Роман оставил крапиву и пошел в ячмень, хрустя колосками. А ему было теперь безразлично, и даже не пугал объездчик, что вот – вот мог нагрянуть, а тот бы не простил. Клены во всей красе и величественности осанки, – так что ни с какой другой породой не спутаешь, – сколько гордости и света в острых листах! – представали. Они шумели на самом краю оврага, который, совершив гигантский обход широкими долинами, выворачивал к ним, углубившись и расширившись до невозможных расстояний. Здесь открывались окрестности для обозрения. От края до края весь противоположный склон, нежно зеленый, гладкий как воловий бок, покрывали маленькие изящные, словно искусно сотворенные, деревца, целые армии их, размещенные в шахматном порядке. Они занимали гектары во все направления. Они удивительно правильными шарообразными кронами касались у голубого горизонта неба и сбегали по склону в овраг. Это были вишни, яблони, груши, абрикосы. Это были прежде колхозные сады, и всякий умел обворовывать их, а сейчас они были чужие. Все они принадлежали Мазепе. Чтобы оборвать хотя бы десятую долю вишен, понадобилась бы не одна неделя для всего поселка и окружающих его хуторов, но Роман Романович уже не задумывался. Спустился в овраг и стал крохотный; поднялся там, углубился в сады и пропал совсем.
Было тихо, безветренно, обширный склон загораживал ветер. Роман влез на вишневое дерево, потому что нижние ветви он оборвал и наполнил почти ведра. Он не метался между деревьями, но выбрал одно и положил, не очистив его от ягод совершенно, к другому не переходить. Но шумели оставленные по ту сторону клены. Чудно так: всюду безветрие, а они шумят, – чудно и завораживающе; и вправду поверишь, что они сами, что переполняет их, и – выговариваются, что у них своя собственная дума. Спустя некоторое время послышались рядом переливчатые резкие голоса и показались здесь неправдоподобными. Роман притих в зелени, полагая сперва, что почудилось, а потом все больше уверяясь, что они настоящие. Шли молодые, школьники: девушки и хлопцы. Хлопцы быстро на природе развиваются, мужают, голоса их крепнут и голоса из грубеют. Девушки веселились, беззастенчиво и раскованно. Хлопцы веселили их. Там, среди них, была и Жанна. Вот подошли к романову дереву. А Роман Романович наверху как будто бы умер. Один из хлопцев обнаружил ведра и возле них ботинки, которые Роман скинул, чтобы не мешались, стал подбрасывать их, как жонглер, а потом с силой зашвырнул один ботинок в овраг, а другой совсем в противоположном направлении. Девушки вспыхнули смехом. Они как будто бы угадали, чьи были ботинки, и как будто бы знали, что будет дальше. Роману захотелось заорать, чтобы вернули на место, он почти двинулся, чтобы спуститься и надавать сосункам по шеям, но отчего-то не двинулся. А хлопцы потешались:
– У Мазепы хорошие вишни, с них ботинки падают.
– Да, и ведра тоже.
– А что, теперь подошел их срок зрелости?
– Даже отошел. Ему на смену подступил черед дураков.
– Да, хлопцы, я вот уже слышу: сейчас где-то брякнется о землю один.
– Эй, дурень, ты где? Прыгай вниз, не то сторож как раз подстрелит тебя.
– А, может, потрясти?
– Нет, дайте, я потрясу.
Я тебя потрясу, так что зубы расшатаются, – донеслось от Романа. Он лягнул самого ближнего хлопца, так что тот отскочил и притих, озлобленный.
Ну, хватит, – скомандовала Жанна. – Я иду домой, а вы, хлопцы, проводите Оксанку. Оксанка, принеси завтра фотки, те, что договаривались. Я тебе их верну.
И молодежь стала расходиться. Роман с треском сорвался вниз и босой помчался за Жанной. «Жанна! Жанна!» – окликивал он ее. «Кто тебе тут Жанна?» – кричали хлопцы и свистели, но не подходили. А Жанна словно и не слыхала.
– Жанна! – догнал ее Роман, – Я подобрал случайно твое, – и снимает резинку с запястья, и, глядя ей в глаза, – Возьми.
– Ой, это моя, – узнала Оксанка и подбежала взять.
– Это оксанкина, – ответила Жанна.
А хлопцы рассмеялись.
