Она-то и не дала путникам услышать приближение догонявшего их всадника.
Он появился нежданно из-за поворота дороги, повторявшего излучину реки. Только тогда и услышали топот его коня. Это был Антонис Мемлинг.
Они остановились. Антонис запыхался чуть меньше скакуна.
– Как же это ты, Питер, уехал и не дал знать? – не успев остановиться, начал он попреки. – Разве друзья поступают так? Или я тебя чем-нибудь обидел?
Он мог бы и не произносить этих слов, простодушный мужик-добряга: и без того его лицо выражало обиду и горечь. Петру стало совестно, жалость полоснула душу. Ведь чуть ли не с первого дня войны он с этим здоровяком вместе… Дотянувшись до Мемлинга, Петр неловко обнял его и притянул к себе. Антонис сразу оттаял.
– Ну то-то же, – пробормотал он. – А я уж думал: обидел чем…
– Что ты, Антонис, дружище! Извини меня.
– Какие там извинения, Питер! Можно, я тоже немного провожу тебя?
Вдруг раздались выстрелы; горное эхо множило их. Судя по всему, группа вестовых, проехавшая вперед, наткнулась на противника.
Так оно и было. Проскакав ярдов триста, не больше, Петр с товарищами очутился на опушке леса. Впереди расстилалась поляна, густо усеянная термитниками. Высокие конусообразные гнезда термитов не берет никакая пуля, и этим, конечно, воспользовался Франс Брюгель, оказавшийся во главе молодых буров, которые напоролись на небольшой отряд драгун, расположившихся на отдых. Мгновенно спешив своих людей, Франс приказал положить лошадей и рассредоточил бойцов. Англичане стреляли по ним с противоположного края поляны, от леса, однако безрезультатно, а сунуться дальше не решались.
Ян послал Антониса и Каамо в объезд по левому, лесному краю поляны; открыв огонь с фланга англичан, они, если не спугнут их, дадут возможность продвинуться ребятам Брюгеля. Каамо и Мемлинг с места взяли в галоп.
– А мы подождем здесь, – сказал Ян и, спрыгнув с коня, преспокойно расселся на траве. – Садись, Питер.
Петр рассмеялся:
– Ты чудак, Ян, и не очень-то умеешь хитрить. Думаешь, теперь надо как-то по-особенному заботиться о моей голове? Ничего с ней не случится! – Он дал коню шенкеля; Алмаз стремительно вынес его к Инкомати и помчал вдоль реки.
Это было, конечно, неосторожно, но и до этого дня Петр бывал далеко не всегда осмотрителен в бою. Однако именно сегодня вражеская пуля зацепила его. В первый раз за всю войну! Впрочем, и на сей раз ему повезло, недаром буры говорили, что он родился в рубашке. Ее и царапиной-то настоящей нельзя было назвать, эту пустячную ссадину на пальце, – столь тонким, прямо-таки нежным скользом коснулась пуля.
Тем временем огневая потасовка подошла к концу – много быстрее, чем поначалу можно было ожидать. Франс, пользуясь надежным прикрытием термитников, двинулся вперед и сам ударил по англичанам. А тут подоспели еще Антонис и Каамо. Англичане бежали, под их офицером в последний момент рухнула лошадь.
Когда Петр и Ян поскакали к своим, те плотным кольцом окружили плененного англичанина и Каамо. Молодой негр ожесточенно говорил о чем-то. Буры возбужденно гудели. Обезоруженный офицер зло пофыркивал.
Петр сразу узнал его. Это был Чарльз Марстон. Он не изменился с тех пор, когда они познакомились, так не понравившись друг другу. Только его пронзительно рыжие усы торчали, пожалуй, еще более воинственно, а налитая шея стала совсем багровой. Впрочем, это можно было объяснить и обстоятельствами момента.
Все расступились перед Петром и Яном. Марстон увидел своих знакомцев и, видимо, тоже сразу узнал их. Поглядывая исподлобья, он сказал с кривой усмешкой:
– Конечно, рассчитывать на снисхождение мне не приходится.
– Рассчитывайте лучше на справедливость, вы ведь не женщина, – бросил ему Петр.
По бурскому военному обычаю, суд состоялся тут же. Бесчинства карательного отряда Марстона в негритянских селениях даже не поминались – у буров были к нему свои счеты: разоренные дорпы, сожженные фермы, угнанные в концлагеря семьи. Любой другой был бы помилован, Марстон – нет.
Пока вершился суд, Петр отошел в сторонку. Одна мысль взволновала его. Он немало повидал смертей, убивал сам и других посылал убивать и умирать. Дело касалось десятков и сотен жизней, а все казалось простым, само собой разумеющимся. А вот сейчас речь шла о жизни одного негодяя, и все же Петр задумался, вправе ли они распорядиться ею.
