Иезуиты начали эту работу. Но хотя Джанни получил у них образование, он считал их слабыми, не желающими делать то, что требуется. Иезуиты пытались научить его исцелять силой любви. Но Джанни по собственному опыту знал, Насколько действеннее бывает сила ненависти.
Как знал о силе ненависти и этот человек. Джанни взирал на съежившуюся фигуру, закутанную в красные одежды и восседающую на красном троне. Карафа! От одного его имени у Джанни подгибались ноги, так что он был рад тому, что перед тронным возвышением можно пасть ниц. Джанни распростерся на полу — так же, как за несколько часов до этого лежал перед распятием в той простой часовне. Тем временем стоявший над ним бритоголовый человек показал, что он не немой: наклонившись, он шептал какие-то секреты на ухо старику. Секреты, которые привели Джанни сюда.
Его ткнули пальцем и, подняв голову, Джанни Ромбо встретился взглядом со своим героем. Длинные тонкие пальцы поманили его к себе, а потом один, с огромным изумрудом, протянулся к нему. Снова упав на колени и вздыхая от восторга, Джанни лобызал перстень — снова и снова.
— Хватит.
Голос оказался негромким, довольно высоким и чуть дрожащим, но этому голосу не нужно было напрягаться, чтобы добиться повиновения. Джанни мгновенно выпустил руку, отступил назад и преклонил колени у основания трона.
— Ты трудился во имя вящей славы Божьей, как я слышал.
— Ad Majoram Dei Gloriam. — Иезуиты строго обучали его латыни — хотя бы это они сделали хорошо. Джанни легко перешел на этот древний язык. — Если ваше святейшество соизволит так думать. Я делаю то немногое, на что способен.
Сверху донесся хрип, в котором Джанни распознал смех.
— А это немало. Порой за всеми этими новыми врагами мы забываем о наших исконных. — Он помолчал. — Посмотри на меня, сын мой.
Джанни поднял глаза, почти ожидая, что будет ослеплен. Однако человек, сидевший перед ним, был всего лишь человеком. И к тому же старым. Некоторые говорили, что ему скоро восемьдесят. Карафа оказался немного похожим на того еврея: такая же желтая кожа, обвисшая складками на пергаментном лице, прядь седых волос, выбившаяся из-под шапочки. Однако глаза под кустистыми седыми бровями оставались не по-старчески зоркими.
— И я наслышан, что ты хочешь быть еще более полезным. Для веры. Для меня.
Сердце юноши забилось еще быстрее.
— Если вы сочтете меня достойным, ваше святейшество. Если вы позволите, я буду счастлив умереть ради вас.
Снова тот же хрип.
— Я еще пока не «твое святейшество», сын мой. Если все пойдет хорошо, то в ближайшие недели я вполне могу стать Папой. И тогда пусть мои враги трепещут. Пусть еретики дрожат в своем ложном поклонении, пусть ведьмы ежатся на своих шабашах. Я искореню их всех, я брошу их в огонь и спасу их души, умертвив их плоть. — Голос стал громче, мощнее. — И ты присоединишься к этой священной войне, сын мой? Ты умрешь за это?
— Испытайте меня, святейший. Позвольте мне доказать, что я достоин вашего доверия.
— О, непременно.
Карафа поднял руку, и бритоголовый мужчина вложил в нее пергамент. Щурясь на свет, кардинал некоторое время читал, а потом заговорил снова:
— Ты знаешь брата Лепидуса?
Это было имя из его прошлого. Имя, которое он старался никогда не вспоминать, потому что оно приносило с собой болезненные воспоминания: холодный пол в келье, врезающаяся в плоть веревка, опускающаяся на спину палка.
Моргая, Джанни пролепетал:
— Святой человек, ваше преосвященство. Аббат Монтекатини Альто.
— Вот как? Я мало о нем знаю. Только вот это… — Он помахал листком. — Некто, кому я доверяю, нашел это в его бумагах вместе с некоторыми… приспособлениями. Мне не нравится, когда боль используют без разбора, ты со мной согласен? Однако это не важно. А вот это, — тут он снова махнул листком, — важно. Очень важно. — Карафа помолчал, щурясь на пергамент. — Так то, что тут написано, — правда? Это правда, что ты — сын палача, который казнил Анну Болейн?
