стороны стола, где сидела Бел, развеялась, побежденная теплой улыбкой Сэти.
Лишь однажды прежде Поль Ди был так благодарен женщине. Когда выполз из лесу с мутными от голода и одиночества глазами и постучался в первый же дом в цветном квартале Уилмингтона. Той женщине, что ему открыла, он сказал, что будет очень ей благодарен и может, например, нарубить сколько угодно дров, если она даст ему поесть. Она неторопливо оглядела его с головы до ног.
– Нарубишь чуть позже, – сказала она и распахнула дверь. Она накормила его свиной колбасой – хуже для изголодавшегося человека и придумать нельзя,
– но ни он, ни его брюхо нисколько не возражали. А потом он увидел в спальне светлые ситцевые простыни и две подушки, и ему пришлось торопливо вытереть набежавшие слезы, чтобы она не заметила, как мужчина впервые в своей жизни плачет благодарными слезами. На чем только он не спал – на земле, на траве, в жидкой глине, в мусорной куче, на листьях, на сене, на усыпанном пустыми ракушками морском берегу… Но светлые ситцевые простыни – такое ему даже в голову не приходило. Он упал на них со стоном, и та женщина помогала ему притворяться, что он занимается любовью с ней, а вовсе не с ее постельным бельем. Он поклялся в ту ночь, набив брюхо свининой и утонув в роскошной постели, что никогда ее не оставит, что ей придется сперва убить его, если она вдруг захочет выгнать его из своей постели. И через восемнадцать месяцев, когда его купили банк Норт-Пойнта и Железнодорожная компания, он все-таки по-прежнему был благодарен ей за знакомство с настоящими простынями.
Сейчас он во второй раз испытал подобную благодарность. Он чувствовал себя так, словно его за руку увели от самого края пропасти на твердую землю. В постели Сэти – он это знал твердо – он способен был смириться с двумя сумасшедшими девицами, раз этого хочется самой Сэти. С наслаждением вытянувшись во весь рост, он смотрел на падающие за окном снежные хлопья, и ему было легко прогнать те сомнения, что охватили его в аллее за рестораном: да, он слишком многого от себя хотел. То, что он считал трусостью, другие, возможно, назвали бы здравым смыслом.
Прижавшись к нему всем телом и лежа у него на плече, Сэти вспоминала его лицо – там, на улице, когда он попросил ее родить ему ребенка. И хотя она тогда засмеялась и взяла его за руку, эта просьба ее испугала. Она быстро переключилась на мысль о том, как славно было бы заниматься с ним только любовью, если бы он хотел именно этого; однако ей страшно было даже подумать о том, чтобы снова родить. Нужно снова заставлять себя быть доброй, ласковой и проворной; нужны немалые силы, чтобы еще раз все это перенести. И непременно нужно было оставаться живой. Господи, думала она, избави меня от этого. Если ты не ослепнешь и не оглохнешь, материнская любовь убийственна. Для чего ему ребенок от нее? Чтобы прочнее привязать ее к себе? Чтобы оставить мету: когда-то он побывал и в этих местах? У него, верно, по всему свету дети раскиданы. Восемнадцать лет бродяжничал – уж нескольких-то точно после себя оставил. Нет. Дело не в этом. Просто ее собственные дети ему чужие. Ее ребенок, поправила она себя. Ее дочь Денвер. И еще Бел, которую она тоже считает родной дочерью. Ему неприятно делить ее с девочками. Слушать их веселый смех – над чем-то, ему недоступным. И их женского языка он тоже понять не мог. Может быть, его обижает даже то, что они не все свое время тратят на него? И вообще – они какая-никакая, а семья, но глава этой семьи не он.
Можешь зашить мне рубашку, детка?
Угу. Вот только блузку доделаю. У Бел только и есть что платье, в котором она пришла сюда, а ведь нужно что-то на смену.
Там пирожка случайно не осталось?
По-моему, Денвер уже утащила последний кусок.
И ведь не жаловался, даже не сказал ни разу, что спит где придется, даже и не дома, в сарае, почти на улице, с чем она, заботясь о нем, сегодня наконец покончила…
Сэти вздохнула и положила руку Полю Ди на грудь. Она понимала, что пытается лишь защититься от него, точнее, от нежелательной беременности, и ей даже стало немножко стыдно. Но ведь она и так родила четверых. Если ее мальчики когда-нибудь вернутся, а Денвер и Бел останутся с ней – что ж, тогда почти вся ее семья будет в сборе, верно? И она сразу же вспомнила тени, что держались за руки на обочине дороги. Неужели картина эта совсем не изменилась? А когда она увидела платье и башмаки – во дворе перед домом, из нее хлынули воды… Ей даже не нужно было видеть лицо Возлюбленной, горевшее от солнца. Она столько лет представляла его себе, мечтала о нем.
