«Ничего себе». Дик вышел вместе с ним и угостил его обедом в своем любимом бистро, а потом познакомил с Минет, самой хорошенькой барышней в заведении мадам Пату.
Когда Генри удалился наверх, Дик еще несколько минут сидел в салоне с одной девицей, по прозванию Дерти-Герти, у которой были ярко-красные волосы и большой дряблый крашеный рот, пил скверный коньяк и грустил.
– Vous triste? – спросила она и положила ему влажную руку на лоб.
Он кивнул.
– Fi?vre… trop penser… penser нехорошо… moi aussi.
Потом она сказала, что покончила бы с собой, да только боится; не то чтобы она верила в Бога, но она боится, как все тихо будет, когда она умрет. Дик подбодрил ее:
– Bient?t guerre finie. Tout le monde будет доволен вернуться домой.
Девица разревелась, и мадам Пату влетела, визжа и вереща, как чайка. Она была дородная женщина с уродливой челюстью. Она стала таскать девицу за волосы. Дик смутился. Он уговорил мадам отпустить девицу наверх, дал ей денег и ушел. Он чувствовал себя ужасно. Когда он вернулся, ему захотелось писать стихи. Он попробовал вызвать в себе то сладостное, мощное, пульсирующее чувство, которое охватывало его всякий раз, как он садился писать. Но он чувствовал себя только несчастным и лег спать. Всю ночь напролет, в полудреме, в полураздумье, перед ним маячило лицо Дерти-Герти. Потом он начал вспоминать, как он жил с Хильдой в Бей-Хеде, и завел сам с собой длинную беседу о любви. «Все это – мразь и гнусность… Мне надоели девки и целомудрие, я хочу любить». Он стал размышлять, что будет делать после войны, скорее всего, вернется на родину и займется политикой в Джерси – довольно плачевная перспектива.
Он лежал на спине, уставясь в потолок, по которому бродила заря, с улицы послышался голос Генри, звавшего его; он спустился на носках по холодным плиткам лестницы и впустил его.
– Какого черта ты меня свел с этой девкой, Дик? У меня такое чувство, словно я вывалялся в грязи… О Господи!.. Уступи мне, пожалуйста, полкровати, Дик. Я завтра же утром найду себе комнату.
Дик дал ему пижаму и лег с краю, стараясь занять как можно меньше места.
– Все несчастье в том, Генри, – сказал он зевая, – что ты закоренелый пуританин… Надо быть чуточку больше европейцем.
– А сам-то ты не пошел с этими суками?
– Я лишен какой бы то ни было нравственности, но я разборчив, дорогой мой, я истинный сын Эпикура, – сонно промямлил Дик.
– Тьфу, я сам себе кажусь грязной тряпкой, – прошептал Генри.
Дик закрыл глаза и заснул.
В начале октября Дика послали в Брест со спешным пакетом. Это был, по словам полковника, столь важный пакет, что его никак нельзя было доверить обыкновенному курьеру. В Ренне ему пришлось два часа ждать поезда, он обедал в станционном буфете, как вдруг к нему подошел пехотинец с рукой на перевязи и сказал:
– Привет, Дик! Как тебе это понравится, черт побери, неужели ты?
Это был Скинни Меррей.
– Надо же, Скинни! Рад тебя видеть… Сколько же лет – пять, шесть?… Да, стареем… Ну что ж ты, садись… Нет, это не годится.
– Кажется, следовало отдать честь, господин капитан? – сухо сказал Скинни.
– Брось, Скинни… Послушай, нам надо найти уголок, чтобы потолковать по душам… У тебя есть время до отхода поезда? Понимаешь, меня арестует военная полиция, если увидит, что я ем и пью с рядовым… Подожди на улице, покуда я кончу есть, потом мы найдем какой-нибудь кабак за вокзалом. Уж я, пожалуй, рискну.
– У меня есть час времени… Я еду в отпуск в Гренобль.
– Сукин сын, счастливец… Ты тяжело ранен, Скинни?
– Осколком шрапнели в руку, господин капитан, – сказал Скинни и вытянулся (по залу промаршировал сержант военной полиции). – Когда я вижу этих дьяволов, у меня мурашки по спине бегают.
Дик кое-как дообедал, расплатился и перебежал площадь за вокзалом. В одном кафе они нашли заднюю комнату, темную и спокойную на вид. Только они уселись поболтать, выпить пива, как Дик вспомнил про свой портфель. Он забыл его на столе. Он шепнул задыхаясь, что сию же минуту вернется, перебежал площадь и влетел в станционный буфет. Три французских офицера сидели за его столом.
– Pardon, messieurs.
Портфель лежал там, где он его оставил.
– Если бы я его потерял, мне пришлось бы застрелиться, – сказал он Скинни.