У Жанны нежная, детская еще кожа, с пушком персиковым на свет, удивительно притягательная. Все Роман ей удивлялся. Он хотел, и чуть было не тянулся, дотронуться до ее лба, носа, щек, провести пальцами по бровям, едва касаясь. Как природа такое сотворила? Брови, пробивающиеся темными лучами и сбивающиеся в черную, твердую, как вычерченную, линию и расходящиеся веером на переносице. Завитки волос на шее, с какой идеальной округлостью завивающиеся! Светлые, почти белые на самой границе и тонкие, а потом темнее и более блестящие. Почему так устроено и распоряжено, что даже в животе невесомость? Линии абриса лица плавные. Кто их вывел? Острый локоток с выемками, там, где нужно и сумасшедшими полутенями. Глаза из чего сделаны? Кто их так волшебно изваял, залил цветом? Да еще наградил игрой и внутренним посверкиванием. Роману хотелось забрать ее себе, чтобы вертеть и крутить, разглядывая, чтобы разглаживать волосы, и чтобы столетия тем временем убегали. И признаваться. Чтобы было стыдно и неловко вначале, а потом свободно. Не так владеть, как вещью, а чтобы не знать, куда спрятаться от нее, чтобы она им владела. И что-нибудь подобное говорить: «О, Жанна, я не просто влюблен в тебя, но ты нужна мне, Жанна. Ты заменишь мне былое счастье. Ты – юная красавица, и ты на это способна. Ты возвращаешь меня к радости, ведь сама ты – радостна; новизна и свежесть – твои крылья, и всеобъемлющая, бессознательная вера. А я признаюсь, что давно утерял ее. Неверие владеет мной, один пустой страх. Измерены житейские успехи и житейские волнения, и среди них нигде не отыщется следа влюбленности. Твой нрав мне подходит и твой характер, задор, желание казаться опытной, холодность напускная ко мне. Но это ведь молодость. Смотри, как молодые на краю клены шумят…»
– Не надо только за мной идти, – сказала Жанна Роману ни тепло, ни холодно, и вообще не понятно как. – До завтра, Оксанка. Хлопцы, вы смотрите, ее до дома проведите и ничего по пути не выдумывайте, она мне потом все перескажет.
Жанна больше не оборачивалась, и Роман долго за ней следил, пока она не скрылась из виду.
* * *
Над горизонтами стелилась мара и дымка укрывала вполовину переливы холмов и неровный клубистый лесной край в лощине, и дугу острую поля, как предвестие великого дождя или сырое рождение ветра. Но это – далеко-далеко, так, что никакого опасения, – только предвидение и только предчувствие; кто его знает, может, пройдет стороной или не сбудется вовсе, или почудилось, – глаза заслезились, – или выдумки. Потому что уже по мере приближения облака высветлялись, как выходили из погреба, яснее очерчивались; мясистыми боками бухались, головами, лбами бились, громоздились рваные, с растрепанными полами, – минутные сменяющиеся образы; а еще ближе – поднимались и в широчайший фронт растягивались, в гряду, набухающую, разную, – оттенки грязно радужные и те, какие у художника от пастельной пыли на пальцах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Было тихо, безветренно, обширный склон загораживал ветер. Роман влез на вишневое дерево, потому что нижние ветви он оборвал и наполнил почти ведра. Он не метался между деревьями, но выбрал одно и положил, не очистив его от ягод совершенно, к другому не переходить. Но шумели оставленные по ту сторону клены. Чудно так: всюду безветрие, а они шумят, – чудно и завораживающе; и вправду поверишь, что они сами, что переполняет их, и – выговариваются, что у них своя собственная дума. Спустя некоторое время послышались рядом переливчатые резкие голоса и показались здесь неправдоподобными. Роман притих в зелени, полагая сперва, что почудилось, а потом все больше уверяясь, что они настоящие. Шли молодые, школьники: девушки и хлопцы. Хлопцы быстро на природе развиваются, мужают, голоса их крепнут и голоса из грубеют. Девушки веселились, беззастенчиво и раскованно. Хлопцы веселили их. Там, среди них, была и Жанна. Вот подошли к романову дереву. А Роман Романович наверху как будто бы умер. Один из хлопцев обнаружил ведра и возле них ботинки, которые Роман скинул, чтобы не мешались, стал подбрасывать их, как жонглер, а потом с силой зашвырнул один ботинок в овраг, а другой совсем в противоположном направлении. Девушки вспыхнули смехом. Они как будто бы угадали, чьи были ботинки, и как будто бы знали, что будет дальше. Роману захотелось заорать, чтобы вернули на место, он почти двинулся, чтобы спуститься и надавать сосункам по шеям, но отчего-то не двинулся. А хлопцы потешались:
– У Мазепы хорошие вишни, с них ботинки падают.
