В выражении Дитера «безжалостность к себе» крылся тайный, отвратительный смысл.
Много дней подряд я просто слонялась по квартире: брала в руки книги, клала их обратно и тупо смотрела в окно.
Однажды вечером я нашла в буфете непочатую бутылку бренди, которая стояла там уже три года. Я открыла ее и выпила. Сколько именно я выпила, не знаю. Когда я очнулась на следующее утро, распростертая навзничь на ковре, откупоренная бутылка лежала на краю стола, под которым на полу растеклась лужица коричневой вязкой жидкости.
Я прибралась в комнате, мысленно отметив, что похмельная головная боль ничуть не легче той, что преследовала меня на протяжении многих месяцев после крушения, но другого рода: такая резкая и пульсирующая. Я вышла прогуляться и настолько потеряла ориентацию в пространстве, что по возвращении попыталась войти в квартиру этажом ниже – к великому своему смущению и столь же великому удивлению соседки снизу, которая как раз поднималась вслед за мной по лестнице. Потом, за неимением других дел, я легла в постель, где и провалялась весь день.
Со мной еще никогда такого не случалось: чтобы напиться до беспамятства, ломиться в чужую квартиру, проваляться весь день в постели, не будучи больной. В целом это представлялось неплохим достижением, но в тот момент лишь усугубляло мою депрессию.
Город лежал в руинах, а отдельные кварталы так и вовсе были стерты с лица земли. Берлин возвратился к тому, с чего начинался: кирпичи, камни, стропильные бревна, обнаженные трубы водопроводных магистралей, широкие пустыри. Чтобы привести город в такое состояние, английские самолеты бомбили его каждый день, а американские – каждую ночь. Воздушные налеты продолжались по два-три часа, иногда дольше. Люди сидели в темных подвалах с сотрясающимися стенами, которые в любую минуту могли обрушиться и погрести всех под собой, и старались не терять головы. Они выходили из подвалов к новым развалинам и шли на работу, если еще было куда идти. Или отправлялись на поиски родных и близких, надеясь не обнаружить на месте своего дома дымящуюся груду кирпичей и команду пожарных, пытающихся достать из-под завалов раненых.
Однажды, идя по лежащему в руинах городу, я вдруг осознала, насколько сильны духом простые люди. Все они недосыпали. Все недоедали. Зачастую им не хватало воды. Но они продолжали жить.
Правда, другого выбора у них не оставалось. Но все равно я восхищалась их мужеством. Желание сделать что-нибудь полезное помогло мне выйти из апатии.
Ближайший палаточный лагерь для людей, оставшихся без крова, находился в трех милях от моего дома. После мощного воздушного налета на Тиргартен автобусы не ходили, поэтому я отправилась туда пешком.
Некоторые улицы были заставлены мебелью. Буфеты, кухонные плиты, столы и стулья стояли посреди проезжей части, усыпанной обломками досок и кусками штукатурки, а между ними бродили люди с потрясенными лицами, очевидно пытаясь найти свои вещи. В конце одной улицы стояла лошадь, запряженная в телегу, нагруженную домашней утварью. Истощенного вида мужчина в обмотанном вокруг шеи клетчатом шарфе пробирался между завалами, толкая полную книг детскую коляску, и разговаривал сам с собой в безумии горя.
На стенах разбомбленных домов я видела написанные мелом сообщения вроде следующих: «Все, сидевшие в этом бомбоубежище, остались живы», или «Шмидты уехали в Потсдам», или «Грета, где ты?» Дальше дорога была залита водой. В воде играли оборванные дети. Полицейский кричал на них, пытаясь прогнать, но они не обращали на него внимания. После бомбежек стали появляться беспризорники. Очевидно, они жили в развалинах, добывая средства к жизни сомнительными способами, покуда не попадали под опеку какой-нибудь благотворительной организации.
Палаточный городок размещался на площади акров в десять. Мусор и щебень сгребли к краям участка, и он уже начинал превращаться в море грязи. В попытке остановить этот процесс раскисшую землю местами заваливали сеном.
Круглые палатки, достаточно просторные, чтобы вместить семью, стояли рядами, покрытые маскировочными сетями; они походили на россыпь поганок с сетками для волос на шляпках. Между палатками бродили тысячи берлинцев. Все они выглядели потерянными или сбитыми с толку, словно не понимали, каким образом они вдруг оказались посреди утопающего в грязи палаточного лагеря, с бумажными стаканчиками бульона в руках, одетые в деловые костюмы.
