Мы все были потрясены его необычайным хладнокровием. С тех пор, по слухам, он дважды побывал в банке и четыре раза на телеграфе. Великобритания располагает самым крупным и оживленным на свете денежным рынком. Через час-другой он, видимо, придет опять и проиграет еще столько же, если не больше.
— Поговорим о более радостном, — сказала я. — Вы что-нибудь такое знаете?
— Ну например, — сказал он с горькой усмешкой, — мы могли бы поговорить о светлом будущем человечества через сто лет, когда наука, торговля и демократическое братство победят болезни, войну и нищету, когда все будут жить в гигиенических домах-башнях с бесплатной лечебницей и хорошим дантистом-немцем в подвальном этаже. Но мне в таком будущем места не найдется. Если бы Бог пожелал внять моим мольбам (а может быть, он им внял уже), он сделал бы меня опозоренным учителем — безработным лакеем — любящим сыном России, который предпочитает беседу с решительной шотландкой в немецком общественном сквере борьбе за обновление родины. Не ахти как много, но с меня довольно, и это лучше, чем быть, скажем, клопом. Хотя, конечно, и у клопов есть свой неповторимый взгляд на мир *.
Так что мы поговорили о том, чего человек больше всего желает, о свободе, о душе, о русской литературе, о его нелюбви к полякам, которые хотят, чтобы с ними обходились как с господами, хотя они еще беднее, чем он, о его нелюбви к французам, у которых есть форма без содержания и которые поддерживают поляков, о его любви к англичанам, возникшей олагооаря мистеру Астли, о том, как он был ип outchitel-учитель у детей богатого генерала, — и о печальных событиях, сделавших его игроком. Я была так тронута его искренностью, что немного рассказала ему о своих тяготах с Парнем. Поразмыслив, он посоветовал мне отправиться с ним в круиз по Средиземному морю, где он сможет набраться сил для возвращения домой. Только не надо садиться на пассажирское судно — лучше всего грузовое с каютами для пассажиров.
— На таком пароходе негде ввязаться в азартную игру, и окружение к этому не располагает, — объяснил он. — Если он так сильно нуждается в отдыхе, как вы говорите, ему лучше подойдет русское судно, чем английское или… шотландское, — там меньше будет кривотолков и назойливого любопытства.
В благодарность за совет я поцеловала его на прощанье. Кажется, поцелуй его приободрил.
Об остальном — коротко. Парень возвращается в отель без гроша, шекспировские страсти, быть или не быть и все такое прочее. Я говорю, что пять сотен, которые он мне проспорил, позволят нам назавтра продолжить путешествие и что я их ему возвращаю. На другой день он платит за отель, мы идем на вокзал, он покупает билеты в Швейцарию. До отхода поезда остается полчаса, он усаживает меня с багажом в зале ожидания для дам и говорит, что пойдет выкурить сигару. И конечно же, бегом в игорный дом сделать последнюю ставку и отыграться, там спускает все деньги и кидается ко мне, завывая, как Гамлет над гробом Офелии. Я вижу, что единственный способ его утихомирить — немножко ему подыграть, поддать жару, как говорят в театре. Я делаю из лица скорбную маску и глухим безжизненным голосом простанываю:
— Нет денег? Так я раздобуду нам денег.
— Как? Как?
— Не спрашивай. Жди здесь. Меня не будет два часа. Мы поедем на следующем поезде.
Выхожу и отыскиваю кафе, где с наслаждением выпиваю четыре чашки восхитительного шоколада и съедаю восемь венских пирожных. К отправлению поезда с трагическим видом возвращаюсь. Вагон переполнен. Парень пробует начать шепотом объяснение, но безуспешно — я сплю с открытыми глазами. В последующие четыре дня на все его вопросы до единого, даже когда он умоляет меня сказать, куда мы едем, я отвечаю: «Не спрашивай!» Мое мрачное лицо и глухой голос причиняют ему невыразимые душевные муки, которые дают бедняге занятие на то время, когда он не дрожит всем телом и его не бросает из жара в холод — запас таблеток от летаргии у него иссяк, и он по ним томится. Пить их дальше было бы убийственно! К счастью, ему так худо, что он не может никуда идти, если я не веду его под руку. Он так слаб, что я без опаски оставляю его в гостиничном номере, пока хожу по делам. В Триесте я заказываю в бюро путешествий места именно на таком пароходе, о каком говорил outchitel. Название его я не могу точно выписать, ведь русская грамота для меня что китайская, но звучит оно примерно как «суитест лав» — «нежнейшая любовь».
