); оранжевых, смазанных окон, прыгающих кочками, дыхания гари топленых печей, искр – курящих, сыплющихся на небесно тихие украинские в зеркалах вод равнины. Поезд проносится, и близлежащее охвачено как пожаром: кусты и гравий, разлетающийся, закопченный, и для ближайших окрестностей он как ночное бедствие, ночное чудище с тысячью из зева адских огней! Но для отдаленных окрестностей он уже как беспокойство – беспокойный сон – проходящее. И для тех полей и усадеб с ажурными силуэтами садов, которым все донеслось из-за темного горизонта, он уже как упоминание, условное. И для недосягаемых, за тысячью горизонтами, которым едва что донеслось, он уже как смутная греза, навеваемая движением теплого воздуха и растворяющаяся. И растворившаяся в не нарушаемой ничем более тишине.
Рыба плеснула где-то в отраженье звезд, озерная.
3
Уже белое утро утерлось о кружевные занавески. В толстых законопаченных рамах бьются синие мухи о стекло. Гадалка ступает по влажным простелкам. Гадалка удивляется.
Гадалка: Вы, так рано и опять ко мне, и опять несете шоколадку. Спрячьте немедленно ее или отдайте скорее внучатам. Снова бросать? Ну что мне снова бросать? Я вам в прошлый раз подробно разъяснила. Зачем же меня просить? Ну, зачем меня так просить?
Раздвигаются фужеры. Карты под пальцами быстро ложатся.
Гадалка: Еще хуже карта, хуже прежнего. Я не стану вас жалеть. Подлые намерения миновали, а еще подлее предстоят. Видите: с этого боку лежат крестообразно; – это целый клан. Тут и значительное лицо, и унижения, и бесстыжая, беззастенчивая власть. Тут одна черная масть повсеместно. Вот что я скажу, и вы поверьте: он пропал окончательно, а вы – поберегитесь. Не суйтесь к ним, пощадите свою жизнь, пожалейте ее для старости.
Роман Романович с вершины холма, покинутого вчера вечером, оглядывал хутор, который тогда был огоньками, а теперь ясно в дневном свете просматривался. Он словно и домой не уходил. Как будто продежурил под открытым небом всю ночь, переждал темное время и теперь наблюдал, как жизнь вокруг просыпается. Бурьяны в отлогах были полны утренней свежести. Воробьи россыпями укрывали склоны, купались в пыли и покачивались на кустах чертополоха. Удоды перепархивали с места на место, покрикивая, и рябили щегольски пестрыми крыльями. И распускали веером хохолки. Роман начал боком спускаться к хутору, огибая колючки, и это не понятно почему. Что он придумал? Он вроде бы совсем не планировал подступать вплотную, хотел издали понаблюдать, подкараулить Жанну, если той случится зачем-то покинуть дом. А теперь он двинулся решительно и всех птиц распугал. Что ж он, в гости собрался? А как он заявится к чужим людям без предлога, без приглашения? Что он им скажет?
Хутор не далеко располагался и с возвышения был совершенно как на ладони. Большая двухэтажная хата под высокой шиферной с изломом крышей, сложенная из белого кирпича, снабженная бетонным крыльцом и лестницей, выступала вперед углом, резким и невероятным. Окна обширные, без каких-либо ставен, швы между кирпичами подведены синей краской. Чуть поодаль немногим уступающая в размерах летняя кухня с пристроенным впритирку гаражом. Сараи, сарайчики, колодец под навесом, протянутые гирляндами провода. В центре двора помещалась нескладная громадная будка с круглым ходом, с лохматой песьей мордой из этого хода. Длинный металлический забор, составной, из секций, выкрашенный в цвет «бордо», с отверстиями, вырубленными вырубной машиной в форме ромбиков, опоясывал прочно постройки. За ним теснились цветущие неутомимо мальвы и розы. Розы цвели особенно обильно, по восемь-девять бутонов на побеге. Впрочем, это странно, – ставить вокруг хутора забор. Плодовых деревьев было мало, и ничто не напоминало присутствие сада. На лужайке перед усадьбой просыхало для скотины собранное в стога сено, прикрытое клеенками и придавленное половинками кирпичей на растяжках. По соседству – сваленные в груду с ярким распилом бревна. Трава сплошь была измята и изрисована колеями, – по всему видно, к хозяину много наведывались на автомашинах. Он и сам, нужно думать, частенько был не прочь лихо подкатить к воротам. У него, может быть, было даже два автомобиля: какие-нибудь старенькие «Жигули» и какой-нибудь новенький «Ландкрузер». В стороне от хаты и сараев, насколько можно было понять, развернулся широкий фронт строительных работ: рытые котлованы, арматура, кучами темный мокрый песок и белый сухой песок, лопаты, воткнутые в него, известь, наполовину высыпавшаяся из мешка, и такого рода. За стройкой начинались огороды и тянулись чуть не до самого горизонта. Роман ближе подходил.
