И что интересно? Прицельная дальность РПГ-16 — двести пятьдесят метров. От ворот и с набережной стрелять не могли — охрана бы увидела. С той стороны Москвы-реки
— далеко. А стреляли прицельно. Две ракеты подряд — надо суметь. Это одна из двух самых непонятных вещей. Есть соображения?
— Есть.
Герман подвел Демина к разбитому окну приемной и показал на Москву-реку. По середине ее медленно шла ржавая баржа-самоходка с песком. От особняка до баржи было не больше двухсот метров.
— Твою мать, — сказал Демин.
— Ему очень нравилось, что негде пристроиться снайперу, — объяснил Герман. — А я еще тогда подумал, что есть где. На речном трамвайчике. Или на барже.
— Сколько тебе это стоило? — напрямую спросил Демин.
— Василий Николаевич, почему вы так плохо обо мне думаете?
— Плохо? Наоборот, хорошо.
— Нет. Я все-таки надеюсь, что когда-нибудь вернусь в Россию. И что вернутся мои сыновья.
— Не знаю, станет ли хоть когда-нибудь Россия страной, в которую стоит вернуться, — хмуро отозвался Демин. — Не знаю, — повторил он и прокричал злобно, с ненавистью: — Не знаю!
Герман напомнил:
— Вы сказали, что одна из двух самых непонятных вещей — откуда стреляли. Какая вторая?
Демин провел Германа в холл второго этажа, на полу которого эксперты складывали принесенные из кабинета вещдоки: осколки, стабилизатор мины, расплющенные спортивные кубки. Тут же лежал обугленный детский сапожок.
— Узнаешь?
Герман кивнул.
— Вот это и есть вторая самая непонятная вещь: зачем он держал его в кабинете?
Демин долго молчал, потом добавил:
— Есть еще кое-что, что тебе нужно знать. В кабинете Хват был не один.
— Кто еще? — спросил Герман, мгновенно вспомнив красную «вольво» на площадке перед особняком и уже зная, что сейчас услышит.
Это он и услышал:
— Иван Кузнецов.
Дожидаясь вызванную по мобильнику машину, Герман спустился на Крутицкую набережную. Первые утренние прохожие спешили вдоль длинного деревянного забора, оклеенного предвыборными плакатами кандидата Круглова. Текст на плакатах легко, всего лишь изменением настоящего времени на прошедшее, превращался в некролог.
X
Вечером того же дня Герман заглянул в кабинет Борщевского. После всего, что произошло, видеть никого не хотелось, и меньше всего — Шурика. Но жизнь приучила Германа доводить до конца все начатые дела. Даже неприятные. Особенно неприятные. Недовершенное дело — как не долеченный зуб.
Как всегда, дверь кабинета Борщевского была открыта, он сидел перед компьютером, полировал ногти маникюрной пилочкой, время от времени отвлекаясь на клавиатуру. При виде Германа насторожился, но тут же постарался принять небрежно-независимый вид.
— Зайди, — попросил Герман. — У тебя выпить что-нибудь есть?
— Выпить? Что?
— Все равно. Лучше виски. Или коньяк.
— Есть «Хеннесси». Годится?
— Тащи.
Устроились в кожаных гостевых креслах за низким столом. Все еще как бы опасаясь подвоха, Борщевский плеснул коньяку на донышко тяжелых хрустальных стаканов.
— Лей нормально! — возмутился Герман. — Жалко, что ли?
— Да ради бога, — живо отозвался Борщевский и поспешно долил в стаканы.
— Будем здоровы, — кивнул Герман и, не чокнувшись, выпил.
— Устал я что-то, — пожаловался он, обессилено развалившись в кресле и закурив «Мальборо». — Достали меня все эти дела.
— Да, дела у нас странноватые, — осторожно согласился Борщевский, едва пригубив и вертя стакан в длинных тонких пальцах с маникюром, всегда почему-то дико раздражавшим Германа. — Этот пожар…
— А дела всегда такие. Не то, так другое. Я вот думаю: а на кой черт мне все это надо? Всех денег не заработаешь. А жизнь проходит. Двадцать лет упираюсь, как Карла. А толку? Придет время умирать, что вспомнится? Как разруливал ситуации? Бросить бы все к чертовой матери, пропади оно пропадом. А что? Куплю избу на Рыбинском море, бороду отпущу, буду сидеть с удочкой, а вечерами читать книги.
— Книги? — удивился Борщевский. — Какие книги?
— Разные. «Анну Каренину», например. Ты читал «Анну Каренину»?
— Конечно, а как же.
— А вот знаешь ли ты, что граф Вронский пытался застрелиться?
— Знаю.
— А я не знал. А что Анна Каренина родила дочь, тоже знаешь?
— От кого? — озадачился Борщевский. — От Вронского? Что-то я такого не помню.
— Я тоже. Вот и буду лежать в избе на печке и читать книги.
На самодовольном лице Шурика появилась ироническая усмешка:
— Так Катя и позволит тебе лежать на печке!
