У тебя родители, у тебя муж, полно знакомых, ты крепко связана с миром. У нее никого.
— Я связана?.. Нет! Кажется только. Оглядываюсь,— и страх берет — пусто...
Я расссрдился.
— Меня принимаешь за пустоту — пусть! По отца с матерью пустотой считаешь?!
Насупив брови, Майя долю молчала, наконец вздохнула и сказала:
— Ты прав... Просто я теперь какая-то исковерканная. У меня невезучая полоса... Никто в этом не виноват. И тебя я люблю. Да!.. И хочется тебе сделать что-то хорошее.
Но Босха она не отложила, листала и вглядывалась в него допоздна.
На следующий день, вернувшись с работы, я застал Майю дома, она встретила меня загадочным взглядом.
— Взгляни. Нравится?
Со стены над тахтой исчезла хохочущая «Рябинка», вместо нее раскинулось полотнище, траурное и тесно набитое несуразно угловатым — нечто бычье, нечто крокодилье-лошадиное, нечто человечье, спутано, перемешано, вопит, корчится, задирает уродливые конечности.
— Это Пикассо. «Герника»! — объявила она.
— А тебе... нравится? — спросил я.
— Да! Жуть берет.
— Не пойму, почему жуть должна доставлять наслаждение?
— Почти сорок лет весь мир восхищается этой картиной! Не впервые Майя упрекает меня, что мои вкусы и взгляды расходятся со всем миром. Не скажу, что мне доставляет удовольствие моя обособица, рад был бы походить на всех, но и притворяться перед собой не могу.
И меня удивляет Майя. Ей нравится, сомнений нет, фейерверочное, светлое, пушкинское:
Балконы, львы на воротах И стаи галок па крестах.
Нравится и это — «жуть берет». Как может в одной человеческой душе укладываться столь несовместимое? Наверное, то и другое лежит у нее в разных этажах — в верхних, светлых, и в подвальных, темных...
А в общем, жаль исчезнувшей «Рябинки». Жаль, как утраченного детства.
И снова тягостное молчание по вечерам. Только теперь над нами издевательски ржала со стены лошадино-крокодильей пастью <<Герника».
В современных романах и пьесах часто показывается эдакий ученый муж, самозабвенно увлеченный наукой, из-за своей благородной занятости не уделяющий жене достаточного внимания, а отсюда мелодраматический конфликт. И кажется, стоит только слегка пожертвовать увлечением — мужу уделять больше внимания жене, жене быть чуточку снисходительнее к мужу,— как драма исчезнет, мир и благополучие восторжествуют в семье!
Я, право же, старался быть внимательным, больше того, готов был стать бесконечно нежным — «Не мужчина, а облако в штанах!» —если б она в этой нежности нуждалась. Все свободное время я проводил с Майей — вечера наши! Ей меня хватало с избытком, не хватало другого... Чего? Ни я, ни она ответить не' могли.
Я из кожи вон лез, чтоб не слишком обременительные семейные заботы не ложились на ее слабые плечи:: по пути с работы заскакивал в магазины, толкался в очередях, нес в авоське домой бутылки с кефиром, до ее прихода старался прибрать квартиру, и часто она заставала меня с засученными рукавами, до блеска надраивающего ванну.
Но вместо похвалы и умиления слышал досадное:
— Ну что ты в бабьи дела лезешь!
Сведенные брови, презрительно вздрагивающие уголки губ.
Нет, я не обладал бронированной кожей, уязвим, как й все, а перед Майей и подавно — словно освежеван. Недовольное движение ее бровей, не пускающий в себя взгляд вызывали во мне острую боль, заставляли корчиться, долго саднили. Иногда она спохватывалась — обидела ни за что,— старалась сгладить вину, хвалила:
— А ванна-то блестит, я бы так никогда ее не оттерла. Жалкая подачка, скупой кусок нищему! Но ведь и мое —
подмести комнату, отдраить ванну, вымыть грязную посуду — тоже подачка вместо чего-то, что она истомленно ждала. Слишком скудное! Она вправе оскорбляться.
Мелочи, житейские мелочи — как комариная толкучка, обещающая надвигающуюся грозу.
Она нашла спасение от гнетущего молчания —принесла от родителей магнитофон с записями, по вечерам включала его..
В тот вечер магнитофон пел:
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела па столе,
Свеча горела...
Женский голос, свободный и. бесстыдно счастливый — откровенная исповедь в том, что принято скрывать среди людей.
На озаренный потолок Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног, Судьбы скрещенья...
