Начинала звучать знакомая песня, такая же, как певали в деревне, а потом точно неведомые ползучие цветы оплетали ее. Не верилось, что одно и то же можно играть на десять ладов. Каждый раз будет хорошо, и совсем по-новому, и все-таки песня останется сама собой, как ствол дуба, который не видно под плющом.
После нескольких таких вечеров в кустах Джафар почувствовал, что и его собственные песни можно играть совсем по-иному. Отшлифовать, чтобы блестели, как самоцветные камни на кольцах хозяина, разрисовать узорами, словно двери мечетей, кое-где позолотить, кое-где набросить полупрозрачное покрывало, чтобы песня была — как лицо замужней красавицы.
Джафару хотелось порой вынуть из сумки най и повторить вслед за музыкантом его мудреные переливы, но приходилось только их запоминать.
Юноша просидел в кустах еще с десяток вечеров. Потом ушел подальше на берег Евфрата и там принялся шлифовать, золотить, убирать цветами свои степные песни. Удалось не сразу. Зачастую чувствовал, что позолоты слишком много, и цветы неподходящие, и узоры чересчур путаные. Убирал лишнее, тяжелые розы заменял незабудками, распутывал слишком хитрые завитки. Опять переигрывал, опять поправлял. Песня звучала лучше, еще лучше. На следующий вечер Джафар опять принимался за нее, кое-что подчищал, кое-что прибавлял. Потом уже не менял ничего. Играл начисто.
Начал отделывать свои песни весной, когда в степи цвели тюльпаны, кончил в июле. Сам не зная зачем, стал снова бродить вблизи дворцового сада. В те вечера, когда там не слышно было музыки, играл сам. Играл часто, так как из четырех музыкантов эмира двое болели тогда лихорадкой, третьего отпустили к родным, а четвертый считал, что знает свое искусство слишком хорошо, чтобы упражняться чаще, чем раз в неделю.
Это был тот самый июль 219-го года Гиджры, 802 года от рождения пророка Иисуса, когда принцесса Джан и ее подруги впервые услышали флейту пастуха Джафара.
9
Вы знаете, что весной следующего года влюбленная девушка уговорила няню устроить ей встречу с музыкантом.
Было начало апреля — та пора, когда на берегах Евфрата цветут лиловые и желтые ирисы, а в садах Анаха белые звездочки осыпают кусты жасмина. Вечером прошел небольшой дождь, и после него цветы запахли еще сильнее. Наступила ночь, тихая и теплая. В воздухе стоял густой пряный аромат, словно юная женщина разбила флакон с духами в своей опочивальне. Недавно народившаяся луна неуверенно светила сквозь легкую дымку.
По тропинке вдоль камышей медленно шли две фигуры, с ног до головы закутанные в черные плащи-абайе. Мужчины или женщины? Только по походке можно было бы догадаться, что женщины, но, к счастью, догадываться было некому. Няня Олыга три ночи подряд пробиралась на эту тропинку. Вглядывалась, вслушивалась… В темноте даже бродячие собаки сюда не забегали.
Перед тем как выйти в сад, где, притаившись среди кустов, ее ждала няня, Джан выпила большой кубок пальмового вина. В голове пошел веселый туман. Девушка больше не волновалась. Будь что будет… Ключ повернулся бесшумно. Калитка не скрипнула — няня загодя смазала и замок, и дверные петли.
Джан шла как во сне. Черная вода Евфрата слегка отливала серебром. В камышах протяжно и нежно позванивали жерлянки. Где-то вдалеке кричала ночная птица, и принцессе чудилось, что она твердит: да-да-да… Да-да-да… Увижу, увижу… Сердце билось легко и быстро. Тополя были словно вылиты из металла. Неслышными белыми хлопьями летали поденки. Иногда появлялся шайтанов родич — нетопырь, бестолково петлял над путницами и снова пропадал во мгле. Джан с детства боялась летучих мышей, но теперь ей было все равно. Дальше, дальше… скорее к тому пламенеющему пятну. Костерчик Джафара… Няня все высмотрела. Он каждый вечер раскладывает огонь. Ловит белых мух на приманку рыбам. И в земле русов их ловили, только позже — под осень. Пастух сидит до поздней ночи один, и место глухое. Ближе, ближе. Красное пятно стало живым огнем. То спадает, то взвивается острым языком. Дым занавеской, и по ней движется тень, его тень. Ноги длинные-длинные… Протянулась рука великана. Опять взметнулся огонь… Высокий голый мужчина, кажется, совсем голый. Как же быть?.. Джан остановилась. Всматривается. Нет, поясница обернута какой-то шкурой. Идет дальше, няня за ней.
Кажется, шаги. Да, шаги. Юноша недовольно оборачивается. Кого еще шайтан принес?.. Как будто женщины. Протирает глаза, ослепленные костром. Ну да, женщины… Остановились. Кланяются. Прикладывают руку ко лбу.
— Добрый вечер!
— Добрый вечер!
Одна старая, другая… Где-то он видел это лицо. Нет, не видел. Почудилось.