Проживи Джанни хоть тысячу лет, и то не ожидал бы услышать такое от этого человека и в этом месте. Казалось, все его кошмары сконцентрировались в одной этой фразе, которая кратко и емко выразила весь тот груз стыда, который возложил на него отец, тот семейный грех, от которого он бежал. Никто не знал об этой отвратительной тайне — никто, кроме тех, кто принимал участие в выполнении наказа той ведьмы. Никто…
А потом к Джанни вернулась та картина, которую он изо всех сил старался изгнать из памяти навсегда, и которая по-прежнему заставляла его просыпаться почти каждую ночь. И он снова оказался там — еще ребенком, в том самом монастыре, куда с такой неохотой отправили его родители после того, как он много месяцев умолял их отпустить его учить Христовы слова. Джанни лежал на полу, веревки больно врезались ему в кожу, розга поднималась и опускалась, оставляя отвратительные рубцы и пуская кровь. А брат Лепидус с безумным взглядом орудовал розгой, требуя полного перечисления всех его грехов. Одиннадцатилетнему мальчишке больше не в чем было признаваться. Не в чем — кроме той единственной семейной тайны, которую он дал слово хранить. И он нарушил слово, чтобы прекратить свои мучения. Рассказал человеку с безумным взглядом обо всем. О Жане Ромбо и шестипалой руке Анны Болейн.
— А! Значит, это правда.
Голос Карафы вернул Джанни из кошмара воспоминаний в комнату, где только что пошла прахом его жизнь.
И он возвратился к морщинистому лицу, которое улыбалось ему сверху вниз.
— Эти… останки. Они могут оказаться полезными. Имперский посол в Англии так считает. Он пытается вернуть страну в лоно Единой Церкви под нежной рукой благочестивой королевы Марии. Ее сестру, дочь той королевы-ведьмы, может понадобиться… убеждать, чтобы она продолжала сие доброе дело. — Старик положил узловатые пальцы на плечо Джанни. — Ты можешь доставить нам руку этой ведьмы?
Кошмар не прекращался. Джанни невольно перешел на итальянский, и его тосканский выговор стал очень заметен.
— Ваше святей… э-э… ваше преосвященство. Ее закопали еще до моего рождения. Во Франции. Я не знаю, где именно. Только три человека знают.
— И кто они?
В кошмаре негде спрятаться.
— Мои мать и отец. И еще один человек. Если они еще живы.
Эти слова прозвучали как мольба.
«Оставьте меня в покое! Они умерли! Мое прошлое умерло!»
— А почему им не быть живыми?
— Они в Сиене. Там погибло так много народа. Они…
Джанни замолчал, внезапно поняв, что говорит этому человеку то, о чем тот и так прекрасно знает.
— Ах да. Сиена. — Тонкие пальцы кардинала впились в тело Джанни у основания его шеи, заставив его принять на себя тяжесть старческого тела. — В таком случае мы нашли для тебя поручение, сын мой. Ты отправишься в Сиену. Ты узнаешь, кто из этих людей жив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
Как знал о силе ненависти и этот человек. Джанни взирал на съежившуюся фигуру, закутанную в красные одежды и восседающую на красном троне. Карафа! От одного его имени у Джанни подгибались ноги, так что он был рад тому, что перед тронным возвышением можно пасть ниц. Джанни распростерся на полу — так же, как за несколько часов до этого лежал перед распятием в той простой часовне. Тем временем стоявший над ним бритоголовый человек показал, что он не немой: наклонившись, он шептал какие-то секреты на ухо старику. Секреты, которые привели Джанни сюда.
Его ткнули пальцем и, подняв голову, Джанни Ромбо встретился взглядом со своим героем. Длинные тонкие пальцы поманили его к себе, а потом один, с огромным изумрудом, протянулся к нему. Снова упав на колени и вздыхая от восторга, Джанни лобызал перстень — снова и снова.
— Хватит.
Голос оказался негромким, довольно высоким и чуть дрожащим, но этому голосу не нужно было напрягаться, чтобы добиться повиновения. Джанни мгновенно выпустил руку, отступил назад и преклонил колени у основания трона.
— Ты трудился во имя вящей славы Божьей, как я слышал.
— Ad Majoram Dei Gloriam. — Иезуиты строго обучали его латыни — хотя бы это они сделали хорошо. Джанни легко перешел на этот древний язык. — Если ваше святейшество соизволит так думать. Я делаю то немногое, на что способен.
Сверху донесся хрип, в котором Джанни распознал смех.
— А это немало. Порой за всеми этими новыми врагами мы забываем о наших исконных. — Он помолчал. — Посмотри на меня, сын мой.
Джанни поднял глаза, почти ожидая, что будет ослеплен. Однако человек, сидевший перед ним, был всего лишь человеком. И к тому же старым. Некоторые говорили, что ему скоро восемьдесят. Карафа оказался немного похожим на того еврея: такая же желтая кожа, обвисшая складками на пергаментном лице, прядь седых волос, выбившаяся из-под шапочки. Однако глаза под кустистыми седыми бровями оставались не по-старчески зоркими.
— И я наслышан, что ты хочешь быть еще более полезным. Для веры. Для меня.
Сердце юноши забилось еще быстрее.