У меня все сжалось внутри, хоть кричи. Столь же невероятно счастливое было и у нас. Да, было! Мы нашли друг друга — это само по себе невероятное чудо. Среди мелькающих мимо по жизни тысяч и тысяч людей, и пестром человечьем водовороте я разглядел тебя, ты меня. И сошлись — никаких препятствий, никто не вставал между памп па пути, ни зависть, ни злоба не были нам помехой! Сказочный Черномор не уносил тебя за тридевять земель, ни денежно-корыстные расчеты, ни суетные сословные предрассудки, не было ничего такого, от чего страдали влюбленные в романах прошлого века... Свободно и просто: нашли друг друга и соединились, живи во всю силу, ощущай сча-
стье— «судьбы скрещенья»... Но почему ты сейчас сидишь спиной ко мне? Почему натянутое молчание? Мы рядом и мы врозь! Почему?..
И падали два башмачка Со стуком на пол. И воск слезами с почеика На платье капал...
Такое прекрасное и такое доступное, оно утрачено нами! Почему?..
И все терялось в снежной мгле
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Я встал и подошел к ней. — Майя...
Она вздрогнула и выключила магнитофон, песня оборвалась. Темный глаз смятенно скользнул по мне и спрятался.
— Что сделать? Подскажи! Как вернуть тебя? На все готов!.. Ее губы горько скривились.
— Стань больным.
— Больным?!
— Да, лежачим, беспомощным, неспособным подняться по крайаей нужде.
— Зачем, Майка?
— Тогда я была бы тебе нужна. А сейчас... сейчас ты так легко обходишься без меня. Я ни к чему... Я просто существую рядом, копчу небо...
Я опустился возле нее, взял ее за руку, стараясь заглянуть в опущенное лицо, в спрятанные глаза.
— Хочу, Майка... Хочу пробиться к тебе... Разгляди поближе, поверь хотя бы в одно — нужна, нужна! Свет клином па тебе сошелся, весь свет! Без тебя ничего не станет радовать, ничего не нужпо, все бессмыслица — живой труп без тебя!.. Люблю и не представляю жизни... без тебя!..
Она пе отняла руки, не отстранилась, и под упавшими ресницами влажный блеск, и в губах изнеможенно страдальческое, просящее защиты.
— А ты можешь мне сказать, -за что... за что ты. меня любишь? Мне это очень нужно знать. Без этого ответа мне трудно верить...
— Я люблю тебя не за что-то,' Майка... Ты есть, и мне вполне этого достаточно, чтоб любить!..
— Но я же не вещь, Павел. Я живая, как и ты, мне, как и тебе, нужно что-то делать, действовать. И... в неподвижности, в окоченелости!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
— Я связана?.. Нет! Кажется только. Оглядываюсь,— и страх берет — пусто...
Я расссрдился.
— Меня принимаешь за пустоту — пусть! По отца с матерью пустотой считаешь?!
Насупив брови, Майя долю молчала, наконец вздохнула и сказала:
— Ты прав... Просто я теперь какая-то исковерканная. У меня невезучая полоса... Никто в этом не виноват. И тебя я люблю. Да!.. И хочется тебе сделать что-то хорошее.
Но Босха она не отложила, листала и вглядывалась в него допоздна.
На следующий день, вернувшись с работы, я застал Майю дома, она встретила меня загадочным взглядом.
— Взгляни. Нравится?
Со стены над тахтой исчезла хохочущая «Рябинка», вместо нее раскинулось полотнище, траурное и тесно набитое несуразно угловатым — нечто бычье, нечто крокодилье-лошадиное, нечто человечье, спутано, перемешано, вопит, корчится, задирает уродливые конечности.
— Это Пикассо. «Герника»! — объявила она.
— А тебе... нравится? — спросил я.
— Да! Жуть берет.
— Не пойму, почему жуть должна доставлять наслаждение?
— Почти сорок лет весь мир восхищается этой картиной! Не впервые Майя упрекает меня, что мои вкусы и взгляды расходятся со всем миром. Не скажу, что мне доставляет удовольствие моя обособица, рад был бы походить на всех, но и притворяться перед собой не могу.
И меня удивляет Майя. Ей нравится, сомнений нет, фейерверочное, светлое, пушкинское:
Балконы, львы на воротах И стаи галок па крестах.
Нравится и это — «жуть берет». Как может в одной человеческой душе укладываться столь несовместимое? Наверное, то и другое лежит у нее в разных этажах — в верхних, светлых, и в подвальных, темных...
А в общем, жаль исчезнувшей «Рябинки». Жаль, как утраченного детства.
И снова тягостное молчание по вечерам. Только теперь над нами издевательски ржала со стены лошадино-крокодильей пастью <<Герника».
В современных романах и пьесах часто показывается эдакий ученый муж, самозабвенно увлеченный наукой, из-за своей благородной занятости не уделяющий жене достаточного внимания, а отсюда мелодраматический конфликт. И кажется, стоит только слегка пожертвовать увлечением — мужу уделять больше внимания жене, жене быть чуточку снисходительнее к мужу,— как драма исчезнет, мир и благополучие восторжествуют в семье!