Грудь Поля Ди мерно поднималась и опускалась, поднималась и опускалась под ее ладонью.
* * *
Денвер закончила мыть тарелки и присела за стол. Бел, с тех пор как Сэти и Поль Ди вышли из комнаты, сидела неподвижно и сосала указательный палец. Денвер некоторое время смотрела на нее, потом сказала:
– Она хочет, чтобы он оставался в доме. Бел сунула палец еще глубже в рот.
– Пусть он уходит! – сказала она.
– Но Сэти ведь возненавидит тебя, если он уйдет.
Бел сунула в рот второй палец и вытащила коренной зуб. Крови видно не было, но Денвер сказала испуганно:
– Ой, ну неужели тебе не больно?
Возлюбленная смотрела на зуб и думала: ну вот, начинается. Еще рука отвалится или пальцы на руках и на ногах… Так она и будет разваливаться по частям, а может, и сразу вся развалится. Или как-нибудь утром, до того как Денвер проснется, а Сэти уже уйдет на работу, возьмет и взорвется, разлетится на куски. Как же трудно удерживать голову на шее, а ноги в бедренных суставах. Одной ей с этим не справиться. Многое она не помнила, и в том числе – когда же она впервые поняла, что в любое утро может рассыпаться на куски. Ей снились два сна: в одном она взрывалась, а в другом ее кто-то заглатывал. Когда у нее выпал зуб – странный такой кусочек кости, последний в ряду, – она подумала: уже начинается.
– Похоже, это зуб мудрости, – сказала Денвер. – Тебе не больно?
– Больно.
– Так чего ж ты не плачешь?
– Что?
– Если тебе больно, почему ты не плачешь?
И Бел заплакала. Сидела за столом, держала маленький белый зуб на своей гладкой-прегладкой ладони и плакала так горько, как ей хотелось заплакать, когда черепашки одна за другой вылезли из воды; когда ярко-красная птичка исчезла среди густой листвы; когда Сэти пошла к нему, а он стоял голый в лохани под лестницей. Кончиком языка она слизнула соленую влагу, стекавшую по щекам и подбородку, надеясь только, что рука Денвер, обнимавшая ее за плечи, не даст ей рассыпаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Поль Ди поднял глаза над тарелкой с мясным рагу.
– Будешь спать наверху. Где полагается, – продолжала Сэти. – И никуда больше не уходи, слышишь?
Злоба, потянувшаяся было к нему с той стороны стола, где сидела Бел, развеялась, побежденная теплой улыбкой Сэти.
Лишь однажды прежде Поль Ди был так благодарен женщине. Когда выполз из лесу с мутными от голода и одиночества глазами и постучался в первый же дом в цветном квартале Уилмингтона. Той женщине, что ему открыла, он сказал, что будет очень ей благодарен и может, например, нарубить сколько угодно дров, если она даст ему поесть. Она неторопливо оглядела его с головы до ног.
– Нарубишь чуть позже, – сказала она и распахнула дверь. Она накормила его свиной колбасой – хуже для изголодавшегося человека и придумать нельзя,
– но ни он, ни его брюхо нисколько не возражали. А потом он увидел в спальне светлые ситцевые простыни и две подушки, и ему пришлось торопливо вытереть набежавшие слезы, чтобы она не заметила, как мужчина впервые в своей жизни плачет благодарными слезами. На чем только он не спал – на земле, на траве, в жидкой глине, в мусорной куче, на листьях, на сене, на усыпанном пустыми ракушками морском берегу… Но светлые ситцевые простыни – такое ему даже в голову не приходило. Он упал на них со стоном, и та женщина помогала ему притворяться, что он занимается любовью с ней, а вовсе не с ее постельным бельем. Он поклялся в ту ночь, набив брюхо свининой и утонув в роскошной постели, что никогда ее не оставит, что ей придется сперва убить его, если она вдруг захочет выгнать его из своей постели. И через восемнадцать месяцев, когда его купили банк Норт-Пойнта и Железнодорожная компания, он все-таки по-прежнему был благодарен ей за знакомство с настоящими простынями.
Сейчас он во второй раз испытал подобную благодарность. Он чувствовал себя так, словно его за руку увели от самого края пропасти на твердую землю. В постели Сэти – он это знал твердо – он способен был смириться с двумя сумасшедшими девицами, раз этого хочется самой Сэти. С наслаждением вытянувшись во весь рост, он смотрел на падающие за окном снежные хлопья, и ему было легко прогнать те сомнения, что охватили его в аллее за рестораном: да, он слишком многого от себя хотел. То, что он считал трусостью, другие, возможно, назвали бы здравым смыслом.
