Что ж: узнал фашистский стервятник, что у нас — не ягнятник. Мы предприняли чудесную лодочную прогулку на остров. У девочек сломались сразу две когда-то любимые игрушки. Но мне удалось развеселить их обещаниями новых игрушек. На острове первый раз целовались с ней, пока другие были заняты костром.
Я так жадно люблю босоногий твой шаг,
Твой таинственный, летний, речной аромат,
Я могу угадать,
Как прохладен и гладок песок твоим узким ступням,
В твоих серых глазах нежность нимфы ручья,
Теплый холод нимфы ручья.
Тевтонам грозит окружение. Кольцо скоро замкнется.
Она попросила меня, чтобы я научил ее плавать. Уроки проходят ночью. Сейчас на реке стоят горячие, грозовые ночи.
Обрывок пены на плече,
И хохот над водой зеленой,
И смерч, бредущий вдалеке
Слегка подрубленной колонной.
Посередине реки бросаю весла, и мы часами лежим с нею на дне лодки, обнявшись и глядя в небо, где пробегают молнии. Потом у берега я учу ее плавать. Вчера на другом берегу снова шумели свадьбы… Кто-то подплыл к нам, посмотрел… Испугался наших лиц и уплыл восвояси.
Дунаев читал, не понимая, о чем идет речь в этих любовных записках. «Пленка» то сгущалась, так что приходилось напрягать зрение, то становилась тонкой, прозрачной. Через секунду он забывал прочитанное. Так действовала «пленка». И вдруг она исчезла.
Парторг увидел, что он уже не в номере гостиницы. Он словно бы прошел сквозь тетрадь Радужневицкого и теперь был на реке, в лодке. Стояла грозовая ночь. Прямо напротив него сидела девочка в простом белом платье и внимательно смотрела на него темными глазами. Взгляд был умный, спокойно-сосредоточенный. Парторг тоже сразу почувствовал себя умным, даже мудрым. Он все понимал. Хорошо понимал эту девочку, улавливал ее сосредоточенное состояние, понимал, что означает ее взгляд, что означает река, понимал речные лилии, лежащие на дне лодки, и молнии, и темные деревья на берегу. Дунаев и девочка смотрели друг другу прямо в глаза взглядом абсолютного понимания. Казалось, их глаза соединены потоком живого, струящегося ума.
— Чего бы тебе хотелось? — спросил Дунаев. Слова сопровождались легким электрическим треском.
— Расскажите сказку, — произнесла девочка.
— Хорошо. Расскажу тебе про орла, — сказал Дунаев
Девочка кивнула. Парторг начал рассказывать. Речь струилась сама собой, вольная и умная, как река.
глава 21. Орёл
В некие времена людям вдруг надоело работать — они решили прекратить работать, а там хоть бы и голодная смерть. А чтобы не возникало искушения, решили собрать все орудия труда и подарить Орлу. И вот они собрали топоры, прялки, пилы, ножи, веретена, грабли, лопаты, весла, иглы, станки — и все это отнесли Орлу. Орел съел это. Люди хотели уйти, успокоенные, но Орел сказал им, чтобы они принесли также все буквы и все слова, чтобы они больше не мучили людей. Буквы ему еще принесли, а слова найти не смогли: они сразу все попрятались. Так и сказали Орлу: не знаем, куда слова подевались. Тогда Орел съел всех людей. Решив, что слова скрылись в людях. Людей и вещей не стало, и Орел зажил счастливо. Но он ошибся — слова скрывались вовсе не в людях. Когда слова увидели, что Орел постарел и нет в нем прежних сил, слова стали возвращаться. Слово «небо» скрывалось в камне — оно вышло и пошло по полям. Тут слово «мотыга» объявилось, где оно скрывалось — никто не знает. Слово «кочевряжка» откуда-то объявилось. Затем больше: слово «кусок» появилось. Слово «поросль» появилось. А потом и другие слова стали вылезать изо всех щелей. Орлом овладела ярость: ведь его обманули. И он решил уничтожить мир, раз уж этот мир дал прибежище словам. Он собрал свои силы и съел мир. Какое-то время он еще был один в пустоте, а потом умер. То ли силы иссякли, то ли пришел ему срок. И вот мертвый Орел остается быть в этой пустоте, потому что нет никаких существ или сил распада, которые уничтожили бы его труп. А в трупе Орла — все вещи, все люди и все слова. Так и живут внутри. Порой кто-нибудь вспомнит о внешней жизни. Но, как правило, о ней не вспоминают.
Дунаев замолчал, удовлетворенный, чувствуя себя древним сказителем. Ему показалось, руки и лицо у него расписаны краской, волосы его седы и заплетены священными крендельками, а под одеждой на веревочках висят зубья и куриные боги. Короче, он окончательно вошел в роль опытного шамана, сведущего в тайных историях. Девочка по-прежнему внимательно смотрела на него.