Я двинулась на сладковатый запах дыма и вышла к костру, горевшему в проходе между жилыми палатками и большим шатром. Похоже, разводить костры здесь запрещалось. Дородный мужчина в форме указывал обличающим перстом на костер и гневно выговаривал семье, разжегшей его.
Я вошла в шатер. По всей длине помещения там стояли столы, за которыми сидели люди, внимательно просматривавшие документы. По другую сторону столов томились в ожидании своей очереди владельцы документов.
Один из чиновников говорил мужчине, стоявшему перед ним:
– Но почему ваш дед изменил имя, если он не был евреем?
– Потому что он был венгром, и его имя никто не мог выговорить, – ответил мужчина. У него был смятенный вид.
– Ваше имя? – рявкнул чиновник, обращаясь ко мне.
– Я пришла узнать, не могу ли я быть полезна.
– В смысле?
– Не могу ли помочь чем-нибудь.
– Помочь?
– Я подумала, может, вам нужна лишняя пара рук. Устанавливать палатки или что-нибудь вроде.
Я двинулась домой.
Через десять минут завыли воздушные сирены. Кто-то поманил меня рукой в магазинчик, мимо которого я проходила, и я спустилась в подвал. Там надлежало сидеть, поджав ноги по-турецки. Поскольку ни зенитный огонь, ни истребители, ни сам Господь Бог не могли остановить бомбардировку, люди обращались к магии. В одних бомбоубежищах следовало держать кулаки сжатыми и считать вслух. В других – считать в обратном порядке. В некоторых убежищах ведра с водой представляли большую опасность, чем бомбы. В иных не разрешалось дотрагиваться до стен. В этом бомбоубежище требовалось сидеть, поджав ноги по-турецки.
Налет продолжался недолго, меньше часа, но под конец все уже были готовы убить ребенка, который насморочным голосом нараспев читал детские стишки с первых минут бомбардировки.
Мы выбрались на свет дня; в воздухе висел запах дыма, кирпичной пыли, нечистот и газа из поврежденных канализационных и газовых труб.
Бомба попала прямо в середину дома, пробив все четыре перекрытия между этажами; фасадная стена обрушилась, а остальные три остались стоять на месте. На самом краю обрыва трепыхались на ветру вывешенные в ряд зеленые платья, а из трюмо у дальней стенки на меня смотрело мое удивленное отражение.
Я находилась в конце улицы, когда перекрытие второго этажа вместе с зелеными платьями обрушилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Много дней подряд я просто слонялась по квартире: брала в руки книги, клала их обратно и тупо смотрела в окно.
Однажды вечером я нашла в буфете непочатую бутылку бренди, которая стояла там уже три года. Я открыла ее и выпила. Сколько именно я выпила, не знаю. Когда я очнулась на следующее утро, распростертая навзничь на ковре, откупоренная бутылка лежала на краю стола, под которым на полу растеклась лужица коричневой вязкой жидкости.
Я прибралась в комнате, мысленно отметив, что похмельная головная боль ничуть не легче той, что преследовала меня на протяжении многих месяцев после крушения, но другого рода: такая резкая и пульсирующая. Я вышла прогуляться и настолько потеряла ориентацию в пространстве, что по возвращении попыталась войти в квартиру этажом ниже – к великому своему смущению и столь же великому удивлению соседки снизу, которая как раз поднималась вслед за мной по лестнице. Потом, за неимением других дел, я легла в постель, где и провалялась весь день.
Со мной еще никогда такого не случалось: чтобы напиться до беспамятства, ломиться в чужую квартиру, проваляться весь день в постели, не будучи больной. В целом это представлялось неплохим достижением, но в тот момент лишь усугубляло мою депрессию.
Город лежал в руинах, а отдельные кварталы так и вовсе были стерты с лица земли. Берлин возвратился к тому, с чего начинался: кирпичи, камни, стропильные бревна, обнаженные трубы водопроводных магистралей, широкие пустыри. Чтобы привести город в такое состояние, английские самолеты бомбили его каждый день, а американские – каждую ночь. Воздушные налеты продолжались по два-три часа, иногда дольше. Люди сидели в темных подвалах с сотрясающимися стенами, которые в любую минуту могли обрушиться и погрести всех под собой, и старались не терять головы. Они выходили из подвалов к новым развалинам и шли на работу, если еще было куда идти. Или отправлялись на поиски родных и близких, надеясь не обнаружить на месте своего дома дымящуюся груду кирпичей и команду пожарных, пытающихся достать из-под завалов раненых.
Однажды, идя по лежащему в руинах городу, я вдруг осознала, насколько сильны духом простые люди. Все они недосыпали. Все недоедали. Зачастую им не хватало воды. Но они продолжали жить.