Прижавшись к нему всем телом и лежа у него на плече, Сэти вспоминала его лицо – там, на улице, когда он попросил ее родить ему ребенка. И хотя она тогда засмеялась и взяла его за руку, эта просьба ее испугала. Она быстро переключилась на мысль о том, как славно было бы заниматься с ним только любовью, если бы он хотел именно этого; однако ей страшно было даже подумать о том, чтобы снова родить. Нужно снова заставлять себя быть доброй, ласковой и проворной; нужны немалые силы, чтобы еще раз все это перенести. И непременно нужно было оставаться живой. Господи, думала она, избави меня от этого. Если ты не ослепнешь и не оглохнешь, материнская любовь убийственна. Для чего ему ребенок от нее? Чтобы прочнее привязать ее к себе? Чтобы оставить мету: когда-то он побывал и в этих местах? У него, верно, по всему свету дети раскиданы. Восемнадцать лет бродяжничал – уж нескольких-то точно после себя оставил. Нет. Дело не в этом. Просто ее собственные дети ему чужие. Ее ребенок, поправила она себя. Ее дочь Денвер. И еще Бел, которую она тоже считает родной дочерью. Ему неприятно делить ее с девочками. Слушать их веселый смех – над чем-то, ему недоступным. И их женского языка он тоже понять не мог. Может быть, его обижает даже то, что они не все свое время тратят на него? И вообще – они какая-никакая, а семья, но глава этой семьи не он.
Можешь зашить мне рубашку, детка?
Угу. Вот только блузку доделаю. У Бел только и есть что платье, в котором она пришла сюда, а ведь нужно что-то на смену.
Там пирожка случайно не осталось?
По-моему, Денвер уже утащила последний кусок.
И ведь не жаловался, даже не сказал ни разу, что спит где придется, даже и не дома, в сарае, почти на улице, с чем она, заботясь о нем, сегодня наконец покончила…
Сэти вздохнула и положила руку Полю Ди на грудь. Она понимала, что пытается лишь защититься от него, точнее, от нежелательной беременности, и ей даже стало немножко стыдно. Но ведь она и так родила четверых. Если ее мальчики когда-нибудь вернутся, а Денвер и Бел останутся с ней – что ж, тогда почти вся ее семья будет в сборе, верно? И она сразу же вспомнила тени, что держались за руки на обочине дороги. Неужели картина эта совсем не изменилась? А когда она увидела платье и башмаки – во дворе перед домом, из нее хлынули воды… Ей даже не нужно было видеть лицо Возлюбленной, горевшее от солнца. Она столько лет представляла его себе, мечтала о нем.
Грудь Поля Ди мерно поднималась и опускалась, поднималась и опускалась под ее ладонью.
* * *
Денвер закончила мыть тарелки и присела за стол. Бел, с тех пор как Сэти и Поль Ди вышли из комнаты, сидела неподвижно и сосала указательный палец. Денвер некоторое время смотрела на нее, потом сказала:
– Она хочет, чтобы он оставался в доме. Бел сунула палец еще глубже в рот.
– Пусть он уходит! – сказала она.
– Но Сэти ведь возненавидит тебя, если он уйдет.
Бел сунула в рот второй палец и вытащила коренной зуб. Крови видно не было, но Денвер сказала испуганно:
– Ой, ну неужели тебе не больно?
Возлюбленная смотрела на зуб и думала: ну вот, начинается. Еще рука отвалится или пальцы на руках и на ногах… Так она и будет разваливаться по частям, а может, и сразу вся развалится. Или как-нибудь утром, до того как Денвер проснется, а Сэти уже уйдет на работу, возьмет и взорвется, разлетится на куски. Как же трудно удерживать голову на шее, а ноги в бедренных суставах. Одной ей с этим не справиться. Многое она не помнила, и в том числе – когда же она впервые поняла, что в любое утро может рассыпаться на куски. Ей снились два сна: в одном она взрывалась, а в другом ее кто-то заглатывал. Когда у нее выпал зуб – странный такой кусочек кости, последний в ряду, – она подумала: уже начинается.
– Похоже, это зуб мудрости, – сказала Денвер. – Тебе не больно?
– Больно.
– Так чего ж ты не плачешь?
– Что?
– Если тебе больно, почему ты не плачешь?
И Бел заплакала. Сидела за столом, держала маленький белый зуб на своей гладкой-прегладкой ладони и плакала так горько, как ей хотелось заплакать, когда черепашки одна за другой вылезли из воды; когда ярко-красная птичка исчезла среди густой листвы; когда Сэти пошла к нему, а он стоял голый в лохани под лестницей. Кончиком языка она слизнула соленую влагу, стекавшую по щекам и подбородку, надеясь только, что рука Денвер, обнимавшая ее за плечи, не даст ей рассыпаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91