А в бегах мы уже шесть лет сравнялось. Иной
раз сердце-то рвется, повидал бы места свои родные, а тут - ду-ду-ду - играй
хотчей. А ты еще говоришь: счастливые мы.
Жоржица с вниманием выслушав рассказ музыканта, вздохнул и сказал:
- Нет, все-таки вы счастливей меня, ну-ка дайте мне хоть посмотреть на ваши
дудочки.
- Это не дудочки, малец, а видишь - у него кларнет, а у меня - флейта.
Жоржица начал бесконечные разговоры с музыкантом, просил его показать, как
играют на флейте, очень скоро запомнил все приемы и стал усиленно просить
продать ему флейту, предлагая в обмен за нее два золотых, красовавшихся на
его феске и составлявших его собственное достояние.
Наконец торг был закончен, и флейта перешла в собственность мальчика,
который с восторгом спрятал ее за пазуху. С этого момента он начал учиться
на флейте опять самоучкой, убегая для упражнений в соседний с городом лес.
Впоследствии Георгий Христофорович очень недурно играл на флейте и любил
рассказывать, как ему доставалось за любовь к музыке".
3
Тут чтение пришлось прервать. Снизу несся страшный грохот, словно кто-то
пытался высадить окно открытой ладонью. На даче происходили непонятные вещи,
я весь превратился в слух и даже обрадовался, когда грохот на первом этаже
повторился снова.
- Кто там? - грозно спросил я и, не получив ответа, пошел вниз, прихватив
острую стамеску.
Хищно отставив руку с инструментом, как ходят гангстеры в боевике, я
осмотрел пустую кухню, коридор, осторожно ступая, вошел в большую комнату. В
окно билась большая серая ворона, залетевшая сюда через открытую на веранду
дверь. Я подбежал к подоконнику, рванул шпингалеты и выпустил пленницу на
волю. Птица улетела недалеко, опустилась на траву, вытянула шею, смотрела на
меня выжидающе и нахально. В ней было столько комичного, что я не выдержал и
рассмеялся:
- Лети, дура, с тебя должок!
Ворона утвердительно моргнула, смешно запрыгала прочь, взлетела и исчезла в
сплетении зеленых веток.
Птица в доме - плохой знак, быть может, я сам его накликал, описав в сказке
явление моей умершей прабабки Евгеньевны. Она пришла ко мне сюда, на дачу,
села в плетеное кресло, посмотрела сквозь меня уставшими, бесцветными
глазами.
- Ты хотел поехать в Глубокое, поезжай, только вряд ли что поймешь,- сказала
Евгеньевна в моей рукописи.
Я отправился пить кофе и, пока кипятил воду, думал о подобных мемуарах,
романтизировавших прошлое.
Крылоподобные листья каштана за окном теперь больше походили на рояльные
молоточки - они поднимались и падали, словно кто-то, заключенный в ствол
дерева, самозабвенно перебирал костяшки клавиатуры.
4
Сколько себя помню, Евгеньевна всегда была старой, то, что у нее есть имя
Ольга, я узнал уже в школе. Она жила на улице Бориса Галушкина в
трехкомнатной коммуналке на первом этаже. Раз в году, на ее день рождения,
родственники собирались за старинным круглым столом. Евгеньевна пекла
кулебяку, варила студень и картошку - остальное приносили гости: кто что
мог. Я не понимал степени ее бедности, как не понимал ее возраста. Цифры я
осмыслил позднее: пенсия - двадцать восемь рублей в месяц, колхозники
получали тогда больше. Год рождения - одна тысяча восемьсот восемьдесят
второй. Когда случилась революция, ей было тридцать пять. Через два года от
сердечного приступа умер муж. В девятнадцатом. В последние два года своей
жизни он стал морфинистом.
Сама она умерла в семьдесят восьмом, прожив последние пятьдесят девять лет в
полном одиночестве. До тридцати пяти жизнь в имении отца, затем мужа, с
тридцати семи - работа в лаборатории биологического института: мытье
пробирок и нищета. Двум своим детям она дала высшее образование. Была,
правда, в тридцатых слабая попытка изменить жизнь - она привела домой
мужчину, но моя бабка, ее дочь, встала на дыбы, и тихая Евгеньевна покорно
прогнала возможное счастье прочь. Вскоре дочь, не выдержав тесноты жизни,
порвала с матерью все отношения.
В той ее последней комнатушке все было собрано из остатков - темное,
прокопченное красное дерево, столовое серебро, которое она чистила зубным
порошком, швейная машинка "Зингер" с перламутровыми вставками - цветочки,
ангелочки на черном корпусе, похожем на печального ослика. Одна из картин
висела еще в отцовском имении - портрет древнего философа: крупный, высокий
лоб с глубокими залысинами, печальные, возведенные горе глаза, всклокоченная
борода и жилистая рука старика, покоящаяся на пустоглазом черепе.
