ночь пожара.
Жанна была там. Она подобрала меня под лестницей, она, конечно,
сопровождала меня в Ля-Сьота, в Ниццу. Ее просили также опознать труп
погибшей до того, как явятся родители. И не до такой же степени я была
неузнаваема, даже обгоревшая. Ошибиться могли чужие люди, только не Жанна.
Значит, получается как раз обратное. Страшнее, но гораздо проще.
"Кто мне скажет, что ты не играешь комедию?" Жанна боялась - боялась
меня. Не потому, что я все больше походила на До, А ПОТОМУ, ЧТО ОНА ЗНАЛА,
что я - До!
Она знала это с самой ночи пожара. Почему она молчала, почему солгала
- разгадывать это мне было омерзительно. Омерзительно было представлять
себе Жанну, намеренно выдающей живую за мертвую, чтобы вопреки и наперекор
всему сохранить законную наследницу до того момента, когда вскроют
завещание.
Жанна молчала, но ведь осталась свидетельница ее лжи: ЖИВАЯ. Вот
почему Жанна перестала спать. Она прятала от людей свидетельницу, которая,
может быть, играла комедию, а может быть, и нет. Жанна сама теперь не
очень была уверена ни в том, что ошиблась, ни в своей собственной памяти,
да и вообще сомневалась во всем. Легко ли после трех месяцев разлуки, а
потом после этих трех дней нового знакомства с воскресшей узнать, тот ли
это смех и та ли это родинка? Жанне приходилось всего бояться. В первую
очередь - людей, которые хорошо знали умершую и могли бы раскрыть подлог.
А особенно она боялась меня, если так старательно прятала меня от людей.
Она не знала, как я отнесусь ко всему этому, когда память ко мне вернется.
Однако было в моем рассуждении еще одно слабое место: вечер пожара.
Жанна могла найти тогда некую девушку без лица и без рук, но у нее не
могло быть никаких сомнений в том, что эта девушка окажется всего лишь
идеально сконструированным автоматом, у которого вместо прошлого и
будущего - зияющая пустота. Поэтому маловероятно, чтобы Жанна пошла на
такой риск. Если только...
Если только свидетельница в равной мере не была заинтересована в
молчании (да почему бы и нет, раз уж я сама пришла к таким чудовищным и
нелепым предположениям), а Жанна, поняв это, решила, что это дает ей
власть надо мной. Вот тут-то вступали в силу подозрения Франсуа по поводу
газовой трубы. Мне, как и ему, казалось бесспорным, что такой грубый
дефект нового оборудования, способный вызвать пожар, не мог ускользнуть от
внимания Жанны. значит, труба была в исправности. Значит, кто-то,
конечно-же, должен был испортить ее потом.
Если судебные следователи и страховые агенты поддерживали версию
несчастного случая, значит, повредить трубу нельзя было с одного раза,
попросту сделав на ней насечку. Я нашла во многих газетах подробности
расследования: прокладку в течение нескольких недель разьедала сырость,
края одной из труб проржавели. Это требовало подготовки, длительной
работы. Подготовки к тому, что называется убийством.
Стало быть, живая еще до пожара решила занять место мертвой! Ми
нисколько не была заинтересована в такой подмене, следовательно, живая и
есть До. Я - жива.
Следовательно, я - До. Кривая, ведущая от гостиничного бланка к трубе
газовой колонки, замкнулась в кольцо, точь-вточь как этот манерный овал
вокруг подписи "ДоЛои".
Опомнилась я, очутившись неведомо когда и как на коленях под
умывальником своего гостиничного номера. Я была в одной комбинации, мне
снова стало очень холодно. Я надела юбку и свой разорванный пуловер. Чулки
же мне так и не удалось натянуть. Я свернула их в комок и сунула в карман
пальто. И, поскольку все мои мысли сводились к одному, я истолковала свой
собственный жест как лишнее доказательство моей гипотезы: Ми, конечно,
такого жеста не сделала бы. Пара чулок не имела для нее никакой цены. Она
швырнула бы ее куда попало, на другой конец комнаты.
В кармане пальто я нащупала ключи, которые дал мне Франсуа. Кажется,
это была третья по счету милость, дарованная мне жизнью в тот день. Второй
милостью был поцелуй, полученный до той минуты, когда я услышала вопрос:
"Теперь ты мне веришь?" А первой милостью был взгляд Жанны когда я
попросила выписать мне чек и она вышла из машины: усталый, чуть-чуть
сердитый взгляд, но я прочла в нем, что Жанна любит меня всеми силами
души, - и едва я об этом вспомнила здесь, в гостиничном номере, как снова
стала верить, что все это мне только приснилось, что все это неправда.