Оказывается, это очень разные вещи – убить в бою и вне боя. Умри Марстон от пули, выпущенной Франсом или Каамо полчаса назад, все считали бы это естественным и не надо бы никакого суда… Петр поразился: да, именно естественной считали бы совершенно противоестественную, от пули, смерть. Ведь естественным было то, что полчаса назад кто-то стрелял и попал в него – к счастью, только чуть поранив, а мог бы и сразить, и это было бы в порядке вещей, просто кто-то из англичан исполнил бы свой долг. Эвон как… даже долг!
Значит, когда вооруженные стреляют в вооруженных – это война, а когда в безоружного – это убийство? А подумал ты, кто он, этот безоружный? Не сам ли ты совсем недавно бросил Марстону слова о справедливости? Что же, это будет справедливо – отпустить карателя, чтобы он мог снова взять оружие и снова убивать и грабить? О, тогда бы они с Якобом Мором всласть поуправляли этой страной!.. Так не справедливо ли будет вбить его пулей в землю, даже если в данную минуту он безоружен? О снисхождении можно думать только среди честных и равных, а снисхождение к разнузданному убийце и грабительству – слюнтяйство и преступление. Человеку, который готовится к классовой борьбе, вовсе не пристало забывать это!
Так Петр рассуждал сам с собой и в конце концов пришел к тому же выводу, к которому без всяких там рассуждений пришли и буры. Решение было единогласным.
Марстон вначале грозил им страшными карами, потом лепетал о том, что он просто выполнял приказы.
– Он врет! – бешено закричал Каамо. – Кто тебе приказывал убивать моего отца? Кто приказывал бить меня и делать такой вот шрам? Кто приказывал повесить Кулу?
Марстон, ошарашенный, молчал. Он не понимал, в чем его еще обвиняют.
– Не ори, Каамо, – строго сказал Ян. – Зачем устраивать истерику?
А Каамо дрожал и то скрипел зубами, то улыбался – даже тогда, когда Марстон был уже расстрелян. Лишь Петру он признался:
– Я кричал, чтобы мне не жалко было убивать эту тварь. Ведь это было не в бою.
Петр глянул на него с удивлением, потом усмехнулся. Каамо не понял этой усмешки и, подумав, что Питер насмехается над его жалостью, опустил глаза…
На следующий день буры простились с Петром. Ян долго тискал его, потом, отвернувшись, отошел и вспрыгнул в седло…
Петру предстояло перейти границу с Мозамбиком. Ее стерегла специальная зулусская стража под начальством бура из немцев Стейнакера, продавшегося англичанам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
Он появился нежданно из-за поворота дороги, повторявшего излучину реки. Только тогда и услышали топот его коня. Это был Антонис Мемлинг.
Они остановились. Антонис запыхался чуть меньше скакуна.
– Как же это ты, Питер, уехал и не дал знать? – не успев остановиться, начал он попреки. – Разве друзья поступают так? Или я тебя чем-нибудь обидел?
Он мог бы и не произносить этих слов, простодушный мужик-добряга: и без того его лицо выражало обиду и горечь. Петру стало совестно, жалость полоснула душу. Ведь чуть ли не с первого дня войны он с этим здоровяком вместе… Дотянувшись до Мемлинга, Петр неловко обнял его и притянул к себе. Антонис сразу оттаял.
– Ну то-то же, – пробормотал он. – А я уж думал: обидел чем…
– Что ты, Антонис, дружище! Извини меня.
– Какие там извинения, Питер! Можно, я тоже немного провожу тебя?
Вдруг раздались выстрелы; горное эхо множило их. Судя по всему, группа вестовых, проехавшая вперед, наткнулась на противника.
Так оно и было. Проскакав ярдов триста, не больше, Петр с товарищами очутился на опушке леса. Впереди расстилалась поляна, густо усеянная термитниками. Высокие конусообразные гнезда термитов не берет никакая пуля, и этим, конечно, воспользовался Франс Брюгель, оказавшийся во главе молодых буров, которые напоролись на небольшой отряд драгун, расположившихся на отдых. Мгновенно спешив своих людей, Франс приказал положить лошадей и рассредоточил бойцов. Англичане стреляли по ним с противоположного края поляны, от леса, однако безрезультатно, а сунуться дальше не решались.
Ян послал Антониса и Каамо в объезд по левому, лесному краю поляны; открыв огонь с фланга англичан, они, если не спугнут их, дадут возможность продвинуться ребятам Брюгеля. Каамо и Мемлинг с места взяли в галоп.
– А мы подождем здесь, – сказал Ян и, спрыгнув с коня, преспокойно расселся на траве. – Садись, Питер.
Петр рассмеялся:
– Ты чудак, Ян, и не очень-то умеешь хитрить. Думаешь, теперь надо как-то по-особенному заботиться о моей голове? Ничего с ней не случится! – Он дал коню шенкеля; Алмаз стремительно вынес его к Инкомати и помчал вдоль реки.