— Если вы сочтете меня достойным, ваше святейшество. Если вы позволите, я буду счастлив умереть ради вас.
Снова тот же хрип.
— Я еще пока не «твое святейшество», сын мой. Если все пойдет хорошо, то в ближайшие недели я вполне могу стать Папой. И тогда пусть мои враги трепещут. Пусть еретики дрожат в своем ложном поклонении, пусть ведьмы ежатся на своих шабашах. Я искореню их всех, я брошу их в огонь и спасу их души, умертвив их плоть. — Голос стал громче, мощнее. — И ты присоединишься к этой священной войне, сын мой? Ты умрешь за это?
— Испытайте меня, святейший. Позвольте мне доказать, что я достоин вашего доверия.
— О, непременно.
Карафа поднял руку, и бритоголовый мужчина вложил в нее пергамент. Щурясь на свет, кардинал некоторое время читал, а потом заговорил снова:
— Ты знаешь брата Лепидуса?
Это было имя из его прошлого. Имя, которое он старался никогда не вспоминать, потому что оно приносило с собой болезненные воспоминания: холодный пол в келье, врезающаяся в плоть веревка, опускающаяся на спину палка.
Моргая, Джанни пролепетал:
— Святой человек, ваше преосвященство. Аббат Монтекатини Альто.
— Вот как? Я мало о нем знаю. Только вот это… — Он помахал листком. — Некто, кому я доверяю, нашел это в его бумагах вместе с некоторыми… приспособлениями. Мне не нравится, когда боль используют без разбора, ты со мной согласен? Однако это не важно. А вот это, — тут он снова махнул листком, — важно. Очень важно. — Карафа помолчал, щурясь на пергамент. — Так то, что тут написано, — правда? Это правда, что ты — сын палача, который казнил Анну Болейн?
Проживи Джанни хоть тысячу лет, и то не ожидал бы услышать такое от этого человека и в этом месте. Казалось, все его кошмары сконцентрировались в одной этой фразе, которая кратко и емко выразила весь тот груз стыда, который возложил на него отец, тот семейный грех, от которого он бежал. Никто не знал об этой отвратительной тайне — никто, кроме тех, кто принимал участие в выполнении наказа той ведьмы. Никто…
А потом к Джанни вернулась та картина, которую он изо всех сил старался изгнать из памяти навсегда, и которая по-прежнему заставляла его просыпаться почти каждую ночь. И он снова оказался там — еще ребенком, в том самом монастыре, куда с такой неохотой отправили его родители после того, как он много месяцев умолял их отпустить его учить Христовы слова. Джанни лежал на полу, веревки больно врезались ему в кожу, розга поднималась и опускалась, оставляя отвратительные рубцы и пуская кровь. А брат Лепидус с безумным взглядом орудовал розгой, требуя полного перечисления всех его грехов. Одиннадцатилетнему мальчишке больше не в чем было признаваться. Не в чем — кроме той единственной семейной тайны, которую он дал слово хранить. И он нарушил слово, чтобы прекратить свои мучения. Рассказал человеку с безумным взглядом обо всем. О Жане Ромбо и шестипалой руке Анны Болейн.
— А! Значит, это правда.
Голос Карафы вернул Джанни из кошмара воспоминаний в комнату, где только что пошла прахом его жизнь.
И он возвратился к морщинистому лицу, которое улыбалось ему сверху вниз.
— Эти… останки. Они могут оказаться полезными. Имперский посол в Англии так считает. Он пытается вернуть страну в лоно Единой Церкви под нежной рукой благочестивой королевы Марии. Ее сестру, дочь той королевы-ведьмы, может понадобиться… убеждать, чтобы она продолжала сие доброе дело. — Старик положил узловатые пальцы на плечо Джанни. — Ты можешь доставить нам руку этой ведьмы?
Кошмар не прекращался. Джанни невольно перешел на итальянский, и его тосканский выговор стал очень заметен.
— Ваше святей… э-э… ваше преосвященство. Ее закопали еще до моего рождения. Во Франции. Я не знаю, где именно. Только три человека знают.
— И кто они?
В кошмаре негде спрятаться.
— Мои мать и отец. И еще один человек. Если они еще живы.
Эти слова прозвучали как мольба.
«Оставьте меня в покое! Они умерли! Мое прошлое умерло!»
— А почему им не быть живыми?
— Они в Сиене. Там погибло так много народа. Они…
Джанни замолчал, внезапно поняв, что говорит этому человеку то, о чем тот и так прекрасно знает.
— Ах да. Сиена. — Тонкие пальцы кардинала впились в тело Джанни у основания его шеи, заставив его принять на себя тяжесть старческого тела. — В таком случае мы нашли для тебя поручение, сын мой. Ты отправишься в Сиену. Ты узнаешь, кто из этих людей жив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141