его желтая, почерневшая от угольной пыли обшивка свидетельствовала о том, что ему довольно долго пришлось покататься, пока он не подошел наконец к этому перрону, на который вышла сейчас путешественница с сумочкой в одной руке и с чемоданчиком в другой. Откуда прибыл этот вагон – с севера, запада, юга или востока, – Селия ни разу не сочла нужным сообщить этого кому бы то ни было.
Едва прибыв в декабре 1904 года, новоявленная парижанка очень быстро освоилась со своей названой родиной. И в тот же вечер, болтая с каким-то не известным ей господином, который настойчиво желал проводить ее домой и с любопытством спрашивал: «Наверно, вы живете не в этом районе? Я ни разу не встречал вас здесь», она сразу ответила без всякой тени смущения:
– Нет: я жила на левом берегу. Но я не вернусь туда больше – на этом берегу гораздо шикарнее.
И действительно, она осталась «на этом берегу» и не отошла от него ни на шаг, как коза не отходит от того колышка, к которому привязана, – ни на шаг за все четыре года.
Четыре черных года.
Она прожила их бедной маленькой проституткой второго класса – как тот вагон, который привез ее: ирония судьбы, этот вагон. Она прожила их, бедная девочка, слишком опрятная и телом, и духом, слишком воспитанная, пожалуй, слишком образованная и, конечно, со слишком глубоко укоренившейся культурой, чтобы спуститься до самых низов, – но слишком скромная, слишком буржуазная, слишком домовитая, чтобы подняться до аристократии полусвета, в золоченый герб которой, за отсутствием подлинных геральдических знаков, непременно входят собственный особняк, собственный выезд и три ряда крупного жемчуга. Селия сделалась барышней Мулен-Руж и Фоли-Бержер. Она поселилась сначала на улице Калэ, потом на улице Москвы, сначала в меблированной комнате, потом со своей собственной обстановкой, после того как доброжелательная подруга убедила ее в том, что зеркальный шкаф в рассрочку стоит не так дорого, как за наличные деньги. И, наконец, в те дни, когда у нее хватало отваги, она решалась выйти из своего района и появиться у Максима и Аббе – но без ощутимого успеха: шум и толпа пугали ее и заставляли утрачивать то тихое спокойствие, в котором заключалась ее главная прелесть.
А впрочем, к чему волноваться, двигаться то туда, то сюда, переходить из одного бара в другой, менять одно кафе на другое? Разве мужчины всюду не одни и те же – грубые, зверские самцы, с той же наивностью и с тем же презрением и дерзостью обращающиеся с женщинами, которых они покупают, даже когда они делают вид, что хорошо к ним относятся? Разве не одинаковое осуждение окружает повсюду женщину полусвета, разве все не плюют на нее? Разве самые свободомыслящие из современных мыслителей, которые считают себя свободными от предрассудков, не хранят в глубине своих душ в совершенно неприкосновенном виде христианскую мораль, по которой позволяется и даже рекомендуется всякому человеку – как сильному, так и ученому – торговать силой своего мозга, рук и ног, но категорически запрещается тем, у кого нет ни сильных мускулов, ни серого вещества, отдавать и продавать ту единственную ценность, которой они действительно владеют, – свои поцелуи и свою нежность?
А все-таки действительно «честные» девушки – это совсем не те, которые обладают нежным сердцем и правдивой душой, и не те, которые свято блюдут свои клятвы, и не те, которые забывают о себе для других, и не те, которые воздают добром за зло, и не те, которые отдают свою жизнь для спасения других, а только те, кто, почувствовав, что они больше не могут жить в одиночестве, сами уведомляют об этом кого полагается в соответственном отделе мэрии и, когда им придет в голову блажь переменить своего жизненного спутника, немедленно ставят об этом в известность судью по бракоразводным делам.
Селия прожила эти четыре года так, как требовала их этика, и честно и добросовестно исполняла единственное знакомое ей ремесло (единственное, впрочем, которое не заставляет женщину умирать с голоду). Все ее старания были неизменно вознаграждены вердиктом, который по очереди выносили ей все ее любовники:
– Очень, очень мила. Но, в конце концов, и она такова, как все.
Мало-помалу привыкнув к тому, что ее никто не уважает, она стала менее заслуживать уважения. Так наши современные парижские куртизанки, праправнучки афинских гетер, подруг Сократа и Платона, с которыми последние советовались и которые давали им советы, становятся в конце концов не достойными своих прабабушек.