— Иэ, уалейд…
Молодая смеется. Какой голос, какой смех… Веселые глаза блестят. Маленький рот просит поцелуя. Она… Чудесная мучительница, та, для которой он слагал свои степные песни. Гурия рая, сошедшая на землю. Не может быть такого голоса у обыкновенной девушки.
— Ну, чего ты на нас уставился? Думаешь, привидения?
Опустила капюшон. Еще ярче блестят ее глаза, большущие, черные. Ни у одной девушки не видел Джафар таких глаз.
— Слушай, парень, мы с теткой устали — посидим у твоего огонька. Не бойся, мух не распугаем. Можно?
Нет, она живая, настоящая. Обтерла вспотевший лоб рукавом рубахи. Шутит. Голос у Джан звучит уверенно. Думала, думала, что же будет, что скажет, и все оказалось легко и просто…
Сидят, разговаривают. Совсем как там, в оазисе Алиман.
— Как тебя зовут, парень?
— Джафар… а тебя?
Не сразу ответила. Не принцесса же Джан, дочь эмира анахского… Об имени-то и не подумала. Поперхнулась, закашлялась. Вытерла губы.
— Как зовут?.. Эсма.
— Хорошее имя…
— Тебе нравится?
— Нравится…
— Ну, и мне тоже.
Про себя думает: надо не забыть, что я — Эсма. Была когда-то такая поэтесса — мединка. Сочиняла насмешливые стихи против Мухаммеда, и пророк велел ее казнить. Не очень подходящее имя, но теперь уже поздно менять. Пусть буду Эсма, племянница дворцовой судомойки, сиротка Эсма.
— Ты и живешь во дворце, Эсма? Расскажи, как там…
— Ну, что ты, что ты… Никогда не была, а живу близко, около… Мы с теткой сегодня ходили в деревню и задержались. Ох, знаешь, Джафар, страшно ночью одним…
— А почему же вы не остались ночевать? Утром бы и вернулись.
— Нельзя, тетке надо к рассвету во дворец. Строго там. Опаздывать — ни, ни…
Нет, нелегко с ним: отчего, да где, да почему.
Еще спросит, чего доброго, в какой деревне были и сколько времени шли. Названия-то Джан знает, а сколько куда ходу, для чего ей нужно было?.. Нет, пронесло… Прежде никогда не ловил рыбу — негде было, а здесь, в Анахе, полюбил. О мухах, об удочках, о разных рыбьих породах — какая насадка нужна на сома, и какая на щуку, и какая на язя… Джан знает, что щука вкусна, пока не слишком велика, а подают ее с рублеными яйцами и маслом, сома же приличные люди вообще не едят — рыба для батраков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
После нескольких таких вечеров в кустах Джафар почувствовал, что и его собственные песни можно играть совсем по-иному. Отшлифовать, чтобы блестели, как самоцветные камни на кольцах хозяина, разрисовать узорами, словно двери мечетей, кое-где позолотить, кое-где набросить полупрозрачное покрывало, чтобы песня была — как лицо замужней красавицы.
Джафару хотелось порой вынуть из сумки най и повторить вслед за музыкантом его мудреные переливы, но приходилось только их запоминать.
Юноша просидел в кустах еще с десяток вечеров. Потом ушел подальше на берег Евфрата и там принялся шлифовать, золотить, убирать цветами свои степные песни. Удалось не сразу. Зачастую чувствовал, что позолоты слишком много, и цветы неподходящие, и узоры чересчур путаные. Убирал лишнее, тяжелые розы заменял незабудками, распутывал слишком хитрые завитки. Опять переигрывал, опять поправлял. Песня звучала лучше, еще лучше. На следующий вечер Джафар опять принимался за нее, кое-что подчищал, кое-что прибавлял. Потом уже не менял ничего. Играл начисто.
Начал отделывать свои песни весной, когда в степи цвели тюльпаны, кончил в июле. Сам не зная зачем, стал снова бродить вблизи дворцового сада. В те вечера, когда там не слышно было музыки, играл сам. Играл часто, так как из четырех музыкантов эмира двое болели тогда лихорадкой, третьего отпустили к родным, а четвертый считал, что знает свое искусство слишком хорошо, чтобы упражняться чаще, чем раз в неделю.
Это был тот самый июль 219-го года Гиджры, 802 года от рождения пророка Иисуса, когда принцесса Джан и ее подруги впервые услышали флейту пастуха Джафара.
9
Вы знаете, что весной следующего года влюбленная девушка уговорила няню устроить ей встречу с музыкантом.
Было начало апреля — та пора, когда на берегах Евфрата цветут лиловые и желтые ирисы, а в садах Анаха белые звездочки осыпают кусты жасмина. Вечером прошел небольшой дождь, и после него цветы запахли еще сильнее. Наступила ночь, тихая и теплая. В воздухе стоял густой пряный аромат, словно юная женщина разбила флакон с духами в своей опочивальне. Недавно народившаяся луна неуверенно светила сквозь легкую дымку.