— Так и быть, детонька милая, поведаю тебе еще одну сказку, — промолвил он, Пропуская сквозь пальцы невидимую бороду. — Это сказонька будет обо мне. Ты ведь не знаешь еще, кто я. Вот заодно и позднакомимся. В самых началах, детонька милая, был я не одним человеком, а целым полком солдат лихих. Родился я по разным деревням, по разным краям и вразброде жил, пораскинутый в различных местах. Потом собрали меня воедино, совокупили меня в полк, и пошагал я с песней на войну. Но не повезло мне: враги подстерегли меня, и в чистом поле полег я всем полком. Соленое солнышко вставало и заходило, а я потихоньку, не торопясь, сливался с землей-матушкой. Только костоньки долго белели на радость волчкам и светлякам. Потом и они поугасли. Но из жизни так просто не вырвисси. Сильна она, жизнь-то. Взошел я над полем хлебной травою. Собрали меня, на корм пошел — частично людям, отчасти скотине. Потом калом вышел и снова на поле — снова взошел. Снова собрали меня, испекли хлеба. Но Главное-то оседало в остаточках, по сусекам амбарным. Как-то объявились вдруг Дед с Бабой, стали Главное по сусекам мести, по амбарам скребсти — в ком скатали и в печь поставили. Испекся, вынули горячего, поставили у реки — остудится. Тут мимо Заяц пробегает. Причитает. Смотрю — у него к лапоньке Бомба привязана, стучит, будто сердце — вот-вот взорвется. Заяц охает: конец, мол, близок. Я к нему бросился, помогать. Тут оно и ахнуло! Зайчика Сикось-Накось накрыла, всего на притык перевывернуло. Деда с Бабой (их еще Хозяевами Аттракциона называли) в будущее унесло. Волчка в Лепеху сплющило и в Рулон скатало да в перетруханский амбар забросило. Медведя, то есть Мишку Пустышку, деревом раздавило в труху. А меня по кумполу вжарило, колоколами по миру раззвонило, а самого в Дыру, в Заячью Нору кинуло. Упал я под землю — вокруг туннели мраморные, рельсы проложены. Не иначе в метро попал. Всюду дверцы стальные, запертые. Заглянул в одну замочную скважину: там сталинский садик, розы обугленные. Ну, думаю: это Счастье. А мне до Счастья ли теперь? Мне надо бы Дно Всего найти. Раз уж понесло меня в нижние места, надо такое место найти, чтоб ниже уже и не было ничего. Нашел такое место. Хорошее это место. Так и сидел бы там, корочкой хрустел. Но остановиться нельзя. Нельзя. Унесло меня оттуда и принесло к тебе, милая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160
Я так жадно люблю босоногий твой шаг,
Твой таинственный, летний, речной аромат,
Я могу угадать,
Как прохладен и гладок песок твоим узким ступням,
В твоих серых глазах нежность нимфы ручья,
Теплый холод нимфы ручья.
Тевтонам грозит окружение. Кольцо скоро замкнется.
Она попросила меня, чтобы я научил ее плавать. Уроки проходят ночью. Сейчас на реке стоят горячие, грозовые ночи.
Обрывок пены на плече,
И хохот над водой зеленой,
И смерч, бредущий вдалеке
Слегка подрубленной колонной.
Посередине реки бросаю весла, и мы часами лежим с нею на дне лодки, обнявшись и глядя в небо, где пробегают молнии. Потом у берега я учу ее плавать. Вчера на другом берегу снова шумели свадьбы… Кто-то подплыл к нам, посмотрел… Испугался наших лиц и уплыл восвояси.
Дунаев читал, не понимая, о чем идет речь в этих любовных записках. «Пленка» то сгущалась, так что приходилось напрягать зрение, то становилась тонкой, прозрачной. Через секунду он забывал прочитанное. Так действовала «пленка». И вдруг она исчезла.
Парторг увидел, что он уже не в номере гостиницы. Он словно бы прошел сквозь тетрадь Радужневицкого и теперь был на реке, в лодке. Стояла грозовая ночь. Прямо напротив него сидела девочка в простом белом платье и внимательно смотрела на него темными глазами. Взгляд был умный, спокойно-сосредоточенный. Парторг тоже сразу почувствовал себя умным, даже мудрым. Он все понимал. Хорошо понимал эту девочку, улавливал ее сосредоточенное состояние, понимал, что означает ее взгляд, что означает река, понимал речные лилии, лежащие на дне лодки, и молнии, и темные деревья на берегу. Дунаев и девочка смотрели друг другу прямо в глаза взглядом абсолютного понимания. Казалось, их глаза соединены потоком живого, струящегося ума.
— Чего бы тебе хотелось? — спросил Дунаев. Слова сопровождались легким электрическим треском.
— Расскажите сказку, — произнесла девочка.
— Хорошо. Расскажу тебе про орла, — сказал Дунаев
Девочка кивнула. Парторг начал рассказывать. Речь струилась сама собой, вольная и умная, как река.