Но к концу четвертого года пребывания в Париже Селия случайным и почти чудесным образом наткнулась на любовника, который был не таков, как все.
Была июньская ночь. Только что закончился Grand-Prix.
Париж пустел. Селия отправилась к Максиму, надеясь попасть не в такую тесную и блестящую толпу, как всегда. Максим в летние месяцы совсем не тот, что зимой. И Селия считала, что летний Максим подходит ей больше, чем зимний. Не потому, что ей действительно там было не место – особенно с точки зрения мужчин, которые бывали там, – костюмы ее отличались большим вкусом и элегантностью и, конечно, вполне могли равняться со всем тем, что выставлялось в знаменитом баре как в июле, так и в декабре. Но драгоценности ее были слишком ничтожны: два тоненьких девичьих колечка, которые она носила на одном пальце, чтобы сделать их хоть сколько-нибудь заметными. А женщина без драгоценностей в обществе женщин, покрытых ими, чувствует себя в буквальном смысле слова бесстыдно раздетой.
Но всем известно, что сразу по окончании Grand-Prix все футляры с драгоценностями переезжают в Экс и Трувилль. Поэтому Селия рискнула отправиться к Максиму и без драгоценностей, зная, что не увидит там ни браслетов, ни ожерелий, которые смогут ее ошеломить.
В этот вечер зал, несмотря на поздний час, был еще не совсем полон. Многие женщины ужинали в одиночестве, пар было совсем мало. Попадались как клетчатые костюмы, так и смокинги Обычных посетителей заменили иностранцы и туристы – к большому сожалению одиноких клиенток бара, оттого что парижане, даже презирая их, умеют сохранить что-то от старой французской вежливости; тогда как немцы и янки, еще сильнее презирая их по ханжеству и фарисейству, кроме того стараются подчеркнуть свое к ним презрение в доказательство своей псевдодобродетели.
Войдя в бар, Селия села спиной к стене за столик в противоположном от цыган углу. Это было хорошее место, так как оно давало ей возможность видеть всех и выгодным образом показывать себя, оттого что сильный свет люстры падал прямо на нее и заставлял обращать внимание на ее нежную молодую кожу и блеск ласковых черных глаз. Она была защищена от толчков двумя рядами ужинающих; среди варваров, которые наводняют Париж на время исхода прирожденных парижан, есть много пьяниц – и ничто так не забавляет честного набитого капустой и пивом тевтона, как залить из сифона тонкое платье беззащитной женщины, за которую не вступится ни один мужчина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Едва прибыв в декабре 1904 года, новоявленная парижанка очень быстро освоилась со своей названой родиной. И в тот же вечер, болтая с каким-то не известным ей господином, который настойчиво желал проводить ее домой и с любопытством спрашивал: «Наверно, вы живете не в этом районе? Я ни разу не встречал вас здесь», она сразу ответила без всякой тени смущения:
– Нет: я жила на левом берегу. Но я не вернусь туда больше – на этом берегу гораздо шикарнее.
И действительно, она осталась «на этом берегу» и не отошла от него ни на шаг, как коза не отходит от того колышка, к которому привязана, – ни на шаг за все четыре года.
Четыре черных года.
Она прожила их бедной маленькой проституткой второго класса – как тот вагон, который привез ее: ирония судьбы, этот вагон. Она прожила их, бедная девочка, слишком опрятная и телом, и духом, слишком воспитанная, пожалуй, слишком образованная и, конечно, со слишком глубоко укоренившейся культурой, чтобы спуститься до самых низов, – но слишком скромная, слишком буржуазная, слишком домовитая, чтобы подняться до аристократии полусвета, в золоченый герб которой, за отсутствием подлинных геральдических знаков, непременно входят собственный особняк, собственный выезд и три ряда крупного жемчуга. Селия сделалась барышней Мулен-Руж и Фоли-Бержер. Она поселилась сначала на улице Калэ, потом на улице Москвы, сначала в меблированной комнате, потом со своей собственной обстановкой, после того как доброжелательная подруга убедила ее в том, что зеркальный шкаф в рассрочку стоит не так дорого, как за наличные деньги. И, наконец, в те дни, когда у нее хватало отваги, она решалась выйти из своего района и появиться у Максима и Аббе – но без ощутимого успеха: шум и толпа пугали ее и заставляли утрачивать то тихое спокойствие, в котором заключалась ее главная прелесть.
