Куда мне деваться?
— Если у вас нет ни друга, согласного вас приютить, ни денег, ни умения их зарабатывать, —сказал он, —уходить от мужа будет самоубийством. Мне очень жаль. Помочь вам я не могу.
Меня воодушевила его доброта. Я бросилась к нему, сидящему на стуле, стала на колени между его ног и подняла сомкнутые ладони к его лицу.
— Если!-требовательно сказала я. — Если когда-нибудь ночью через несколько недель, месяцев или лет к вашему шотландскому дому подойдет бесприютная, отчаявшаяся, одинокая женщина и взмолится об убежище — женщина, с которой вы однажды обошлись по-доброму, — сможете ли вы ее прогнать?
— Нет, не смогу, — ответил он, вздыхая и глядя в потолок.
— Это все, что я хотела знать, — сказала я, вставая, — не считая вашего адреса, который наверняка есть в Британском медицинском справочнике.
—Да, — пробормотал он, тоже вставая, — но воздержитесь от этого, если сможете, леди Коллингтон.
—До свидания, — сказала я, подача ему руку и кивнула. Кто так хирурга обольстить пытался? Кто так хирурга обольстить сумел? Мое последнее терпение кончилось через два месяца, и я не была беременна, и у меня в мыслях не было прыгать с моста, когда я приехала в Глазго и взяла кеб до Парк-серкес, 18 — дома с большими собаками. Я только что узнала, что муж, который не хотел подарить мне ребенка, вот-вот заимеет его от служанки на десять лет меня младше. Увидев меня, Бакстер не задал ни единого вопроса. Он провел меня в комнату, где сидела миссис Динвидди (ей тогда было лет сорок пять, ему — тридцать), и сказал:
— Мама, с этой дамой плохо обращались, она приехала к нам отдохнуть и останется до тех пор, пока не сможет обзавестись собственным жильем. Относись к ней как к моей сестре.
Да, у Парк-серкес, 18 и Порчестер-террас, 49 была одна общая черта. И там, и тут хозяин вне брака прижил сына от служанки. Но Боглоу любил мать и не скрывал, кто она ему, хоть она и носила другую фамилию. Самых дорогих ему гостей Бакстер приглашал выпить чаю с «моей мамой — миссис Динвидди». И такое чаепитие не было просто уютной формальностью. Наделенная живым умом и острым чувством юмора, она умела поддержать разговор с кем угодно.
— Ну, что вы там теперь изобретаете, сэр Уильям? — могла она спросить ученого, получившего рыцарский титул за прокладку трансатлантического кабеля. — Исправит это вред от той вашей большой работы? — Она шутки ради прикидывалась, что считает телеграф виновником ухудшения погоды и всевозможных войн. Моя родная мать вырастила меня простой манчестерской девчонкой. Монахини сделали из меня француженку. Благодаря дружбе и беседам с миссис Динвидди я стала говорить и вести себя как прямая, непредубежденная шотландка. Коллеги, не знающие о моем происхождении, все еще забавляют меня порой замечаниями о том, какая я шотландка до мозга костей.
Бог мог откровенно говорить о своей незамужней матери, потому что он был холостяк и наследник состояния. Он не мог откровенно говорить о том, что предоставил убежище беглой жене английского баронета и прославленного генерала. Чтобы избавить нас от неприятных вопросов, он выдумай историю о южноамериканских супругах, их гибели в железнодорожной катастрофе и их потерявшей память дочери Белле Бакстер, которой была я. Это дало хороший повод, чтобы обучить меня важным вещам, о которых мне прежде не говорит; однако он не велел мне ничего забывать из усвоенного раньше.
«Кто так хирурга…» — видоизмененные шекспировские строки из «Ричарда III» (акт I, сцена 2).
— Не забывай о прошлом, — сказал он. — Тягчайшие из твоих переживаний в Манчестере, Лозанне и на Порчестер-террас расширят твое сознание, если ты будешь вспоминать их с разумным интересом. Если ты этого не сможешь, они не дадут тебе ясно мыслить.
— Не смогу! — воскликнула я. — У меня болели пальцы, когда я отстирывала грязную одежду в корыте с ледяной водой; они болели не меньше, когда я играла на пианино бетховенскую «Элизу» девятнадцать раз без остановки, потому что учительница после каждой фальшивой ноты заставляла меня начинать сызнова. У меня болела голова, в которой отец сделал трещину ударом кулака; она болела не меньше, когда я страницами заучивала наизусть Фенелонова «Телемака» — несомненно, скучнейшую книгу на свете. Такие вещи нельзя вспоминать разумно — они принадлежат разным мирам, Бог, и ничто их не связывает, кроме боли, которую я хочу забыть.