В Евгеньевне было что-то мужское, и в первую очередь, наверное, большой
фамильный нос, красный и шмыгающий, и еще руки - сухие и шершавые ладони и
нервные пальцы, которые она вечно старалась куда-то спрятать или пристроить
при разговоре. Когда на дне рождения возникал общий разговор, Евгеньевна
отстранялась, непонятно было, слушает ли она говорящих.
Книги она, кажется, читала и даже ходила на выставки в Пушкинский музей. На
стенах ее комнаты не было ничего лишнего, тем удивительней было мне однажды
обнаружить новую картинку, открытку, приколотую булавками в углу напротив
кровати. Это был карандашный рисунок Ван-Гога, из ранних, когда он много
рисовал шахтеров, стариков из богадельни, крестьян. Назывался он: "На пороге
вечности".
Старик сидел на простом стуле на фоне кирпичной стены. Тяжелая, лысая голова
уронена в большие сжатые ладони. Согбенная мощная спина очерчена жирной
волнистой линией. Рисунок был сделан в год ее рождения - в одна тысяча
восемьсот восемьдесят втором. Не думаю, впрочем, чтобы Евгеньевна придавала
значение этому случайному совпадению.
Я больше любил смотреть на вангоговского крестьянина, чем на романтического
философа с черепом, почему-то он напоминал мне портрет Достоевского. Я так и
сказал однажды за столом: "Плачущий Достоевский",- и пом-ню - все
рассмеялись. Не знаю, куда делась эта открытка.
Когда я спросил Евгеньевну, почему она выбрала именно этот рисунок, она
скромно сказала:
- На выставке давали.
Евгеньевна вставала рано - стирала, гладила, шила, подшивала. С
младенческого возраста все мои рубашки прошли через ее руки. Она старалась
помочь чем могла. Подарила маме на свадьбу белую льняную скатерть - кружева
в тысячи стежков Евгеньевна сплела сама.
Сухонькая и всегда чистая - кроме каш и хлеба, она мало что могла себе
позволить. Два-три раза в месяц, созвонившись с моей мамой, садилась утром
на трамвай, ехала через всю Москву и долго еще шла пешком - экономила десять
копеек на метро. Она появлялась в нашем дворе: сумка в руках, в ней мои
отглаженные, заштопанные рубашки, штаны, носки и обязательный подарок -
оловянный солдатик или копеечная машинка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
раз сердце-то рвется, повидал бы места свои родные, а тут - ду-ду-ду - играй
хотчей. А ты еще говоришь: счастливые мы.
Жоржица с вниманием выслушав рассказ музыканта, вздохнул и сказал:
- Нет, все-таки вы счастливей меня, ну-ка дайте мне хоть посмотреть на ваши
дудочки.
- Это не дудочки, малец, а видишь - у него кларнет, а у меня - флейта.
Жоржица начал бесконечные разговоры с музыкантом, просил его показать, как
играют на флейте, очень скоро запомнил все приемы и стал усиленно просить
продать ему флейту, предлагая в обмен за нее два золотых, красовавшихся на
его феске и составлявших его собственное достояние.
Наконец торг был закончен, и флейта перешла в собственность мальчика,
который с восторгом спрятал ее за пазуху. С этого момента он начал учиться
на флейте опять самоучкой, убегая для упражнений в соседний с городом лес.
Впоследствии Георгий Христофорович очень недурно играл на флейте и любил
рассказывать, как ему доставалось за любовь к музыке".
3
Тут чтение пришлось прервать. Снизу несся страшный грохот, словно кто-то
пытался высадить окно открытой ладонью. На даче происходили непонятные вещи,
я весь превратился в слух и даже обрадовался, когда грохот на первом этаже
повторился снова.
- Кто там? - грозно спросил я и, не получив ответа, пошел вниз, прихватив
острую стамеску.
Хищно отставив руку с инструментом, как ходят гангстеры в боевике, я
осмотрел пустую кухню, коридор, осторожно ступая, вошел в большую комнату. В
окно билась большая серая ворона, залетевшая сюда через открытую на веранду
дверь. Я подбежал к подоконнику, рванул шпингалеты и выпустил пленницу на
волю. Птица улетела недалеко, опустилась на траву, вытянула шею, смотрела на
меня выжидающе и нахально. В ней было столько комичного, что я не выдержал и
рассмеялся:
- Лети, дура, с тебя должок!
Ворона утвердительно моргнула, смешно запрыгала прочь, взлетела и исчезла в
сплетении зеленых веток.
Птица в доме - плохой знак, быть может, я сам его накликал, описав в сказке
явление моей умершей прабабки Евгеньевны. Она пришла ко мне сюда, на дачу,
села в плетеное кресло, посмотрела сквозь меня уставшими, бесцветными
глазами.