В телефонной книге особняк на улице Курсель был на букву "Р", под
фамилией Рафферми. Мой указательный палец, обтянутый мокрой тканью
перчатки, пропустил пятьдесят четыре номера в столбце, пока не остановился
на нужной цифре.
Такси доставило меня к номеру пятьдесят пятому: ворота с высокими
решетчатыми створами, выкрашенными в черный цвет. Мои часы, которые я
завела перед отъездом из гостиницы монпарнас, показывали без чего-то
полночь.
В глубине сада, усаженного каштанами, высился дом, белый, изящный,
безмятежный. Огни в нем были погашены и ставни, по-видимому, заперты. Я
отворила ворота, они не скрипнули, и поднялась по аллее, окаймленной
газоном. Мои ключи не входили в замки парадной двери. Я обогнула дом и
нашла черный вход.
На меня пахнуло духами Жанны. Я зажгла свет в каждой комнате,
открывая их одну за другой. Они были маленькие, большей частью выкрашенные
белой краской и, по-моему, обставленные уютно и удобно. На втором этаже я
обнаружила спальни. Они выходили в переднюю, наполовину белую, наполовину
некрашенную, потому что покраску стен не закончили.
Первая комната, в которую я вошла, была спальней Мики. откуда я
знала, что это ее спальня, я себя не спрашивала. Все говорило о ней:
сумбур эстампов на стене, мебель, обитая дорогими тканями, большая кровать
с балдахином, в сборках из шелковой кисеи, которую ветер, ворвавшийся из
передней, когда я вошла, надул как корабельные паруса. Говорили о Мики и
теннисные ракетки на столе, и фотография какого-то юноши, повешенная на
абажур, и огромный плюшевый слон, рассевшийся в кресле, и фуражка
немецкого офицера, красующаяся на каменном бюсте, который должен быть
изображать крестную Мидоля.
Я отдернула полог и несколько секунд полежала на кровати; потом стала
выдвигать разные ящики, получив, против всякого ожидания, доказательство,
что эта спальня принадлежала мне. Я вынула из ящиков белье, вещи, не
имевшие для меня никакого значения, бумаги, которые я бегло просматривала
и бросала на ковер.
Я оставила спальню в полном беспорядке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Жанна была там. Она подобрала меня под лестницей, она, конечно,
сопровождала меня в Ля-Сьота, в Ниццу. Ее просили также опознать труп
погибшей до того, как явятся родители. И не до такой же степени я была
неузнаваема, даже обгоревшая. Ошибиться могли чужие люди, только не Жанна.
Значит, получается как раз обратное. Страшнее, но гораздо проще.
"Кто мне скажет, что ты не играешь комедию?" Жанна боялась - боялась
меня. Не потому, что я все больше походила на До, А ПОТОМУ, ЧТО ОНА ЗНАЛА,
что я - До!
Она знала это с самой ночи пожара. Почему она молчала, почему солгала
- разгадывать это мне было омерзительно. Омерзительно было представлять
себе Жанну, намеренно выдающей живую за мертвую, чтобы вопреки и наперекор
всему сохранить законную наследницу до того момента, когда вскроют
завещание.
Жанна молчала, но ведь осталась свидетельница ее лжи: ЖИВАЯ. Вот
почему Жанна перестала спать. Она прятала от людей свидетельницу, которая,
может быть, играла комедию, а может быть, и нет. Жанна сама теперь не
очень была уверена ни в том, что ошиблась, ни в своей собственной памяти,
да и вообще сомневалась во всем. Легко ли после трех месяцев разлуки, а
потом после этих трех дней нового знакомства с воскресшей узнать, тот ли
это смех и та ли это родинка? Жанне приходилось всего бояться. В первую
очередь - людей, которые хорошо знали умершую и могли бы раскрыть подлог.
А особенно она боялась меня, если так старательно прятала меня от людей.
Она не знала, как я отнесусь ко всему этому, когда память ко мне вернется.
Однако было в моем рассуждении еще одно слабое место: вечер пожара.
Жанна могла найти тогда некую девушку без лица и без рук, но у нее не
могло быть никаких сомнений в том, что эта девушка окажется всего лишь
идеально сконструированным автоматом, у которого вместо прошлого и
будущего - зияющая пустота. Поэтому маловероятно, чтобы Жанна пошла на
такой риск. Если только...