Они поговорили о Трентоне, и Филадельфии, и Бед-Хеде, и докторе Этвуде. Скинни был женат и занимал хорошую должность в одном из филадельфийских банков. Он пошел добровольцем в отряд танков и был ранен осколком шрапнели еще до начала боя; ему чертовски повезло, потому что весь его отряд был начисто сметен бомбой с аэроплана. Он только сегодня выписался из госпиталя и довольно еще слабо держится на ногах. Дик записал, где и в качестве кого он служит, и сказал, что переведет его в Тур, – именно такие ребята им нужны на должности курьеров. Потом Скинни заторопился на поезд, а Дик, плотно зажав портфель под мышкой, пошел бродить по городу, сиявшему под мелким дождем мягкими свежими красками.
Ложные слухи о перемирии взбудоражили Тур, точно пчелиный улей; пили, хлопали друг друга по спине, офицеры и рядовые бесконечными вереницами входили и выходили из казенных зданий. Когда слухи не подтвердились, Дик, пожалуй, почувствовал удовольствие. Несколько дней все чины службы связи ходили с торжественным видом, словно они знали больше, чем могли сказать. В день настоящего перемирия Дик обедал с полковником Эджкомбом и еще несколькими офицерами, он был как в лихорадке. После обеда Дик столкнулся с полковником на заднем дворе. Лицо у полковника было красное, усы топорщились.
– Ну-с, Севедж, сегодня великий день для всего рода, – сказал он и громко захохотал.
– Для какого рода? – робко спросил Дик.
– Для рода людского! – завопил полковник; потом он отвел Дика в сторону. – Вам бы хотелось прокатиться в Париж, мой мальчик? По-видимому, в Париже созовут мирную конференцию, и президент Вильсон будет присутствовать на ней собственной персоной… Как-то даже не верится… Я получил предложение предоставить наш аппарат в распоряжение американской делегации, которая приедет диктовать мир; словом, мы будем вести курьерскую службу при мирной конференции. Разумеется, если вам непременно хочется домой, я вам это устрою.
– Что вы, господин полковник, – поспешно перебил его Дик. – Я как раз уже начал волноваться, что теперь мне придется ехать в Америку и искать себе службу… На мирной конференции будет очень забавно, и, кроме того, меня прельщает возможность покататься по Европе.
Полковник поглядел на него щурясь.
– Я бы это формулировал несколько иначе… Служба – наш первейший долг… Разумеется, все, что я вам говорил, строго конфиденциально.
– Ну конечно, – сказал Дик, но все же, возвращаясь к столу, не мог сдержать довольную улыбку.
Опять в Париже, и на этот раз в новой форме с серебряными погонами и с деньгами в кармане.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Когда Генри удалился наверх, Дик еще несколько минут сидел в салоне с одной девицей, по прозванию Дерти-Герти, у которой были ярко-красные волосы и большой дряблый крашеный рот, пил скверный коньяк и грустил.
– Vous triste? – спросила она и положила ему влажную руку на лоб.
Он кивнул.
– Fi?vre… trop penser… penser нехорошо… moi aussi.
Потом она сказала, что покончила бы с собой, да только боится; не то чтобы она верила в Бога, но она боится, как все тихо будет, когда она умрет. Дик подбодрил ее:
– Bient?t guerre finie. Tout le monde будет доволен вернуться домой.
Девица разревелась, и мадам Пату влетела, визжа и вереща, как чайка. Она была дородная женщина с уродливой челюстью. Она стала таскать девицу за волосы. Дик смутился. Он уговорил мадам отпустить девицу наверх, дал ей денег и ушел. Он чувствовал себя ужасно. Когда он вернулся, ему захотелось писать стихи. Он попробовал вызвать в себе то сладостное, мощное, пульсирующее чувство, которое охватывало его всякий раз, как он садился писать. Но он чувствовал себя только несчастным и лег спать. Всю ночь напролет, в полудреме, в полураздумье, перед ним маячило лицо Дерти-Герти. Потом он начал вспоминать, как он жил с Хильдой в Бей-Хеде, и завел сам с собой длинную беседу о любви. «Все это – мразь и гнусность… Мне надоели девки и целомудрие, я хочу любить». Он стал размышлять, что будет делать после войны, скорее всего, вернется на родину и займется политикой в Джерси – довольно плачевная перспектива.
Он лежал на спине, уставясь в потолок, по которому бродила заря, с улицы послышался голос Генри, звавшего его; он спустился на носках по холодным плиткам лестницы и впустил его.
– Какого черта ты меня свел с этой девкой, Дик? У меня такое чувство, словно я вывалялся в грязи… О Господи!.. Уступи мне, пожалуйста, полкровати, Дик. Я завтра же утром найду себе комнату.
Дик дал ему пижаму и лег с краю, стараясь занять как можно меньше места.
– Все несчастье в том, Генри, – сказал он зевая, – что ты закоренелый пуританин… Надо быть чуточку больше европейцем.
– А сам-то ты не пошел с этими суками?