глава 21. Орёл
В некие времена людям вдруг надоело работать — они решили прекратить работать, а там хоть бы и голодная смерть. А чтобы не возникало искушения, решили собрать все орудия труда и подарить Орлу. И вот они собрали топоры, прялки, пилы, ножи, веретена, грабли, лопаты, весла, иглы, станки — и все это отнесли Орлу. Орел съел это. Люди хотели уйти, успокоенные, но Орел сказал им, чтобы они принесли также все буквы и все слова, чтобы они больше не мучили людей. Буквы ему еще принесли, а слова найти не смогли: они сразу все попрятались. Так и сказали Орлу: не знаем, куда слова подевались. Тогда Орел съел всех людей. Решив, что слова скрылись в людях. Людей и вещей не стало, и Орел зажил счастливо. Но он ошибся — слова скрывались вовсе не в людях. Когда слова увидели, что Орел постарел и нет в нем прежних сил, слова стали возвращаться. Слово «небо» скрывалось в камне — оно вышло и пошло по полям. Тут слово «мотыга» объявилось, где оно скрывалось — никто не знает. Слово «кочевряжка» откуда-то объявилось. Затем больше: слово «кусок» появилось. Слово «поросль» появилось. А потом и другие слова стали вылезать изо всех щелей. Орлом овладела ярость: ведь его обманули. И он решил уничтожить мир, раз уж этот мир дал прибежище словам. Он собрал свои силы и съел мир. Какое-то время он еще был один в пустоте, а потом умер. То ли силы иссякли, то ли пришел ему срок. И вот мертвый Орел остается быть в этой пустоте, потому что нет никаких существ или сил распада, которые уничтожили бы его труп. А в трупе Орла — все вещи, все люди и все слова. Так и живут внутри. Порой кто-нибудь вспомнит о внешней жизни. Но, как правило, о ней не вспоминают.
Дунаев замолчал, удовлетворенный, чувствуя себя древним сказителем. Ему показалось, руки и лицо у него расписаны краской, волосы его седы и заплетены священными крендельками, а под одеждой на веревочках висят зубья и куриные боги. Короче, он окончательно вошел в роль опытного шамана, сведущего в тайных историях. Девочка по-прежнему внимательно смотрела на него.
— Так и быть, детонька милая, поведаю тебе еще одну сказку, — промолвил он, Пропуская сквозь пальцы невидимую бороду. — Это сказонька будет обо мне. Ты ведь не знаешь еще, кто я. Вот заодно и позднакомимся. В самых началах, детонька милая, был я не одним человеком, а целым полком солдат лихих. Родился я по разным деревням, по разным краям и вразброде жил, пораскинутый в различных местах. Потом собрали меня воедино, совокупили меня в полк, и пошагал я с песней на войну. Но не повезло мне: враги подстерегли меня, и в чистом поле полег я всем полком. Соленое солнышко вставало и заходило, а я потихоньку, не торопясь, сливался с землей-матушкой. Только костоньки долго белели на радость волчкам и светлякам. Потом и они поугасли. Но из жизни так просто не вырвисси. Сильна она, жизнь-то. Взошел я над полем хлебной травою. Собрали меня, на корм пошел — частично людям, отчасти скотине. Потом калом вышел и снова на поле — снова взошел. Снова собрали меня, испекли хлеба. Но Главное-то оседало в остаточках, по сусекам амбарным. Как-то объявились вдруг Дед с Бабой, стали Главное по сусекам мести, по амбарам скребсти — в ком скатали и в печь поставили. Испекся, вынули горячего, поставили у реки — остудится. Тут мимо Заяц пробегает. Причитает. Смотрю — у него к лапоньке Бомба привязана, стучит, будто сердце — вот-вот взорвется. Заяц охает: конец, мол, близок. Я к нему бросился, помогать. Тут оно и ахнуло! Зайчика Сикось-Накось накрыла, всего на притык перевывернуло. Деда с Бабой (их еще Хозяевами Аттракциона называли) в будущее унесло. Волчка в Лепеху сплющило и в Рулон скатало да в перетруханский амбар забросило. Медведя, то есть Мишку Пустышку, деревом раздавило в труху. А меня по кумполу вжарило, колоколами по миру раззвонило, а самого в Дыру, в Заячью Нору кинуло. Упал я под землю — вокруг туннели мраморные, рельсы проложены. Не иначе в метро попал. Всюду дверцы стальные, запертые. Заглянул в одну замочную скважину: там сталинский садик, розы обугленные. Ну, думаю: это Счастье. А мне до Счастья ли теперь? Мне надо бы Дно Всего найти. Раз уж понесло меня в нижние места, надо такое место найти, чтоб ниже уже и не было ничего. Нашел такое место. Хорошее это место. Так и сидел бы там, корочкой хрустел. Но остановиться нельзя. Нельзя. Унесло меня оттуда и принесло к тебе, милая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160