Во дворе у летней кухни на приземистой лавочке, где сохнут чавунцы и прилажена кукурузодерка, сидел лысый с большой, блестящей, как арбуз, головой человек, по всем приметам – отец Жанны Мазепа. Рослый, матерый как кабан, красная шея, точно дубовый пень, крупный красный фигурный нос, пузо, руки-воротилы, по локоть черные. Перед ним, где на дощечке, где на картонке, – чтобы не дай бог никакой мусор или песок не попали на смазку, – грациозно разместился разобранный до малейших деталей мотоцикл. Не какие-нибудь там «Карпаты», а самый натуральный мотоцикл заграничного производства. Мать Жанны, хитрая на вид, загоняла индюков и затесавшуюся между ними гуску в загородку, как вдруг пес начал выбираться с лаем из будки. Она заметила Романа и, подойдя к мужу, шепнула ему. Тот поднял глаза. Роман Романович стоял во всей красе, а позади него захлопывалась калитка с разноцветными железными завитками. «Я хочу вашу дочь в жены», – проговорил он не своим голосом. В это мгновение даже пес как будто онемел. Было необычайно тихо, как в могиле, и только из какого-то далекого и недосягаемого для глаза гая доносилось, как тамошние птицы мелодично пересвистываются друг с дружкой. Невероятно, чтобы Роман вдруг решился такое сделать или чтобы его губы против воли сами по себе высказались. Он тайно готовился. Быть может, всю дорогу сюда, а может, и всю предшествующую ночь. Хозяйка, не вполне доверяя своим ушам, слегка осоловела, а у хозяина образовалась какая-то дурачковатая улыбка, точно как у молодой утки, и немножко приоткрылся рот. Псина лаяла, гремя цепью. Индюки, таращась на гостя, разбредались по двору. А Роман Романович ожидал.
Первой мыслью Мазепе пришло: идиот. Но странно, какой из окружных идиотов это мог быть? – все были известны ему, не возможно, чтобы оказался приезжий. Затем он рассудил, что все же не настолько идиот, чтобы нельзя ему было покрошить ребра. Тотчас кровь полилась к лицу, от былой улыбки не осталось и следа. Хозяйка, видя, как у мужа посинели кулаки, снова приклонилась и принялась нашептывать. Она, вероятно, убеждала его не поддаваться первому чувству, а поступить иначе, и учила как, а он упорствовал и едва сдерживался, чтобы не вскочить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Рыба плеснула где-то в отраженье звезд, озерная.
3
Уже белое утро утерлось о кружевные занавески. В толстых законопаченных рамах бьются синие мухи о стекло. Гадалка ступает по влажным простелкам. Гадалка удивляется.
Гадалка: Вы, так рано и опять ко мне, и опять несете шоколадку. Спрячьте немедленно ее или отдайте скорее внучатам. Снова бросать? Ну что мне снова бросать? Я вам в прошлый раз подробно разъяснила. Зачем же меня просить? Ну, зачем меня так просить?
Раздвигаются фужеры. Карты под пальцами быстро ложатся.
Гадалка: Еще хуже карта, хуже прежнего. Я не стану вас жалеть. Подлые намерения миновали, а еще подлее предстоят. Видите: с этого боку лежат крестообразно; – это целый клан. Тут и значительное лицо, и унижения, и бесстыжая, беззастенчивая власть. Тут одна черная масть повсеместно. Вот что я скажу, и вы поверьте: он пропал окончательно, а вы – поберегитесь. Не суйтесь к ним, пощадите свою жизнь, пожалейте ее для старости.
Роман Романович с вершины холма, покинутого вчера вечером, оглядывал хутор, который тогда был огоньками, а теперь ясно в дневном свете просматривался. Он словно и домой не уходил. Как будто продежурил под открытым небом всю ночь, переждал темное время и теперь наблюдал, как жизнь вокруг просыпается. Бурьяны в отлогах были полны утренней свежести. Воробьи россыпями укрывали склоны, купались в пыли и покачивались на кустах чертополоха. Удоды перепархивали с места на место, покрикивая, и рябили щегольски пестрыми крыльями. И распускали веером хохолки. Роман начал боком спускаться к хутору, огибая колючки, и это не понятно почему. Что он придумал? Он вроде бы совсем не планировал подступать вплотную, хотел издали понаблюдать, подкараулить Жанну, если той случится зачем-то покинуть дом. А теперь он двинулся решительно и всех птиц распугал. Что ж он, в гости собрался? А как он заявится к чужим людям без предлога, без приглашения? Что он им скажет?