Это было, конечно, неосторожно, но и до этого дня Петр бывал далеко не всегда осмотрителен в бою. Однако именно сегодня вражеская пуля зацепила его. В первый раз за всю войну! Впрочем, и на сей раз ему повезло, недаром буры говорили, что он родился в рубашке. Ее и царапиной-то настоящей нельзя было назвать, эту пустячную ссадину на пальце, – столь тонким, прямо-таки нежным скользом коснулась пуля.
Тем временем огневая потасовка подошла к концу – много быстрее, чем поначалу можно было ожидать. Франс, пользуясь надежным прикрытием термитников, двинулся вперед и сам ударил по англичанам. А тут подоспели еще Антонис и Каамо. Англичане бежали, под их офицером в последний момент рухнула лошадь.
Когда Петр и Ян поскакали к своим, те плотным кольцом окружили плененного англичанина и Каамо. Молодой негр ожесточенно говорил о чем-то. Буры возбужденно гудели. Обезоруженный офицер зло пофыркивал.
Петр сразу узнал его. Это был Чарльз Марстон. Он не изменился с тех пор, когда они познакомились, так не понравившись друг другу. Только его пронзительно рыжие усы торчали, пожалуй, еще более воинственно, а налитая шея стала совсем багровой. Впрочем, это можно было объяснить и обстоятельствами момента.
Все расступились перед Петром и Яном. Марстон увидел своих знакомцев и, видимо, тоже сразу узнал их. Поглядывая исподлобья, он сказал с кривой усмешкой:
– Конечно, рассчитывать на снисхождение мне не приходится.
– Рассчитывайте лучше на справедливость, вы ведь не женщина, – бросил ему Петр.
По бурскому военному обычаю, суд состоялся тут же. Бесчинства карательного отряда Марстона в негритянских селениях даже не поминались – у буров были к нему свои счеты: разоренные дорпы, сожженные фермы, угнанные в концлагеря семьи. Любой другой был бы помилован, Марстон – нет.
Пока вершился суд, Петр отошел в сторонку. Одна мысль взволновала его. Он немало повидал смертей, убивал сам и других посылал убивать и умирать. Дело касалось десятков и сотен жизней, а все казалось простым, само собой разумеющимся. А вот сейчас речь шла о жизни одного негодяя, и все же Петр задумался, вправе ли они распорядиться ею.
Оказывается, это очень разные вещи – убить в бою и вне боя. Умри Марстон от пули, выпущенной Франсом или Каамо полчаса назад, все считали бы это естественным и не надо бы никакого суда… Петр поразился: да, именно естественной считали бы совершенно противоестественную, от пули, смерть. Ведь естественным было то, что полчаса назад кто-то стрелял и попал в него – к счастью, только чуть поранив, а мог бы и сразить, и это было бы в порядке вещей, просто кто-то из англичан исполнил бы свой долг. Эвон как… даже долг!
Значит, когда вооруженные стреляют в вооруженных – это война, а когда в безоружного – это убийство? А подумал ты, кто он, этот безоружный? Не сам ли ты совсем недавно бросил Марстону слова о справедливости? Что же, это будет справедливо – отпустить карателя, чтобы он мог снова взять оружие и снова убивать и грабить? О, тогда бы они с Якобом Мором всласть поуправляли этой страной!.. Так не справедливо ли будет вбить его пулей в землю, даже если в данную минуту он безоружен? О снисхождении можно думать только среди честных и равных, а снисхождение к разнузданному убийце и грабительству – слюнтяйство и преступление. Человеку, который готовится к классовой борьбе, вовсе не пристало забывать это!
Так Петр рассуждал сам с собой и в конце концов пришел к тому же выводу, к которому без всяких там рассуждений пришли и буры. Решение было единогласным.
Марстон вначале грозил им страшными карами, потом лепетал о том, что он просто выполнял приказы.
– Он врет! – бешено закричал Каамо. – Кто тебе приказывал убивать моего отца? Кто приказывал бить меня и делать такой вот шрам? Кто приказывал повесить Кулу?
Марстон, ошарашенный, молчал. Он не понимал, в чем его еще обвиняют.
– Не ори, Каамо, – строго сказал Ян. – Зачем устраивать истерику?
А Каамо дрожал и то скрипел зубами, то улыбался – даже тогда, когда Марстон был уже расстрелян. Лишь Петру он признался:
– Я кричал, чтобы мне не жалко было убивать эту тварь. Ведь это было не в бою.
Петр глянул на него с удивлением, потом усмехнулся. Каамо не понял этой усмешки и, подумав, что Питер насмехается над его жалостью, опустил глаза…
На следующий день буры простились с Петром. Ян долго тискал его, потом, отвернувшись, отошел и вспрыгнул в седло…
Петру предстояло перейти границу с Мозамбиком. Ее стерегла специальная зулусская стража под начальством бура из немцев Стейнакера, продавшегося англичанам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90