Мы направляемся к порту по широкой, но угрюмой улице (идет дождь), и вдруг он резко останавливается у табачной лавки и говорит с таким отчаянием в голосе, какого я раньше у него не слыхала:
— Белла, скажи мне правду! У нас будет долгое путешествие на пароходе?
—Да.
— Прошу тебя, Белла! — и он падает на колени прямо в сточную канаву, по которой струится вода. — Прошу тебя, дай мне денег купить сигар! Прошу тебя! У меня все вышли.
Я вижу, что настало время снять трагическую маску.
— Мой бедный невозможный Парень, — говорю я, ласково его поднимая, — ты получишь все сигары, каких только пожелаешь. У меня есть на них деньги.
— Белла, — шепчет он, придвигая свое лицо к моему, — я знаю, откуда у тебя эти деньги. Ты продалась этому грязному русскому игрочишке, который пытался тебя соблазнить в день моего блестящего успеха.
— Не спрашивай.
— Да, ты сделала это для меня. Зачем, Белла? Я гнусная скотина, навозник, куча дерьма. Ты Венера, Магдалина, Минерва и Богоматерь Скорбящая в одном лице — как тебе не противно ко мне прикасаться?
Через несколько минут, однако, он уже попыхивал сигарой как ни в чем не бывало.
Вот как мы оказались на русском торговом судне, направлявшемся в Одессу. Здесь мы стоим три дня, пока в трюм грузят сахарную свеклу, которую в изобилии выращивают в этих краях. Парень больше меня не ревнует. Он спокойно отпускает меня на берег одну, только просит вернуться поскорее. Я наконец довела письмо до нынешнего дня, так что на этот раз, наверно, выполню его просьбу.
************************************************
*****************************************
*************************
***************
* * *
15. Одесса — Александрия: миссионеры
Я привыкла думать, что мир очень велик, но вчера мне пришлось в этом усомниться. Утро вновь выдалось чудесное. Наш пароход должен был покинуть Одессу в полдень. Мы с Парнем сидели в единственном месте, куда мне удается его вывести, — в укромном уголке между двумя вентиляционными люками. Он читал французскую Библию, потому что все прочие книги в пассажирском салоне
—русские. К счастью, он знает французский, так что теперь не выпускает книгу из рук. Некоторые места перечитывает снова и снова, потом долго смотрит в пустоту, хмурится и бормочет: «Понятно. Понятно». Я читала не то «Панч», не то «Лондон шаривари» — английский журнал искусств и анекдотов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
— Поговорим о более радостном, — сказала я. — Вы что-нибудь такое знаете?
— Ну например, — сказал он с горькой усмешкой, — мы могли бы поговорить о светлом будущем человечества через сто лет, когда наука, торговля и демократическое братство победят болезни, войну и нищету, когда все будут жить в гигиенических домах-башнях с бесплатной лечебницей и хорошим дантистом-немцем в подвальном этаже. Но мне в таком будущем места не найдется. Если бы Бог пожелал внять моим мольбам (а может быть, он им внял уже), он сделал бы меня опозоренным учителем — безработным лакеем — любящим сыном России, который предпочитает беседу с решительной шотландкой в немецком общественном сквере борьбе за обновление родины. Не ахти как много, но с меня довольно, и это лучше, чем быть, скажем, клопом. Хотя, конечно, и у клопов есть свой неповторимый взгляд на мир *.
Так что мы поговорили о том, чего человек больше всего желает, о свободе, о душе, о русской литературе, о его нелюбви к полякам, которые хотят, чтобы с ними обходились как с господами, хотя они еще беднее, чем он, о его нелюбви к французам, у которых есть форма без содержания и которые поддерживают поляков, о его любви к англичанам, возникшей олагооаря мистеру Астли, о том, как он был ип outchitel-учитель у детей богатого генерала, — и о печальных событиях, сделавших его игроком. Я была так тронута его искренностью, что немного рассказала ему о своих тяготах с Парнем. Поразмыслив, он посоветовал мне отправиться с ним в круиз по Средиземному морю, где он сможет набраться сил для возвращения домой. Только не надо садиться на пассажирское судно — лучше всего грузовое с каютами для пассажиров.
— На таком пароходе негде ввязаться в азартную игру, и окружение к этому не располагает, — объяснил он. — Если он так сильно нуждается в отдыхе, как вы говорите, ему лучше подойдет русское судно, чем английское или… шотландское, — там меньше будет кривотолков и назойливого любопытства.
В благодарность за совет я поцеловала его на прощанье. Кажется, поцелуй его приободрил.