А впрочем, к чему волноваться, двигаться то туда, то сюда, переходить из одного бара в другой, менять одно кафе на другое? Разве мужчины всюду не одни и те же – грубые, зверские самцы, с той же наивностью и с тем же презрением и дерзостью обращающиеся с женщинами, которых они покупают, даже когда они делают вид, что хорошо к ним относятся? Разве не одинаковое осуждение окружает повсюду женщину полусвета, разве все не плюют на нее? Разве самые свободомыслящие из современных мыслителей, которые считают себя свободными от предрассудков, не хранят в глубине своих душ в совершенно неприкосновенном виде христианскую мораль, по которой позволяется и даже рекомендуется всякому человеку – как сильному, так и ученому – торговать силой своего мозга, рук и ног, но категорически запрещается тем, у кого нет ни сильных мускулов, ни серого вещества, отдавать и продавать ту единственную ценность, которой они действительно владеют, – свои поцелуи и свою нежность?
А все-таки действительно «честные» девушки – это совсем не те, которые обладают нежным сердцем и правдивой душой, и не те, которые свято блюдут свои клятвы, и не те, которые забывают о себе для других, и не те, которые воздают добром за зло, и не те, которые отдают свою жизнь для спасения других, а только те, кто, почувствовав, что они больше не могут жить в одиночестве, сами уведомляют об этом кого полагается в соответственном отделе мэрии и, когда им придет в голову блажь переменить своего жизненного спутника, немедленно ставят об этом в известность судью по бракоразводным делам.
Селия прожила эти четыре года так, как требовала их этика, и честно и добросовестно исполняла единственное знакомое ей ремесло (единственное, впрочем, которое не заставляет женщину умирать с голоду). Все ее старания были неизменно вознаграждены вердиктом, который по очереди выносили ей все ее любовники:
– Очень, очень мила. Но, в конце концов, и она такова, как все.
Мало-помалу привыкнув к тому, что ее никто не уважает, она стала менее заслуживать уважения. Так наши современные парижские куртизанки, праправнучки афинских гетер, подруг Сократа и Платона, с которыми последние советовались и которые давали им советы, становятся в конце концов не достойными своих прабабушек.
Но к концу четвертого года пребывания в Париже Селия случайным и почти чудесным образом наткнулась на любовника, который был не таков, как все.
Была июньская ночь. Только что закончился Grand-Prix.
Париж пустел. Селия отправилась к Максиму, надеясь попасть не в такую тесную и блестящую толпу, как всегда. Максим в летние месяцы совсем не тот, что зимой. И Селия считала, что летний Максим подходит ей больше, чем зимний. Не потому, что ей действительно там было не место – особенно с точки зрения мужчин, которые бывали там, – костюмы ее отличались большим вкусом и элегантностью и, конечно, вполне могли равняться со всем тем, что выставлялось в знаменитом баре как в июле, так и в декабре. Но драгоценности ее были слишком ничтожны: два тоненьких девичьих колечка, которые она носила на одном пальце, чтобы сделать их хоть сколько-нибудь заметными. А женщина без драгоценностей в обществе женщин, покрытых ими, чувствует себя в буквальном смысле слова бесстыдно раздетой.
Но всем известно, что сразу по окончании Grand-Prix все футляры с драгоценностями переезжают в Экс и Трувилль. Поэтому Селия рискнула отправиться к Максиму и без драгоценностей, зная, что не увидит там ни браслетов, ни ожерелий, которые смогут ее ошеломить.
В этот вечер зал, несмотря на поздний час, был еще не совсем полон. Многие женщины ужинали в одиночестве, пар было совсем мало. Попадались как клетчатые костюмы, так и смокинги Обычных посетителей заменили иностранцы и туристы – к большому сожалению одиноких клиенток бара, оттого что парижане, даже презирая их, умеют сохранить что-то от старой французской вежливости; тогда как немцы и янки, еще сильнее презирая их по ханжеству и фарисейству, кроме того стараются подчеркнуть свое к ним презрение в доказательство своей псевдодобродетели.
Войдя в бар, Селия села спиной к стене за столик в противоположном от цыган углу. Это было хорошее место, так как оно давало ей возможность видеть всех и выгодным образом показывать себя, оттого что сильный свет люстры падал прямо на нее и заставлял обращать внимание на ее нежную молодую кожу и блеск ласковых черных глаз. Она была защищена от толчков двумя рядами ужинающих; среди варваров, которые наводняют Париж на время исхода прирожденных парижан, есть много пьяниц – и ничто так не забавляет честного набитого капустой и пивом тевтона, как залить из сифона тонкое платье беззащитной женщины, за которую не вступится ни один мужчина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63