Но почему неизвестные злоумышленники украли только часть пороха, а остальной взорвали? Почему было не покончить сразу со всем взрывчатым порошком? Тристан и Майлз, подошедшие к складу, рассказали, что безуспешно пытались найти хоть кого-то, кто перед взрывом заметил бы у здания что-то подозрительное. Арборетти пришли к выводу, что даже с помощью целой армии им не найти ключа к разгадке тайны взрыва, потому что очевидцам, похоже, хорошо заплатили за то, чтобы они держали рот на замке.
— Но одна зацепка у нас все-таки есть. — Майлз вздернул голову и отбросил с лица непокорную прядь волос. — Скорее всего им нужно было совсем немного порошка, чтобы исследовать его, а поскольку хранить порох им негде, они взяли столько, сколько были в состоянии продать.
— А может, им кто-то помешал? — предположил вскоре оказавшийся здесь же Себастьян. Его голубые глаза горели от нанесенного Арборетти оскорбления.
— Если мы придем к выводу, что взрыв был произведен намеренно, то нам следует осознать, что кто бы ни стоял за всем этим, он явно не любит Арборетти, — добавил Йен.
— Может, более мощный взрыв и причинил бы больше вреда зданиям, но вред, который он нанес бы нашей репутации, был бы ничуть не сильнее, — заметил Майлз. — Это же понятно: одним ударом причинить вред нашей репутации и заработать деньжат.
— Будем надеяться, что так и есть, — сухо проговорил Йен, кивая головой. — И я рискну предположить, что все мы — мишени для них.
Как-то само собой решилось, что Себастьян с его удивительными инстинктами (поистине как у собаки-ищейки) и способностью добывать информацию возьмет расследование на себя.
Всем казалось, что они провели в цейхгаузе чуть ли не несколько дней, однако, посмотрев на карманные часы, Фоскари с удивлением увидел, что было всего около четырех. Пожаров больше нигде не было. Каждый из измученных Арборетти искал глазами свою гондолу, надеясь вскоре попасть домой и хоть немного вздремнуть. Каждый, кроме Йена.
Фоскари стал пробираться между ранеными и едва избежал столкновения с измотанной на вид сестрой милосердия, которая несла огромный поднос с льняными бинтами. Лишь войдя в церковь, он увидел маленькую женскую фигурку с перевязанной головой. Раненая, босая, она вызвала в нем такой всплеск жалости, что Йен почти забыл о своем грозном намерении.
Приблизившись сзади к Бьянке, Фоскари терпеливо ждал, пока она сменит повязку на руке пострадавшего моряка. Как только она встала, он повернул ее к себе. Ее мягкий, нежный взгляд встретился с жестким взором его серых глаз, и Бьянка задрожала от страха. Во всяком случае, именно так это представлялось Йену. Однако на самом деле вместо мягкости, нежности или хотя бы чувства облегчения ее глаза были полны ярости.
— Убери руки, д'Аосто! — почти выкрикнула она. Йен был поражен как тем, что она называет его официальным именем, так и тем, что его предположения не оправдались. Уронив руки, прикосновение которых, возможно, стало причиной такого странного приема, Фоскари стал ждать, пока Бьянка объяснит ему, в чем дело. Но она ничего не сказала, а молча зашагала прочь. Это было слишком даже для такого рационального и сдержанного человека, каким Йен искренне себя считал. Не говоря ни слова, он прижал ее к себе. Раненые, сестры милосердия и его дядюшки недоуменно смотрели на то, как он несет вырывающуюся и брыкающуюся женщину к выходу из церкви. Фоскари остановился лишь тогда, когда втиснул визжащую Бьянку в каюту своей гондолы.
Он не отпускал Бьянку до тех пор, пока она не сказала, что не умеет плавать, однако ему захотелось снова схватить ее за ноги, когда женщина добавила, что предпочла бы утонуть в Большом канале, чем плыть с таким низким похитителем, как он.
— По крайней мере, — холодно произнес Йен, выразительно глядя на Бьянку, — я не убийца.
— В самом деле? — Ее голос был еще холоднее. — По последним сведениям, погибло двадцать пять человек. И это все из-за вас, из-за Арборетти!
Последние слова Бьянка произнесла с таким презрением, что Йен похолодел. Он вопросительно взглянул на Бьянку. Подозрение, зревшее у него в голове, словно само по себе вырвалось наружу.
— А ведь ты ненавидишь нас, не так ли? Наверняка ты устроила этот взрыв, чтобы уничтожить нас!
Йен получил некоторое удовлетворение, увидев, как задрожала Бьянка. Ярость охватила все ее существо. Ей хотелось вцепиться в физиономию человека, сидевшего рядом.
— Мне и в голову не могло прийти, что ты до такой степени подл и низок, — проговорила она. — Решил отвертеться от ответственности за этот взрыв и все свалить на меня?! И если уж я так плоха, как ты меня выставляешь, то почему только уничтожение Арборетти — моя цель? Почему не прибавить, что мне доставляет истинное удовольствие слушать крики и стоны умирающих и обгоревших на пожаре детей?
Йен уже сожалел, что дал волю гневу, но будь он проклят, если признается в этом. Вместо этого он прицепился к ее словам:
— Что ты имеешь в виду, говоря о моей ответственности? Не думаешь же ты, что я устроил пожар на собственном складе?
— Нет, милорд, я не настолько глупа, — отозвалась Бьянка. — Ты, кто так хорошо знает, какова уничтожающая сила пороха, тобой произведенного, решил устроить свой склад в самой населенной части города. Как ты мог быть таким беспечным и не думать о безопасности людей? Даже женщина способна понять, что подобная катастрофа была неизбежна.
Йен ничего не ответил, и Бьянка сердито продолжила:
— Ты бы стал хранить такое опасное вещество в своем доме? Стал бы?
— Разумеется, нет, — ответил наконец Фоскари. — Город бы не позволил этого. Ты же знаешь, что в нашей части Венеции по закону запрещено держать любые взрывоопасные вещества.
— Но почему жизни одних венецианцев ценятся больше жизни других? — возмутилась Бьянка. — Почему одни заслуживают защиты, а вдовы, мужья которых сражались за республику и застраивали ее, не получают ничего?!
Йен был в растерянности, он не знал, как и ответить ей. Бьянка была абсолютно права — он виновен хотя бы потому, что отказывался думать о подобных вещах. Откинувшись на подушки, обшитые золотистым бархатом, которые лежали вдоль всего сиденья, он решил сменить тему:
— Вот что я тебе скажу. Боюсь, что, оказавшись замешанной в убийстве, ты лишила себя права судить и даже обсуждать поведение других людей. Так что ни мое поведение, ни поведение любого другого венецианца тебя не касается, дорогая моя. Почему ты решила, что можешь просто так уйти из моего дома, даже не испросив моего разрешения? Или, может, ты вообразила, что после вчерашней ночи можешь вертеть мною, как тебе заблагорассудится?
Ни боль, пульсирующая у нее в голове, ни саднящее горло, ни усталость, сковавшая все члены, не шли ни в какое сравнение с полным отчаянием, охватившим ее существо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85