Об остальном — коротко. Парень возвращается в отель без гроша, шекспировские страсти, быть или не быть и все такое прочее. Я говорю, что пять сотен, которые он мне проспорил, позволят нам назавтра продолжить путешествие и что я их ему возвращаю. На другой день он платит за отель, мы идем на вокзал, он покупает билеты в Швейцарию. До отхода поезда остается полчаса, он усаживает меня с багажом в зале ожидания для дам и говорит, что пойдет выкурить сигару. И конечно же, бегом в игорный дом сделать последнюю ставку и отыграться, там спускает все деньги и кидается ко мне, завывая, как Гамлет над гробом Офелии. Я вижу, что единственный способ его утихомирить — немножко ему подыграть, поддать жару, как говорят в театре. Я делаю из лица скорбную маску и глухим безжизненным голосом простанываю:
— Нет денег? Так я раздобуду нам денег.
— Как? Как?
— Не спрашивай. Жди здесь. Меня не будет два часа. Мы поедем на следующем поезде.
Выхожу и отыскиваю кафе, где с наслаждением выпиваю четыре чашки восхитительного шоколада и съедаю восемь венских пирожных. К отправлению поезда с трагическим видом возвращаюсь. Вагон переполнен. Парень пробует начать шепотом объяснение, но безуспешно — я сплю с открытыми глазами. В последующие четыре дня на все его вопросы до единого, даже когда он умоляет меня сказать, куда мы едем, я отвечаю: «Не спрашивай!» Мое мрачное лицо и глухой голос причиняют ему невыразимые душевные муки, которые дают бедняге занятие на то время, когда он не дрожит всем телом и его не бросает из жара в холод — запас таблеток от летаргии у него иссяк, и он по ним томится. Пить их дальше было бы убийственно! К счастью, ему так худо, что он не может никуда идти, если я не веду его под руку. Он так слаб, что я без опаски оставляю его в гостиничном номере, пока хожу по делам. В Триесте я заказываю в бюро путешествий места именно на таком пароходе, о каком говорил outchitel. Название его я не могу точно выписать, ведь русская грамота для меня что китайская, но звучит оно примерно как «суитест лав» — «нежнейшая любовь».
Мы направляемся к порту по широкой, но угрюмой улице (идет дождь), и вдруг он резко останавливается у табачной лавки и говорит с таким отчаянием в голосе, какого я раньше у него не слыхала:
— Белла, скажи мне правду! У нас будет долгое путешествие на пароходе?
—Да.
— Прошу тебя, Белла! — и он падает на колени прямо в сточную канаву, по которой струится вода. — Прошу тебя, дай мне денег купить сигар! Прошу тебя! У меня все вышли.
Я вижу, что настало время снять трагическую маску.
— Мой бедный невозможный Парень, — говорю я, ласково его поднимая, — ты получишь все сигары, каких только пожелаешь. У меня есть на них деньги.
— Белла, — шепчет он, придвигая свое лицо к моему, — я знаю, откуда у тебя эти деньги. Ты продалась этому грязному русскому игрочишке, который пытался тебя соблазнить в день моего блестящего успеха.
— Не спрашивай.
— Да, ты сделала это для меня. Зачем, Белла? Я гнусная скотина, навозник, куча дерьма. Ты Венера, Магдалина, Минерва и Богоматерь Скорбящая в одном лице — как тебе не противно ко мне прикасаться?
Через несколько минут, однако, он уже попыхивал сигарой как ни в чем не бывало.
Вот как мы оказались на русском торговом судне, направлявшемся в Одессу. Здесь мы стоим три дня, пока в трюм грузят сахарную свеклу, которую в изобилии выращивают в этих краях. Парень больше меня не ревнует. Он спокойно отпускает меня на берег одну, только просит вернуться поскорее. Я наконец довела письмо до нынешнего дня, так что на этот раз, наверно, выполню его просьбу.
************************************************
*****************************************
*************************
***************
* * *
15. Одесса — Александрия: миссионеры
Я привыкла думать, что мир очень велик, но вчера мне пришлось в этом усомниться. Утро вновь выдалось чудесное. Наш пароход должен был покинуть Одессу в полдень. Мы с Парнем сидели в единственном месте, куда мне удается его вывести, — в укромном уголке между двумя вентиляционными люками. Он читал французскую Библию, потому что все прочие книги в пассажирском салоне
—русские. К счастью, он знает французский, так что теперь не выпускает книгу из рук. Некоторые места перечитывает снова и снова, потом долго смотрит в пустоту, хмурится и бормочет: «Понятно. Понятно». Я читала не то «Панч», не то «Лондон шаривари» — английский журнал искусств и анекдотов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74