Хутор не далеко располагался и с возвышения был совершенно как на ладони. Большая двухэтажная хата под высокой шиферной с изломом крышей, сложенная из белого кирпича, снабженная бетонным крыльцом и лестницей, выступала вперед углом, резким и невероятным. Окна обширные, без каких-либо ставен, швы между кирпичами подведены синей краской. Чуть поодаль немногим уступающая в размерах летняя кухня с пристроенным впритирку гаражом. Сараи, сарайчики, колодец под навесом, протянутые гирляндами провода. В центре двора помещалась нескладная громадная будка с круглым ходом, с лохматой песьей мордой из этого хода. Длинный металлический забор, составной, из секций, выкрашенный в цвет «бордо», с отверстиями, вырубленными вырубной машиной в форме ромбиков, опоясывал прочно постройки. За ним теснились цветущие неутомимо мальвы и розы. Розы цвели особенно обильно, по восемь-девять бутонов на побеге. Впрочем, это странно, – ставить вокруг хутора забор. Плодовых деревьев было мало, и ничто не напоминало присутствие сада. На лужайке перед усадьбой просыхало для скотины собранное в стога сено, прикрытое клеенками и придавленное половинками кирпичей на растяжках. По соседству – сваленные в груду с ярким распилом бревна. Трава сплошь была измята и изрисована колеями, – по всему видно, к хозяину много наведывались на автомашинах. Он и сам, нужно думать, частенько был не прочь лихо подкатить к воротам. У него, может быть, было даже два автомобиля: какие-нибудь старенькие «Жигули» и какой-нибудь новенький «Ландкрузер». В стороне от хаты и сараев, насколько можно было понять, развернулся широкий фронт строительных работ: рытые котлованы, арматура, кучами темный мокрый песок и белый сухой песок, лопаты, воткнутые в него, известь, наполовину высыпавшаяся из мешка, и такого рода. За стройкой начинались огороды и тянулись чуть не до самого горизонта. Роман ближе подходил.
Во дворе у летней кухни на приземистой лавочке, где сохнут чавунцы и прилажена кукурузодерка, сидел лысый с большой, блестящей, как арбуз, головой человек, по всем приметам – отец Жанны Мазепа. Рослый, матерый как кабан, красная шея, точно дубовый пень, крупный красный фигурный нос, пузо, руки-воротилы, по локоть черные. Перед ним, где на дощечке, где на картонке, – чтобы не дай бог никакой мусор или песок не попали на смазку, – грациозно разместился разобранный до малейших деталей мотоцикл. Не какие-нибудь там «Карпаты», а самый натуральный мотоцикл заграничного производства. Мать Жанны, хитрая на вид, загоняла индюков и затесавшуюся между ними гуску в загородку, как вдруг пес начал выбираться с лаем из будки. Она заметила Романа и, подойдя к мужу, шепнула ему. Тот поднял глаза. Роман Романович стоял во всей красе, а позади него захлопывалась калитка с разноцветными железными завитками. «Я хочу вашу дочь в жены», – проговорил он не своим голосом. В это мгновение даже пес как будто онемел. Было необычайно тихо, как в могиле, и только из какого-то далекого и недосягаемого для глаза гая доносилось, как тамошние птицы мелодично пересвистываются друг с дружкой. Невероятно, чтобы Роман вдруг решился такое сделать или чтобы его губы против воли сами по себе высказались. Он тайно готовился. Быть может, всю дорогу сюда, а может, и всю предшествующую ночь. Хозяйка, не вполне доверяя своим ушам, слегка осоловела, а у хозяина образовалась какая-то дурачковатая улыбка, точно как у молодой утки, и немножко приоткрылся рот. Псина лаяла, гремя цепью. Индюки, таращась на гостя, разбредались по двору. А Роман Романович ожидал.
Первой мыслью Мазепе пришло: идиот. Но странно, какой из окружных идиотов это мог быть? – все были известны ему, не возможно, чтобы оказался приезжий. Затем он рассудил, что все же не настолько идиот, чтобы нельзя ему было покрошить ребра. Тотчас кровь полилась к лицу, от былой улыбки не осталось и следа. Хозяйка, видя, как у мужа посинели кулаки, снова приклонилась и принялась нашептывать. Она, вероятно, убеждала его не поддаваться первому чувству, а поступить иначе, и учила как, а он упорствовал и едва сдерживался, чтобы не вскочить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14