Если только свидетельница в равной мере не была заинтересована в
молчании (да почему бы и нет, раз уж я сама пришла к таким чудовищным и
нелепым предположениям), а Жанна, поняв это, решила, что это дает ей
власть надо мной. Вот тут-то вступали в силу подозрения Франсуа по поводу
газовой трубы. Мне, как и ему, казалось бесспорным, что такой грубый
дефект нового оборудования, способный вызвать пожар, не мог ускользнуть от
внимания Жанны. значит, труба была в исправности. Значит, кто-то,
конечно-же, должен был испортить ее потом.
Если судебные следователи и страховые агенты поддерживали версию
несчастного случая, значит, повредить трубу нельзя было с одного раза,
попросту сделав на ней насечку. Я нашла во многих газетах подробности
расследования: прокладку в течение нескольких недель разьедала сырость,
края одной из труб проржавели. Это требовало подготовки, длительной
работы. Подготовки к тому, что называется убийством.
Стало быть, живая еще до пожара решила занять место мертвой! Ми
нисколько не была заинтересована в такой подмене, следовательно, живая и
есть До. Я - жива.
Следовательно, я - До. Кривая, ведущая от гостиничного бланка к трубе
газовой колонки, замкнулась в кольцо, точь-вточь как этот манерный овал
вокруг подписи "ДоЛои".
Опомнилась я, очутившись неведомо когда и как на коленях под
умывальником своего гостиничного номера. Я была в одной комбинации, мне
снова стало очень холодно. Я надела юбку и свой разорванный пуловер. Чулки
же мне так и не удалось натянуть. Я свернула их в комок и сунула в карман
пальто. И, поскольку все мои мысли сводились к одному, я истолковала свой
собственный жест как лишнее доказательство моей гипотезы: Ми, конечно,
такого жеста не сделала бы. Пара чулок не имела для нее никакой цены. Она
швырнула бы ее куда попало, на другой конец комнаты.
В кармане пальто я нащупала ключи, которые дал мне Франсуа. Кажется,
это была третья по счету милость, дарованная мне жизнью в тот день. Второй
милостью был поцелуй, полученный до той минуты, когда я услышала вопрос:
"Теперь ты мне веришь?" А первой милостью был взгляд Жанны когда я
попросила выписать мне чек и она вышла из машины: усталый, чуть-чуть
сердитый взгляд, но я прочла в нем, что Жанна любит меня всеми силами
души, - и едва я об этом вспомнила здесь, в гостиничном номере, как снова
стала верить, что все это мне только приснилось, что все это неправда.
В телефонной книге особняк на улице Курсель был на букву "Р", под
фамилией Рафферми. Мой указательный палец, обтянутый мокрой тканью
перчатки, пропустил пятьдесят четыре номера в столбце, пока не остановился
на нужной цифре.
Такси доставило меня к номеру пятьдесят пятому: ворота с высокими
решетчатыми створами, выкрашенными в черный цвет. Мои часы, которые я
завела перед отъездом из гостиницы монпарнас, показывали без чего-то
полночь.
В глубине сада, усаженного каштанами, высился дом, белый, изящный,
безмятежный. Огни в нем были погашены и ставни, по-видимому, заперты. Я
отворила ворота, они не скрипнули, и поднялась по аллее, окаймленной
газоном. Мои ключи не входили в замки парадной двери. Я обогнула дом и
нашла черный вход.
На меня пахнуло духами Жанны. Я зажгла свет в каждой комнате,
открывая их одну за другой. Они были маленькие, большей частью выкрашенные
белой краской и, по-моему, обставленные уютно и удобно. На втором этаже я
обнаружила спальни. Они выходили в переднюю, наполовину белую, наполовину
некрашенную, потому что покраску стен не закончили.
Первая комната, в которую я вошла, была спальней Мики. откуда я
знала, что это ее спальня, я себя не спрашивала. Все говорило о ней:
сумбур эстампов на стене, мебель, обитая дорогими тканями, большая кровать
с балдахином, в сборках из шелковой кисеи, которую ветер, ворвавшийся из
передней, когда я вошла, надул как корабельные паруса. Говорили о Мики и
теннисные ракетки на столе, и фотография какого-то юноши, повешенная на
абажур, и огромный плюшевый слон, рассевшийся в кресле, и фуражка
немецкого офицера, красующаяся на каменном бюсте, который должен быть
изображать крестную Мидоля.
Я отдернула полог и несколько секунд полежала на кровати; потом стала
выдвигать разные ящики, получив, против всякого ожидания, доказательство,
что эта спальня принадлежала мне. Я вынула из ящиков белье, вещи, не
имевшие для меня никакого значения, бумаги, которые я бегло просматривала
и бросала на ковер.
Я оставила спальню в полном беспорядке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39