— Нет, Белла. Это только кажется, что они в разных мирах, потому что ты пережила их далеко друг от друга; но смотри: я поворачиваю на петлях фасад этого большого кукольного дома. Загляни во все комнаты. Таких домов тысячи в каждом крупном британском городе, сотни — в каждом маленьком городке, десятки — в каждой деревне. Таков дом на Порчестер-террас, таков и этот дом — мой дом. Слуги живут по преимуществу в полуподвалах и мансардах, где холодней и тесней всего, где комнаты меньше. Тепло их тел, когда они спят, согревает их хозяев на средних этажах. Эта куколка на кухне — судомойка, а заодно и черная прачка, она отстирывает и катает одежду. У нее будет вдоволь горячей воды, если ей достанутся щедрые хозяева, и ей не придется работать сверх сил, если поставленные над ней слуги будут обходиться с ней по-человечески; но мы живем в такой век, когда алчность и жестокое соперничество прославлены как основа общества, поэтому, если из нее будут выжимать все соки, никто и бровью не поведет. Теперь загляни в гостиную на втором этаже. Здесь стоит пианино, а за ним сидит другая куколка. Если поменять ее платье и прическу на судомойкины, их не отличишь друг от друга, поменять никто не будет. Может быть, она как раз пытается сыграть бетховенскую «Элизу» без единой фальшивой ноты — ее родители хотят, чтобы когда-нибудь она завлекла богатого жениха, который использует ее как светское украшение и средство для продолжения рода. Теперь скажи мне, Белла, что общего между судомойкой и хозяйской дочкой, если не считать возраста, телосложения и дома, где они живут?
— Обеих используют другие люди, — ответила я. — Им не позволяют ничего за себя решать.
— Вот! — обрадованно воскликнул Бакстер. — Ты поняла это мгновенно, потому что помнишь уроки ранней юности. Никогда не забывай их, Белла. Большинство людей в Англии и Шотландии воспитаны так, чтобы не знать этого вовсе, — воспитаны, чтобы стать орудиями в чьих-то руках.
И Бакстер учил меня свободе, окружая меня игрушками, о которых ребенком я не имела понятия, и показывая, как пользоваться приспособлениями (тогда их называли философскими приспособлениями), с помощью которых его отец учил его самого. Не могу описать восторга от собственной власти, с каким я осваивала земной и небесный глобусы, зоотроп', микроскоп, гальванический элемент, камеру-обскуру, правильные многогранники и счетную машинку Непера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
— Если у вас нет ни друга, согласного вас приютить, ни денег, ни умения их зарабатывать, —сказал он, —уходить от мужа будет самоубийством. Мне очень жаль. Помочь вам я не могу.
Меня воодушевила его доброта. Я бросилась к нему, сидящему на стуле, стала на колени между его ног и подняла сомкнутые ладони к его лицу.
— Если!-требовательно сказала я. — Если когда-нибудь ночью через несколько недель, месяцев или лет к вашему шотландскому дому подойдет бесприютная, отчаявшаяся, одинокая женщина и взмолится об убежище — женщина, с которой вы однажды обошлись по-доброму, — сможете ли вы ее прогнать?
— Нет, не смогу, — ответил он, вздыхая и глядя в потолок.
— Это все, что я хотела знать, — сказала я, вставая, — не считая вашего адреса, который наверняка есть в Британском медицинском справочнике.
—Да, — пробормотал он, тоже вставая, — но воздержитесь от этого, если сможете, леди Коллингтон.
—До свидания, — сказала я, подача ему руку и кивнула. Кто так хирурга обольстить пытался? Кто так хирурга обольстить сумел? Мое последнее терпение кончилось через два месяца, и я не была беременна, и у меня в мыслях не было прыгать с моста, когда я приехала в Глазго и взяла кеб до Парк-серкес, 18 — дома с большими собаками. Я только что узнала, что муж, который не хотел подарить мне ребенка, вот-вот заимеет его от служанки на десять лет меня младше. Увидев меня, Бакстер не задал ни единого вопроса. Он провел меня в комнату, где сидела миссис Динвидди (ей тогда было лет сорок пять, ему — тридцать), и сказал:
— Мама, с этой дамой плохо обращались, она приехала к нам отдохнуть и останется до тех пор, пока не сможет обзавестись собственным жильем. Относись к ней как к моей сестре.
Да, у Парк-серкес, 18 и Порчестер-террас, 49 была одна общая черта. И там, и тут хозяин вне брака прижил сына от служанки. Но Боглоу любил мать и не скрывал, кто она ему, хоть она и носила другую фамилию. Самых дорогих ему гостей Бакстер приглашал выпить чаю с «моей мамой — миссис Динвидди». И такое чаепитие не было просто уютной формальностью. Наделенная живым умом и острым чувством юмора, она умела поддержать разговор с кем угодно.