Я, право же, старался быть внимательным, больше того, готов был стать бесконечно нежным — «Не мужчина, а облако в штанах!» —если б она в этой нежности нуждалась. Все свободное время я проводил с Майей — вечера наши! Ей меня хватало с избытком, не хватало другого... Чего? Ни я, ни она ответить не' могли.
Я из кожи вон лез, чтоб не слишком обременительные семейные заботы не ложились на ее слабые плечи:: по пути с работы заскакивал в магазины, толкался в очередях, нес в авоське домой бутылки с кефиром, до ее прихода старался прибрать квартиру, и часто она заставала меня с засученными рукавами, до блеска надраивающего ванну.
Но вместо похвалы и умиления слышал досадное:
— Ну что ты в бабьи дела лезешь!
Сведенные брови, презрительно вздрагивающие уголки губ.
Нет, я не обладал бронированной кожей, уязвим, как й все, а перед Майей и подавно — словно освежеван. Недовольное движение ее бровей, не пускающий в себя взгляд вызывали во мне острую боль, заставляли корчиться, долго саднили. Иногда она спохватывалась — обидела ни за что,— старалась сгладить вину, хвалила:
— А ванна-то блестит, я бы так никогда ее не оттерла. Жалкая подачка, скупой кусок нищему! Но ведь и мое —
подмести комнату, отдраить ванну, вымыть грязную посуду — тоже подачка вместо чего-то, что она истомленно ждала. Слишком скудное! Она вправе оскорбляться.
Мелочи, житейские мелочи — как комариная толкучка, обещающая надвигающуюся грозу.
Она нашла спасение от гнетущего молчания —принесла от родителей магнитофон с записями, по вечерам включала его..
В тот вечер магнитофон пел:
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела па столе,
Свеча горела...
Женский голос, свободный и. бесстыдно счастливый — откровенная исповедь в том, что принято скрывать среди людей.
На озаренный потолок Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног, Судьбы скрещенья...
У меня все сжалось внутри, хоть кричи. Столь же невероятно счастливое было и у нас. Да, было! Мы нашли друг друга — это само по себе невероятное чудо. Среди мелькающих мимо по жизни тысяч и тысяч людей, и пестром человечьем водовороте я разглядел тебя, ты меня. И сошлись — никаких препятствий, никто не вставал между памп па пути, ни зависть, ни злоба не были нам помехой! Сказочный Черномор не уносил тебя за тридевять земель, ни денежно-корыстные расчеты, ни суетные сословные предрассудки, не было ничего такого, от чего страдали влюбленные в романах прошлого века... Свободно и просто: нашли друг друга и соединились, живи во всю силу, ощущай сча-
стье— «судьбы скрещенья»... Но почему ты сейчас сидишь спиной ко мне? Почему натянутое молчание? Мы рядом и мы врозь! Почему?..
И падали два башмачка Со стуком на пол. И воск слезами с почеика На платье капал...
Такое прекрасное и такое доступное, оно утрачено нами! Почему?..
И все терялось в снежной мгле
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Я встал и подошел к ней. — Майя...
Она вздрогнула и выключила магнитофон, песня оборвалась. Темный глаз смятенно скользнул по мне и спрятался.
— Что сделать? Подскажи! Как вернуть тебя? На все готов!.. Ее губы горько скривились.
— Стань больным.
— Больным?!
— Да, лежачим, беспомощным, неспособным подняться по крайаей нужде.
— Зачем, Майка?
— Тогда я была бы тебе нужна. А сейчас... сейчас ты так легко обходишься без меня. Я ни к чему... Я просто существую рядом, копчу небо...
Я опустился возле нее, взял ее за руку, стараясь заглянуть в опущенное лицо, в спрятанные глаза.
— Хочу, Майка... Хочу пробиться к тебе... Разгляди поближе, поверь хотя бы в одно — нужна, нужна! Свет клином па тебе сошелся, весь свет! Без тебя ничего не станет радовать, ничего не нужпо, все бессмыслица — живой труп без тебя!.. Люблю и не представляю жизни... без тебя!..
Она пе отняла руки, не отстранилась, и под упавшими ресницами влажный блеск, и в губах изнеможенно страдальческое, просящее защиты.
— А ты можешь мне сказать, -за что... за что ты. меня любишь? Мне это очень нужно знать. Без этого ответа мне трудно верить...
— Я люблю тебя не за что-то,' Майка... Ты есть, и мне вполне этого достаточно, чтоб любить!..
— Но я же не вещь, Павел. Я живая, как и ты, мне, как и тебе, нужно что-то делать, действовать. И... в неподвижности, в окоченелости!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60