— Позволит, — устало возразил Герман. — Теперь позволит. Мы расходимся.
— Расходитесь?! — очень умело поразился Борщевский. — Вы — расходитесь?! Ты это серьезно?
— Серьезнее не бывает. Заявление уже полгода в суде.
— Какое заявление?
— О разводе. И о разделе имущества.
— И ты дашь ей развод?
— Как я могу не дать? Меня не спрашивают. Наливай!
— Да погоди! Что случилось?
— Не вникай, — устало отмахнулся Герман. — Мало у тебя своих трудностей?
Он сам налил треть стакана и с маху выплеснул коньяк в рот, как всегда пьют крутые мужики, не желающие говорить о своих бедах. Про себя отметил, что он и выглядит, как крутой мужик — с отросшей за день черной щетиной на худых щеках, с сурово насупленными бровями. Сигарета в углу рта, мрачный взгляд из-под свалившихся на лоб волос. Суровый мэн из страны Мальборо.
— Ты расходишься с Катей! — повторил Борщевский. — Не могу поверить. Но почему, почему?
Герман равнодушно пожал плечами:
— Почему люди расходятся?
— А все-таки? — нависал над столом Борщевский, смотрел с глубоким сердечным сочувствием. Настоящий друг, который не бросит друга в беде. Кому повем печаль мою? Если не ему — кому?
Герман ответил не сразу. Не говорят в стране Мальборо о сердечных бедах, не плачутся друзьям в жилетку. Не та порода. Кремни-мужики. Никогда!
Ну, разве что иногда. Ведь даже кремню иногда хочется дружеского участия, сердце-то не камень, не камень, оно живое!
— Да что там говорить! Дело житейское. Встретила друга детства. И выяснилось, что она любила его всю жизнь. А он всю жизнь любил ее.
— Не может быть!
— Чему ты удивляешься? Такие вещи происходят на каждом шагу. Не я первый, не я последний.
— Кто он?
— Откуда я знаю? Да и какая разница!
— Как какая? Как это какая? — оскорбился верный друг. — Да я бы…
— Что?
— Отловил бы и набил морду. Руки-ноги переломал! Нанял бы крепких ребят, они бы с ним разобрались!
— Заманчиво, — мечтательно протянул Герман. — Но… Нет, не выход. Не выход это.
— Да почему? — уже с меньшей настойчивостью повторил Борщевский.
— Потому. После этого она меня полюбит? Она его еще больше полюбит. А меня возненавидит. Я всегда считал, что женщины любят успешных мужчин, победителей. А они любят слабых, никчемных. Иногда посмотришь — ну полное говно, а она в нем души не чает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
— далеко. А стреляли прицельно. Две ракеты подряд — надо суметь. Это одна из двух самых непонятных вещей. Есть соображения?
— Есть.
Герман подвел Демина к разбитому окну приемной и показал на Москву-реку. По середине ее медленно шла ржавая баржа-самоходка с песком. От особняка до баржи было не больше двухсот метров.
— Твою мать, — сказал Демин.
— Ему очень нравилось, что негде пристроиться снайперу, — объяснил Герман. — А я еще тогда подумал, что есть где. На речном трамвайчике. Или на барже.
— Сколько тебе это стоило? — напрямую спросил Демин.
— Василий Николаевич, почему вы так плохо обо мне думаете?
— Плохо? Наоборот, хорошо.
— Нет. Я все-таки надеюсь, что когда-нибудь вернусь в Россию. И что вернутся мои сыновья.
— Не знаю, станет ли хоть когда-нибудь Россия страной, в которую стоит вернуться, — хмуро отозвался Демин. — Не знаю, — повторил он и прокричал злобно, с ненавистью: — Не знаю!
Герман напомнил:
— Вы сказали, что одна из двух самых непонятных вещей — откуда стреляли. Какая вторая?
Демин провел Германа в холл второго этажа, на полу которого эксперты складывали принесенные из кабинета вещдоки: осколки, стабилизатор мины, расплющенные спортивные кубки. Тут же лежал обугленный детский сапожок.
— Узнаешь?
Герман кивнул.
— Вот это и есть вторая самая непонятная вещь: зачем он держал его в кабинете?
Демин долго молчал, потом добавил:
— Есть еще кое-что, что тебе нужно знать. В кабинете Хват был не один.
— Кто еще? — спросил Герман, мгновенно вспомнив красную «вольво» на площадке перед особняком и уже зная, что сейчас услышит.
Это он и услышал:
— Иван Кузнецов.
Дожидаясь вызванную по мобильнику машину, Герман спустился на Крутицкую набережную. Первые утренние прохожие спешили вдоль длинного деревянного забора, оклеенного предвыборными плакатами кандидата Круглова. Текст на плакатах легко, всего лишь изменением настоящего времени на прошедшее, превращался в некролог.
X
Вечером того же дня Герман заглянул в кабинет Борщевского. После всего, что произошло, видеть никого не хотелось, и меньше всего — Шурика. Но жизнь приучила Германа доводить до конца все начатые дела. Даже неприятные. Особенно неприятные. Недовершенное дело — как не долеченный зуб.