По тропинке вдоль камышей медленно шли две фигуры, с ног до головы закутанные в черные плащи-абайе. Мужчины или женщины? Только по походке можно было бы догадаться, что женщины, но, к счастью, догадываться было некому. Няня Олыга три ночи подряд пробиралась на эту тропинку. Вглядывалась, вслушивалась… В темноте даже бродячие собаки сюда не забегали.
Перед тем как выйти в сад, где, притаившись среди кустов, ее ждала няня, Джан выпила большой кубок пальмового вина. В голове пошел веселый туман. Девушка больше не волновалась. Будь что будет… Ключ повернулся бесшумно. Калитка не скрипнула — няня загодя смазала и замок, и дверные петли.
Джан шла как во сне. Черная вода Евфрата слегка отливала серебром. В камышах протяжно и нежно позванивали жерлянки. Где-то вдалеке кричала ночная птица, и принцессе чудилось, что она твердит: да-да-да… Да-да-да… Увижу, увижу… Сердце билось легко и быстро. Тополя были словно вылиты из металла. Неслышными белыми хлопьями летали поденки. Иногда появлялся шайтанов родич — нетопырь, бестолково петлял над путницами и снова пропадал во мгле. Джан с детства боялась летучих мышей, но теперь ей было все равно. Дальше, дальше… скорее к тому пламенеющему пятну. Костерчик Джафара… Няня все высмотрела. Он каждый вечер раскладывает огонь. Ловит белых мух на приманку рыбам. И в земле русов их ловили, только позже — под осень. Пастух сидит до поздней ночи один, и место глухое. Ближе, ближе. Красное пятно стало живым огнем. То спадает, то взвивается острым языком. Дым занавеской, и по ней движется тень, его тень. Ноги длинные-длинные… Протянулась рука великана. Опять взметнулся огонь… Высокий голый мужчина, кажется, совсем голый. Как же быть?.. Джан остановилась. Всматривается. Нет, поясница обернута какой-то шкурой. Идет дальше, няня за ней.
Кажется, шаги. Да, шаги. Юноша недовольно оборачивается. Кого еще шайтан принес?.. Как будто женщины. Протирает глаза, ослепленные костром. Ну да, женщины… Остановились. Кланяются. Прикладывают руку ко лбу.
— Добрый вечер!
— Добрый вечер!
Одна старая, другая… Где-то он видел это лицо. Нет, не видел. Почудилось.
— Иэ, уалейд…
Молодая смеется. Какой голос, какой смех… Веселые глаза блестят. Маленький рот просит поцелуя. Она… Чудесная мучительница, та, для которой он слагал свои степные песни. Гурия рая, сошедшая на землю. Не может быть такого голоса у обыкновенной девушки.
— Ну, чего ты на нас уставился? Думаешь, привидения?
Опустила капюшон. Еще ярче блестят ее глаза, большущие, черные. Ни у одной девушки не видел Джафар таких глаз.
— Слушай, парень, мы с теткой устали — посидим у твоего огонька. Не бойся, мух не распугаем. Можно?
Нет, она живая, настоящая. Обтерла вспотевший лоб рукавом рубахи. Шутит. Голос у Джан звучит уверенно. Думала, думала, что же будет, что скажет, и все оказалось легко и просто…
Сидят, разговаривают. Совсем как там, в оазисе Алиман.
— Как тебя зовут, парень?
— Джафар… а тебя?
Не сразу ответила. Не принцесса же Джан, дочь эмира анахского… Об имени-то и не подумала. Поперхнулась, закашлялась. Вытерла губы.
— Как зовут?.. Эсма.
— Хорошее имя…
— Тебе нравится?
— Нравится…
— Ну, и мне тоже.
Про себя думает: надо не забыть, что я — Эсма. Была когда-то такая поэтесса — мединка. Сочиняла насмешливые стихи против Мухаммеда, и пророк велел ее казнить. Не очень подходящее имя, но теперь уже поздно менять. Пусть буду Эсма, племянница дворцовой судомойки, сиротка Эсма.
— Ты и живешь во дворце, Эсма? Расскажи, как там…
— Ну, что ты, что ты… Никогда не была, а живу близко, около… Мы с теткой сегодня ходили в деревню и задержались. Ох, знаешь, Джафар, страшно ночью одним…
— А почему же вы не остались ночевать? Утром бы и вернулись.
— Нельзя, тетке надо к рассвету во дворец. Строго там. Опаздывать — ни, ни…
Нет, нелегко с ним: отчего, да где, да почему.
Еще спросит, чего доброго, в какой деревне были и сколько времени шли. Названия-то Джан знает, а сколько куда ходу, для чего ей нужно было?.. Нет, пронесло… Прежде никогда не ловил рыбу — негде было, а здесь, в Анахе, полюбил. О мухах, об удочках, о разных рыбьих породах — какая насадка нужна на сома, и какая на щуку, и какая на язя… Джан знает, что щука вкусна, пока не слишком велика, а подают ее с рублеными яйцами и маслом, сома же приличные люди вообще не едят — рыба для батраков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61