Возвращаюсь на улицу. Иду дальше.
Мимо проезжает троллейбус. Из его полуоткрытой двери торчит человек. Ему очень неудобно. Он еле держится, судорожно вцепившисъ в поручень одной рукой. В другой руке — небольшой портативный магнитофон. Человек может упасть и разбиться или угодить под заднее колесо троллейбуса. Человеку угрожает смертельная опасность, он рискует жизнью. Наверное, он страшно торопится, наверное, он не может опоздать, наверное, его опоздание равносильно гибели, равносильно полнейшему жизненному краху. Решается его судьба — все повисло на волоске. И сам человек повис в двери троллейбуса. Сочувственно провожаю взглядом его спину в светло-сером пальто и его изящный, блестящий, кажется, японский магнитофон.
Два огромных, плечистых, мускулистых атланта, скорчившись от напряжения, держат на плечах тяжеленный, толстый, высокий — на четыре этажа эркер. Судя по выражению их лиц, держат они его давно. Они чертовски устали, они теряют последние силы. И никто не хочет им помочь, никто не собирается их сменить. А если они плюнут и уйдут, эркер тут же рухнет и увлечет за собой дом, который тоже рухнет, увлекая за собой соседние дома. Словом, если атланты не выдержат, случится ужасающая катастрофа. Но никто, никто не желает им помочь. И я — тоже. Постояв около них, иду дальше. Дойдя до перекрестка, оглядываюсь: дом еще стоит, атланты не уходят. Кто оценит их подвиг?
Сквер. На одной из скамеек парочка. Сидят рядышком. Он пытается поцеловать ее в губы, но она стесняется, она отворачивает голову, и ему приходится целовать ее в щеку. А ей, конечно, тоже хочется, чтобы он поцеловал ее в губы, но она скромная, стыдливая, хорошо воспитанная девушка, и ей приходится подставлять ему щеку. Он упорствует, берет ее за подбородок и пытается повернуть к себе ее лицо. А она сопротивляется, она отталкивает его руку, она отклоняет голову, но при этом не отодвигается от него, не отстраняется. Он, видимо обидевшись, убирает руку, оставляет ее в покое и сидит, глядя в сторону. Она, видимо испугавшись, заглядывает ему в глаза и что-то ему говорит. Тут он снова поворачивается к ней, хватает ее голову обеими руками и впивается ртом в ее губы. Она уже не сопротивляется.
С витрины кинотеатра на меня смотрит самодовольный красавчик с прилизанными, прилипшими к черепу волосами и с пижонской трубкой в углу рта. Он похож на Одинцова. Если бы Одинцов вышел в отставку и сбрил свои гвардейские усы, он вполне сошел бы за киноактера в амплуа супермена и счастливого любовника. Но подполковник Одинцов никогда не подаст в отставку, во всяком случае по доброй воле, и ни за что на свете не сбреет свои роскошные усы, разве что на пари. Нет, даже на пари он не лишится усов! Но что ждет его теперь, после гибели Ксении, что с ним теперь станет? И быть может, он не случайно, а нарочно тогда промазал? Быть может, он только припугнуть меня хотел? А я разозлился и прострелил ему колено. И ведь я действительно оскорбил его офицерскую честь, стал виновником его несчастья.
Детская коляска у входа в магазин. В коляске возлежит щекастый, румяный, тепло укутанный младенец. У него скорбное выражение лица. Кажется, он недоволен тем, что появился на свет. Кажется, бытие ему не по душе и земной мир ему не по вкусу. Привередливый младенец. Все живут с удовольствием, все радуются жизни, все цепляются за жизнь изо всех сил, а ему, видите ли, не нравится! Только что родился и уже во всем разочарован, и уже мрачен, и все ему не так. Я ему подмигиваю, и вдруг он начинает улыбаться, и смотрит на меня приветливо, и шевелится под своими бесчисленными одеждами, и вроде бы хочет мне что-то сказать, да не может — он еще очень мал, очень.
Человек валяется под машиной. Ноги его торчат наружу. Стою и смотрю на эти ноги. Они неподвижны. Может быть, человек мертв? Может быть, его переехала машина? Переехала и встала над ним, распростершимся на асфальте, раздавленным, расплющенным, изуродованным, а все думают, что он сам улегся по какой-то надобности. Стою и боюсь нагнуться. Собравшись с духом, все же нагибаюсь и заглядываю под брюхо машины. Слава богу, человек жив! Он отвинчивает ключом какую-то гайку. У него очень сердитое лицо. Он недоволен машиной, потому что она испортилась.
Магазин грампластинок. В отделе эстрадной музыки толпится народ. Ксюшин жанр процветает. Его популярность разрослась неимоверно и растет далее. Сотни, тысячи, десятки тысяч певцов и певиц, притоптывая, приплясывая, подпрыгивая, извиваясь всем телом, бегая по эстраде и даже делая акробатические прыжки с микрофоном в руках (бедная Ксюша, тебе приходилось петь без микрофона), выпевают, или выговаривают, или вышептывают, или выкрикивают разнообразные, а точнее — весьма однообразные и вполне доходчивые по содержанию куплеты. Частенько они пляшут не в одиночку, а группами по пять, шесть и более человек. Пляшут и вопят, и стонут, и рычат, и визжат, и завывают, и при этом лихо играют на всевозможных музыкальных инструментах (о, как сдержанно, почти застенчиво держалась ты, Ксюша, перед публикой!). А как они одеты! Их наряды фантастичны и не поддаются описанию (о, как благородно и, в сущности, просто одевалась ты, Ксюша!). А их поклонники в гигантских многотысячных залах (такие залы тебе, Ксюша, и не снились!) тоже вопят, стонут и при этом безжалостно ломают мебель (представь себе, Ксюша, это модно и поныне). Ах, Ксюша, милая Ксюша! Зачем сбивал я тебя с толку, зачем морочил тебе голову, зачем уговаривал бросить эстраду? Кто ходит сейчас в оперу? Разве что иностранцы, которые упиваются русской экзотикой в "Борисе Годунове" и "Граде Китеже". У тебя был дар предвидения, ты, наверное, чувствовала, как будут развиваться события. И ведь с тебя-то все и началось. Ты была первой богиней на Олимпе неотразимого "легкого жанра". Все эти худосочные, бледнолицые интеллигенты, все эти нудные эстеты, все эти надменные снобы, называвшие твое искусство вульгарным, были смехотворно недальновидны. Ты открывала новую эпоху мировой цивилизации — эпоху массовой культуры. О, как незаслуженно ты забыта! В отделе симфонической и оперной музыки совсем пусто. Очень юная, очень хорошенькая и очень ухоженная продавщица, скучая, подчищает густо-красные длинные ноготки маленькой маникюрной пилочкой. Выхожу из магазина и следую дальше.
Аптека. У входа обычная вывеска.
Городское аптечное управление АПТЕКА 1
31 работает с 9 до 20 часов.
Выходной — воскресенье
А повыше, над входом, сквозь тонкий слой краски проступают крупные буквы:
АПТЕКА ПРОФ. ДРЕЕРЪ И СЫНОВЬЯ
Останавливаюсь. Смотрю на буквы. Выжидаю. Проходит несколько минут. Буквы не становятся ярче, увы, не становятся ярче. Проходит еще минут десять — буквы все те же. И я иду дальше.
Огромный дом с бесчисленными дворами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93