Как всегда, дверь кабинета Борщевского была открыта, он сидел перед компьютером, полировал ногти маникюрной пилочкой, время от времени отвлекаясь на клавиатуру. При виде Германа насторожился, но тут же постарался принять небрежно-независимый вид.
— Зайди, — попросил Герман. — У тебя выпить что-нибудь есть?
— Выпить? Что?
— Все равно. Лучше виски. Или коньяк.
— Есть «Хеннесси». Годится?
— Тащи.
Устроились в кожаных гостевых креслах за низким столом. Все еще как бы опасаясь подвоха, Борщевский плеснул коньяку на донышко тяжелых хрустальных стаканов.
— Лей нормально! — возмутился Герман. — Жалко, что ли?
— Да ради бога, — живо отозвался Борщевский и поспешно долил в стаканы.
— Будем здоровы, — кивнул Герман и, не чокнувшись, выпил.
— Устал я что-то, — пожаловался он, обессилено развалившись в кресле и закурив «Мальборо». — Достали меня все эти дела.
— Да, дела у нас странноватые, — осторожно согласился Борщевский, едва пригубив и вертя стакан в длинных тонких пальцах с маникюром, всегда почему-то дико раздражавшим Германа. — Этот пожар…
— А дела всегда такие. Не то, так другое. Я вот думаю: а на кой черт мне все это надо? Всех денег не заработаешь. А жизнь проходит. Двадцать лет упираюсь, как Карла. А толку? Придет время умирать, что вспомнится? Как разруливал ситуации? Бросить бы все к чертовой матери, пропади оно пропадом. А что? Куплю избу на Рыбинском море, бороду отпущу, буду сидеть с удочкой, а вечерами читать книги.
— Книги? — удивился Борщевский. — Какие книги?
— Разные. «Анну Каренину», например. Ты читал «Анну Каренину»?
— Конечно, а как же.
— А вот знаешь ли ты, что граф Вронский пытался застрелиться?
— Знаю.
— А я не знал. А что Анна Каренина родила дочь, тоже знаешь?
— От кого? — озадачился Борщевский. — От Вронского? Что-то я такого не помню.
— Я тоже. Вот и буду лежать в избе на печке и читать книги.
На самодовольном лице Шурика появилась ироническая усмешка:
— Так Катя и позволит тебе лежать на печке!
— Позволит, — устало возразил Герман. — Теперь позволит. Мы расходимся.
— Расходитесь?! — очень умело поразился Борщевский. — Вы — расходитесь?! Ты это серьезно?
— Серьезнее не бывает. Заявление уже полгода в суде.
— Какое заявление?
— О разводе. И о разделе имущества.
— И ты дашь ей развод?
— Как я могу не дать? Меня не спрашивают. Наливай!
— Да погоди! Что случилось?
— Не вникай, — устало отмахнулся Герман. — Мало у тебя своих трудностей?
Он сам налил треть стакана и с маху выплеснул коньяк в рот, как всегда пьют крутые мужики, не желающие говорить о своих бедах. Про себя отметил, что он и выглядит, как крутой мужик — с отросшей за день черной щетиной на худых щеках, с сурово насупленными бровями. Сигарета в углу рта, мрачный взгляд из-под свалившихся на лоб волос. Суровый мэн из страны Мальборо.
— Ты расходишься с Катей! — повторил Борщевский. — Не могу поверить. Но почему, почему?
Герман равнодушно пожал плечами:
— Почему люди расходятся?
— А все-таки? — нависал над столом Борщевский, смотрел с глубоким сердечным сочувствием. Настоящий друг, который не бросит друга в беде. Кому повем печаль мою? Если не ему — кому?
Герман ответил не сразу. Не говорят в стране Мальборо о сердечных бедах, не плачутся друзьям в жилетку. Не та порода. Кремни-мужики. Никогда!
Ну, разве что иногда. Ведь даже кремню иногда хочется дружеского участия, сердце-то не камень, не камень, оно живое!
— Да что там говорить! Дело житейское. Встретила друга детства. И выяснилось, что она любила его всю жизнь. А он всю жизнь любил ее.
— Не может быть!
— Чему ты удивляешься? Такие вещи происходят на каждом шагу. Не я первый, не я последний.
— Кто он?
— Откуда я знаю? Да и какая разница!
— Как какая? Как это какая? — оскорбился верный друг. — Да я бы…
— Что?
— Отловил бы и набил морду. Руки-ноги переломал! Нанял бы крепких ребят, они бы с ним разобрались!
— Заманчиво, — мечтательно протянул Герман. — Но… Нет, не выход. Не выход это.
— Да почему? — уже с меньшей настойчивостью повторил Борщевский.
— Потому. После этого она меня полюбит? Она его еще больше полюбит. А меня возненавидит. Я всегда считал, что женщины любят успешных мужчин, победителей. А они любят слабых, никчемных. Иногда посмотришь — ну полное говно, а она в нем души не чает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68