– Я лишен какой бы то ни было нравственности, но я разборчив, дорогой мой, я истинный сын Эпикура, – сонно промямлил Дик.
– Тьфу, я сам себе кажусь грязной тряпкой, – прошептал Генри.
Дик закрыл глаза и заснул.
В начале октября Дика послали в Брест со спешным пакетом. Это был, по словам полковника, столь важный пакет, что его никак нельзя было доверить обыкновенному курьеру. В Ренне ему пришлось два часа ждать поезда, он обедал в станционном буфете, как вдруг к нему подошел пехотинец с рукой на перевязи и сказал:
– Привет, Дик! Как тебе это понравится, черт побери, неужели ты?
Это был Скинни Меррей.
– Надо же, Скинни! Рад тебя видеть… Сколько же лет – пять, шесть?… Да, стареем… Ну что ж ты, садись… Нет, это не годится.
– Кажется, следовало отдать честь, господин капитан? – сухо сказал Скинни.
– Брось, Скинни… Послушай, нам надо найти уголок, чтобы потолковать по душам… У тебя есть время до отхода поезда? Понимаешь, меня арестует военная полиция, если увидит, что я ем и пью с рядовым… Подожди на улице, покуда я кончу есть, потом мы найдем какой-нибудь кабак за вокзалом. Уж я, пожалуй, рискну.
– У меня есть час времени… Я еду в отпуск в Гренобль.
– Сукин сын, счастливец… Ты тяжело ранен, Скинни?
– Осколком шрапнели в руку, господин капитан, – сказал Скинни и вытянулся (по залу промаршировал сержант военной полиции). – Когда я вижу этих дьяволов, у меня мурашки по спине бегают.
Дик кое-как дообедал, расплатился и перебежал площадь за вокзалом. В одном кафе они нашли заднюю комнату, темную и спокойную на вид. Только они уселись поболтать, выпить пива, как Дик вспомнил про свой портфель. Он забыл его на столе. Он шепнул задыхаясь, что сию же минуту вернется, перебежал площадь и влетел в станционный буфет. Три французских офицера сидели за его столом.
– Pardon, messieurs.
Портфель лежал там, где он его оставил.
– Если бы я его потерял, мне пришлось бы застрелиться, – сказал он Скинни.
Они поговорили о Трентоне, и Филадельфии, и Бед-Хеде, и докторе Этвуде. Скинни был женат и занимал хорошую должность в одном из филадельфийских банков. Он пошел добровольцем в отряд танков и был ранен осколком шрапнели еще до начала боя; ему чертовски повезло, потому что весь его отряд был начисто сметен бомбой с аэроплана. Он только сегодня выписался из госпиталя и довольно еще слабо держится на ногах. Дик записал, где и в качестве кого он служит, и сказал, что переведет его в Тур, – именно такие ребята им нужны на должности курьеров. Потом Скинни заторопился на поезд, а Дик, плотно зажав портфель под мышкой, пошел бродить по городу, сиявшему под мелким дождем мягкими свежими красками.
Ложные слухи о перемирии взбудоражили Тур, точно пчелиный улей; пили, хлопали друг друга по спине, офицеры и рядовые бесконечными вереницами входили и выходили из казенных зданий. Когда слухи не подтвердились, Дик, пожалуй, почувствовал удовольствие. Несколько дней все чины службы связи ходили с торжественным видом, словно они знали больше, чем могли сказать. В день настоящего перемирия Дик обедал с полковником Эджкомбом и еще несколькими офицерами, он был как в лихорадке. После обеда Дик столкнулся с полковником на заднем дворе. Лицо у полковника было красное, усы топорщились.
– Ну-с, Севедж, сегодня великий день для всего рода, – сказал он и громко захохотал.
– Для какого рода? – робко спросил Дик.
– Для рода людского! – завопил полковник; потом он отвел Дика в сторону. – Вам бы хотелось прокатиться в Париж, мой мальчик? По-видимому, в Париже созовут мирную конференцию, и президент Вильсон будет присутствовать на ней собственной персоной… Как-то даже не верится… Я получил предложение предоставить наш аппарат в распоряжение американской делегации, которая приедет диктовать мир; словом, мы будем вести курьерскую службу при мирной конференции. Разумеется, если вам непременно хочется домой, я вам это устрою.
– Что вы, господин полковник, – поспешно перебил его Дик. – Я как раз уже начал волноваться, что теперь мне придется ехать в Америку и искать себе службу… На мирной конференции будет очень забавно, и, кроме того, меня прельщает возможность покататься по Европе.
Полковник поглядел на него щурясь.
– Я бы это формулировал несколько иначе… Служба – наш первейший долг… Разумеется, все, что я вам говорил, строго конфиденциально.
– Ну конечно, – сказал Дик, но все же, возвращаясь к столу, не мог сдержать довольную улыбку.
Опять в Париже, и на этот раз в новой форме с серебряными погонами и с деньгами в кармане.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122