– Да, и ведра тоже.
– А что, теперь подошел их срок зрелости?
– Даже отошел. Ему на смену подступил черед дураков.
– Да, хлопцы, я вот уже слышу: сейчас где-то брякнется о землю один.
– Эй, дурень, ты где? Прыгай вниз, не то сторож как раз подстрелит тебя.
– А, может, потрясти?
– Нет, дайте, я потрясу.
Я тебя потрясу, так что зубы расшатаются, – донеслось от Романа. Он лягнул самого ближнего хлопца, так что тот отскочил и притих, озлобленный.
Ну, хватит, – скомандовала Жанна. – Я иду домой, а вы, хлопцы, проводите Оксанку. Оксанка, принеси завтра фотки, те, что договаривались. Я тебе их верну.
И молодежь стала расходиться. Роман с треском сорвался вниз и босой помчался за Жанной. «Жанна! Жанна!» – окликивал он ее. «Кто тебе тут Жанна?» – кричали хлопцы и свистели, но не подходили. А Жанна словно и не слыхала.
– Жанна! – догнал ее Роман, – Я подобрал случайно твое, – и снимает резинку с запястья, и, глядя ей в глаза, – Возьми.
– Ой, это моя, – узнала Оксанка и подбежала взять.
– Это оксанкина, – ответила Жанна.
А хлопцы рассмеялись.
У Жанны нежная, детская еще кожа, с пушком персиковым на свет, удивительно притягательная. Все Роман ей удивлялся. Он хотел, и чуть было не тянулся, дотронуться до ее лба, носа, щек, провести пальцами по бровям, едва касаясь. Как природа такое сотворила? Брови, пробивающиеся темными лучами и сбивающиеся в черную, твердую, как вычерченную, линию и расходящиеся веером на переносице. Завитки волос на шее, с какой идеальной округлостью завивающиеся! Светлые, почти белые на самой границе и тонкие, а потом темнее и более блестящие. Почему так устроено и распоряжено, что даже в животе невесомость? Линии абриса лица плавные. Кто их вывел? Острый локоток с выемками, там, где нужно и сумасшедшими полутенями. Глаза из чего сделаны? Кто их так волшебно изваял, залил цветом? Да еще наградил игрой и внутренним посверкиванием. Роману хотелось забрать ее себе, чтобы вертеть и крутить, разглядывая, чтобы разглаживать волосы, и чтобы столетия тем временем убегали. И признаваться. Чтобы было стыдно и неловко вначале, а потом свободно. Не так владеть, как вещью, а чтобы не знать, куда спрятаться от нее, чтобы она им владела. И что-нибудь подобное говорить: «О, Жанна, я не просто влюблен в тебя, но ты нужна мне, Жанна. Ты заменишь мне былое счастье. Ты – юная красавица, и ты на это способна. Ты возвращаешь меня к радости, ведь сама ты – радостна; новизна и свежесть – твои крылья, и всеобъемлющая, бессознательная вера. А я признаюсь, что давно утерял ее. Неверие владеет мной, один пустой страх. Измерены житейские успехи и житейские волнения, и среди них нигде не отыщется следа влюбленности. Твой нрав мне подходит и твой характер, задор, желание казаться опытной, холодность напускная ко мне. Но это ведь молодость. Смотри, как молодые на краю клены шумят…»
– Не надо только за мной идти, – сказала Жанна Роману ни тепло, ни холодно, и вообще не понятно как. – До завтра, Оксанка. Хлопцы, вы смотрите, ее до дома проведите и ничего по пути не выдумывайте, она мне потом все перескажет.
Жанна больше не оборачивалась, и Роман долго за ней следил, пока она не скрылась из виду.
* * *
Над горизонтами стелилась мара и дымка укрывала вполовину переливы холмов и неровный клубистый лесной край в лощине, и дугу острую поля, как предвестие великого дождя или сырое рождение ветра. Но это – далеко-далеко, так, что никакого опасения, – только предвидение и только предчувствие; кто его знает, может, пройдет стороной или не сбудется вовсе, или почудилось, – глаза заслезились, – или выдумки. Потому что уже по мере приближения облака высветлялись, как выходили из погреба, яснее очерчивались; мясистыми боками бухались, головами, лбами бились, громоздились рваные, с растрепанными полами, – минутные сменяющиеся образы; а еще ближе – поднимались и в широчайший фронт растягивались, в гряду, набухающую, разную, – оттенки грязно радужные и те, какие у художника от пастельной пыли на пальцах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14