- Ты хотел поехать в Глубокое, поезжай, только вряд ли что поймешь,- сказала
Евгеньевна в моей рукописи.
Я отправился пить кофе и, пока кипятил воду, думал о подобных мемуарах,
романтизировавших прошлое.
Крылоподобные листья каштана за окном теперь больше походили на рояльные
молоточки - они поднимались и падали, словно кто-то, заключенный в ствол
дерева, самозабвенно перебирал костяшки клавиатуры.
4
Сколько себя помню, Евгеньевна всегда была старой, то, что у нее есть имя
Ольга, я узнал уже в школе. Она жила на улице Бориса Галушкина в
трехкомнатной коммуналке на первом этаже. Раз в году, на ее день рождения,
родственники собирались за старинным круглым столом. Евгеньевна пекла
кулебяку, варила студень и картошку - остальное приносили гости: кто что
мог. Я не понимал степени ее бедности, как не понимал ее возраста. Цифры я
осмыслил позднее: пенсия - двадцать восемь рублей в месяц, колхозники
получали тогда больше. Год рождения - одна тысяча восемьсот восемьдесят
второй. Когда случилась революция, ей было тридцать пять. Через два года от
сердечного приступа умер муж. В девятнадцатом. В последние два года своей
жизни он стал морфинистом.
Сама она умерла в семьдесят восьмом, прожив последние пятьдесят девять лет в
полном одиночестве. До тридцати пяти жизнь в имении отца, затем мужа, с
тридцати семи - работа в лаборатории биологического института: мытье
пробирок и нищета. Двум своим детям она дала высшее образование. Была,
правда, в тридцатых слабая попытка изменить жизнь - она привела домой
мужчину, но моя бабка, ее дочь, встала на дыбы, и тихая Евгеньевна покорно
прогнала возможное счастье прочь. Вскоре дочь, не выдержав тесноты жизни,
порвала с матерью все отношения.
В той ее последней комнатушке все было собрано из остатков - темное,
прокопченное красное дерево, столовое серебро, которое она чистила зубным
порошком, швейная машинка "Зингер" с перламутровыми вставками - цветочки,
ангелочки на черном корпусе, похожем на печального ослика. Одна из картин
висела еще в отцовском имении - портрет древнего философа: крупный, высокий
лоб с глубокими залысинами, печальные, возведенные горе глаза, всклокоченная
борода и жилистая рука старика, покоящаяся на пустоглазом черепе.
В Евгеньевне было что-то мужское, и в первую очередь, наверное, большой
фамильный нос, красный и шмыгающий, и еще руки - сухие и шершавые ладони и
нервные пальцы, которые она вечно старалась куда-то спрятать или пристроить
при разговоре. Когда на дне рождения возникал общий разговор, Евгеньевна
отстранялась, непонятно было, слушает ли она говорящих.
Книги она, кажется, читала и даже ходила на выставки в Пушкинский музей. На
стенах ее комнаты не было ничего лишнего, тем удивительней было мне однажды
обнаружить новую картинку, открытку, приколотую булавками в углу напротив
кровати. Это был карандашный рисунок Ван-Гога, из ранних, когда он много
рисовал шахтеров, стариков из богадельни, крестьян. Назывался он: "На пороге
вечности".
Старик сидел на простом стуле на фоне кирпичной стены. Тяжелая, лысая голова
уронена в большие сжатые ладони. Согбенная мощная спина очерчена жирной
волнистой линией. Рисунок был сделан в год ее рождения - в одна тысяча
восемьсот восемьдесят втором. Не думаю, впрочем, чтобы Евгеньевна придавала
значение этому случайному совпадению.
Я больше любил смотреть на вангоговского крестьянина, чем на романтического
философа с черепом, почему-то он напоминал мне портрет Достоевского. Я так и
сказал однажды за столом: "Плачущий Достоевский",- и пом-ню - все
рассмеялись. Не знаю, куда делась эта открытка.
Когда я спросил Евгеньевну, почему она выбрала именно этот рисунок, она
скромно сказала:
- На выставке давали.
Евгеньевна вставала рано - стирала, гладила, шила, подшивала. С
младенческого возраста все мои рубашки прошли через ее руки. Она старалась
помочь чем могла. Подарила маме на свадьбу белую льняную скатерть - кружева
в тысячи стежков Евгеньевна сплела сама.
Сухонькая и всегда чистая - кроме каш и хлеба, она мало что могла себе
позволить. Два-три раза в месяц, созвонившись с моей мамой, садилась утром
на трамвай, ехала через всю Москву и долго еще шла пешком - экономила десять
копеек на метро. Она появлялась в нашем дворе: сумка в руках, в ней мои
отглаженные, заштопанные рубашки, штаны, носки и обязательный подарок -
оловянный солдатик или копеечная машинка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19