— Ну, что вы там теперь изобретаете, сэр Уильям? — могла она спросить ученого, получившего рыцарский титул за прокладку трансатлантического кабеля. — Исправит это вред от той вашей большой работы? — Она шутки ради прикидывалась, что считает телеграф виновником ухудшения погоды и всевозможных войн. Моя родная мать вырастила меня простой манчестерской девчонкой. Монахини сделали из меня француженку. Благодаря дружбе и беседам с миссис Динвидди я стала говорить и вести себя как прямая, непредубежденная шотландка. Коллеги, не знающие о моем происхождении, все еще забавляют меня порой замечаниями о том, какая я шотландка до мозга костей.
Бог мог откровенно говорить о своей незамужней матери, потому что он был холостяк и наследник состояния. Он не мог откровенно говорить о том, что предоставил убежище беглой жене английского баронета и прославленного генерала. Чтобы избавить нас от неприятных вопросов, он выдумай историю о южноамериканских супругах, их гибели в железнодорожной катастрофе и их потерявшей память дочери Белле Бакстер, которой была я. Это дало хороший повод, чтобы обучить меня важным вещам, о которых мне прежде не говорит; однако он не велел мне ничего забывать из усвоенного раньше.
«Кто так хирурга…» — видоизмененные шекспировские строки из «Ричарда III» (акт I, сцена 2).
— Не забывай о прошлом, — сказал он. — Тягчайшие из твоих переживаний в Манчестере, Лозанне и на Порчестер-террас расширят твое сознание, если ты будешь вспоминать их с разумным интересом. Если ты этого не сможешь, они не дадут тебе ясно мыслить.
— Не смогу! — воскликнула я. — У меня болели пальцы, когда я отстирывала грязную одежду в корыте с ледяной водой; они болели не меньше, когда я играла на пианино бетховенскую «Элизу» девятнадцать раз без остановки, потому что учительница после каждой фальшивой ноты заставляла меня начинать сызнова. У меня болела голова, в которой отец сделал трещину ударом кулака; она болела не меньше, когда я страницами заучивала наизусть Фенелонова «Телемака» — несомненно, скучнейшую книгу на свете. Такие вещи нельзя вспоминать разумно — они принадлежат разным мирам, Бог, и ничто их не связывает, кроме боли, которую я хочу забыть.
— Нет, Белла. Это только кажется, что они в разных мирах, потому что ты пережила их далеко друг от друга; но смотри: я поворачиваю на петлях фасад этого большого кукольного дома. Загляни во все комнаты. Таких домов тысячи в каждом крупном британском городе, сотни — в каждом маленьком городке, десятки — в каждой деревне. Таков дом на Порчестер-террас, таков и этот дом — мой дом. Слуги живут по преимуществу в полуподвалах и мансардах, где холодней и тесней всего, где комнаты меньше. Тепло их тел, когда они спят, согревает их хозяев на средних этажах. Эта куколка на кухне — судомойка, а заодно и черная прачка, она отстирывает и катает одежду. У нее будет вдоволь горячей воды, если ей достанутся щедрые хозяева, и ей не придется работать сверх сил, если поставленные над ней слуги будут обходиться с ней по-человечески; но мы живем в такой век, когда алчность и жестокое соперничество прославлены как основа общества, поэтому, если из нее будут выжимать все соки, никто и бровью не поведет. Теперь загляни в гостиную на втором этаже. Здесь стоит пианино, а за ним сидит другая куколка. Если поменять ее платье и прическу на судомойкины, их не отличишь друг от друга, поменять никто не будет. Может быть, она как раз пытается сыграть бетховенскую «Элизу» без единой фальшивой ноты — ее родители хотят, чтобы когда-нибудь она завлекла богатого жениха, который использует ее как светское украшение и средство для продолжения рода. Теперь скажи мне, Белла, что общего между судомойкой и хозяйской дочкой, если не считать возраста, телосложения и дома, где они живут?
— Обеих используют другие люди, — ответила я. — Им не позволяют ничего за себя решать.
— Вот! — обрадованно воскликнул Бакстер. — Ты поняла это мгновенно, потому что помнишь уроки ранней юности. Никогда не забывай их, Белла. Большинство людей в Англии и Шотландии воспитаны так, чтобы не знать этого вовсе, — воспитаны, чтобы стать орудиями в чьих-то руках.
И Бакстер учил меня свободе, окружая меня игрушками, о которых ребенком я не имела понятия, и показывая, как пользоваться приспособлениями (тогда их называли философскими приспособлениями), с помощью которых его отец учил его самого. Не могу описать восторга от собственной власти, с каким я осваивала земной и небесный глобусы, зоотроп', микроскоп, гальванический элемент, камеру-обскуру, правильные многогранники и счетную машинку Непера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74