Правда, другого выбора у них не оставалось. Но все равно я восхищалась их мужеством. Желание сделать что-нибудь полезное помогло мне выйти из апатии.
Ближайший палаточный лагерь для людей, оставшихся без крова, находился в трех милях от моего дома. После мощного воздушного налета на Тиргартен автобусы не ходили, поэтому я отправилась туда пешком.
Некоторые улицы были заставлены мебелью. Буфеты, кухонные плиты, столы и стулья стояли посреди проезжей части, усыпанной обломками досок и кусками штукатурки, а между ними бродили люди с потрясенными лицами, очевидно пытаясь найти свои вещи. В конце одной улицы стояла лошадь, запряженная в телегу, нагруженную домашней утварью. Истощенного вида мужчина в обмотанном вокруг шеи клетчатом шарфе пробирался между завалами, толкая полную книг детскую коляску, и разговаривал сам с собой в безумии горя.
На стенах разбомбленных домов я видела написанные мелом сообщения вроде следующих: «Все, сидевшие в этом бомбоубежище, остались живы», или «Шмидты уехали в Потсдам», или «Грета, где ты?» Дальше дорога была залита водой. В воде играли оборванные дети. Полицейский кричал на них, пытаясь прогнать, но они не обращали на него внимания. После бомбежек стали появляться беспризорники. Очевидно, они жили в развалинах, добывая средства к жизни сомнительными способами, покуда не попадали под опеку какой-нибудь благотворительной организации.
Палаточный городок размещался на площади акров в десять. Мусор и щебень сгребли к краям участка, и он уже начинал превращаться в море грязи. В попытке остановить этот процесс раскисшую землю местами заваливали сеном.
Круглые палатки, достаточно просторные, чтобы вместить семью, стояли рядами, покрытые маскировочными сетями; они походили на россыпь поганок с сетками для волос на шляпках. Между палатками бродили тысячи берлинцев. Все они выглядели потерянными или сбитыми с толку, словно не понимали, каким образом они вдруг оказались посреди утопающего в грязи палаточного лагеря, с бумажными стаканчиками бульона в руках, одетые в деловые костюмы.
Я двинулась на сладковатый запах дыма и вышла к костру, горевшему в проходе между жилыми палатками и большим шатром. Похоже, разводить костры здесь запрещалось. Дородный мужчина в форме указывал обличающим перстом на костер и гневно выговаривал семье, разжегшей его.
Я вошла в шатер. По всей длине помещения там стояли столы, за которыми сидели люди, внимательно просматривавшие документы. По другую сторону столов томились в ожидании своей очереди владельцы документов.
Один из чиновников говорил мужчине, стоявшему перед ним:
– Но почему ваш дед изменил имя, если он не был евреем?
– Потому что он был венгром, и его имя никто не мог выговорить, – ответил мужчина. У него был смятенный вид.
– Ваше имя? – рявкнул чиновник, обращаясь ко мне.
– Я пришла узнать, не могу ли я быть полезна.
– В смысле?
– Не могу ли помочь чем-нибудь.
– Помочь?
– Я подумала, может, вам нужна лишняя пара рук. Устанавливать палатки или что-нибудь вроде.
Я двинулась домой.
Через десять минут завыли воздушные сирены. Кто-то поманил меня рукой в магазинчик, мимо которого я проходила, и я спустилась в подвал. Там надлежало сидеть, поджав ноги по-турецки. Поскольку ни зенитный огонь, ни истребители, ни сам Господь Бог не могли остановить бомбардировку, люди обращались к магии. В одних бомбоубежищах следовало держать кулаки сжатыми и считать вслух. В других – считать в обратном порядке. В некоторых убежищах ведра с водой представляли большую опасность, чем бомбы. В иных не разрешалось дотрагиваться до стен. В этом бомбоубежище требовалось сидеть, поджав ноги по-турецки.
Налет продолжался недолго, меньше часа, но под конец все уже были готовы убить ребенка, который насморочным голосом нараспев читал детские стишки с первых минут бомбардировки.
Мы выбрались на свет дня; в воздухе висел запах дыма, кирпичной пыли, нечистот и газа из поврежденных канализационных и газовых труб.
Бомба попала прямо в середину дома, пробив все четыре перекрытия между этажами; фасадная стена обрушилась, а остальные три остались стоять на месте. На самом краю обрыва трепыхались на ветру вывешенные в ряд зеленые платья, а из трюмо у дальней стенки на меня смотрело мое удивленное отражение.
Я находилась в конце улицы, когда перекрытие второго этажа вместе с зелеными платьями обрушилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116